Подворье кровоточащего сердца

      Лорд Брана не сажал Тома на цепь в тёмном каземате и не морил голодом. Он придумал кое-что совершенно невинное и физически безболезненное. По возвращению из загородного поместья, Тома поставили в известность, что теперь, для его же безопасности, давешний телохранитель будет всюду его сопровождать. Сопровождение это не оканчивалось у дверей в покои юного лорда. Томас подвергался постоянному унизительному присутствию сирийца, вплоть до того, что Ахмед следил за ним, когда тот принимал ванну. Он находился в гостиной, неотрывно следя за каждым шагом юноши, словно хищный зверь, притаившийся в одном из тёмных углов. А перед тем, как Том собирался лечь в постель, перетрясывал его кровать. Хиддлстон не понимал, что сириец там ищет. Ему нечего было прятать. Он и не скрывал ничего. Кроме чувств, что всё время пытались вырваться из груди хоть стоном, хоть плачем, хоть чем-нибудь, дабы облегчить боль, страшную боль, что пожирала его изнутри. Но Том не мог позволить, чтобы проклятый язычник видел ещё и его слабости. Томас пытался с ним договориться, просто поговорить. Он всегда уповал на своё природное обаяние и доброе обхождение, которое обычно растапливало даже самые жестокие сердца. Но Ахмед безразлично слушал его речи и оставался безмолвным. Когда же ему надоедали эти жалкие мольбы, он медленно моргал и отводил взгляд, презрительно искривив полные губы. - Может, вы не понимаете моих просьб? – с тусклой надеждой шептал Том. - Понимаю, – практически без акцента отвечал сириец. – Но говорить с тобой не хочу. И ты со мной не говори. Того, чего ты хочешь – не будет. - Но прошу вас, всего час! Оставьте меня на час. Мне нужно побыть одному. Я не могу больше… Умоляю, я ничего с собой не сделаю и не сбегу. Пожалуйста! Но его бессменный страж лишь поводил плечами и отворачивался. А Том чувствовал как медленно, но верно сходит с ума. Постоянное присутствие ему, так любившему и ценившему своё личное пространство, было невыносимо. Особенно теперь, когда внутри него, в измученной, израненной душе происходило что-то страшное, неподвластное ему самому. Хотелось выбраться из этого дома, из этого каменного города. Идти, не разбирая дороги, пока не сотрёт туфли в прах, пока не изранит не привыкшие к подобным нагрузкам ноги в кровь и пока весь этот невыносимый мир, люди и общество, не останутся где-то очень далеко. И тогда… Томас надеялся, что и от себя он сможет убежать. Наверное, надо было наплевать на Ахмеда, на всех остальных и разнести в пух и прах свои комнаты, перебить все зеркала и мебель, выкричать свою боль. Но Том не мог. Он был так устроен и не мог переступить через себя. Он был так воспитан и не посмел бы намеренно истоптать человеческий облик и, уподобившись зверю, рвать и метать себе на потребу. Поэтому ему оставалось лишь муторное, никчемное существование, подчинённое физическим потребностям. Изредка лорд Брана брал его с собой на светские рауты. Но Томас вёл себя настолько флегматично, что после очередного приёма Брана пригрозил ему «принудительным лечением» от его «болезни». Хиддлстон, ранее интересовавшийся достижениями медицины, быстро сообразил, что лорд имеет ввиду. - Сегодня я собираюсь навестить леди Гриффит. Она изъявила горячее желание вновь тебя видеть. Так что в восемь часов будь в должном виде и в должном расположении духа. И только посмей ослушаться и опять испортить всем вечер своей кислой миной… Доктор Мониш[1] давно ждёт тебя с распростертыми объятиями. Томас знал кое-что об этом «специалисте» и о его методах лечения. И знание это моментально сделало его покладистым и послушным. Люди, прошедшие лечение у доктора Мониша, никогда не возвращались из его клиники прежними, в здравом уме и твёрдой памяти. Доктор превращал истериков и преступников, буйных мужей и строптивых девиц, в мямлящих детей. В полусонных существ, абсолютно безразличных к миру вокруг. Из непокорных чудо-доктор выпиливал послушных живых кукол. Так же в его клинике применяли «водные процедуры» доктора Шарко[2], удивительно схожие с методами испанской инквизиции, и электрошок[3], которым обещали излечить содомию, истерию, меланхолию, и вообще любой душевный недуг быстрее и продуктивнее любого церковника. Лорд Брана пригрозил Тому тем, чего бедный юноша боялся, пожалуй, больше смерти. Он боялся сойти с ума. Боялся, что его запрут среди настоящих умалишённых и будут измываться, развлекаться, как с подопытной мышью. Расчленят разум и будут копаться в нём. Изменят, превратят во что-то совершенно иное. И хорошо, если сам он не будет этого осознавать. А если будет? Если личность его расколется на несколько разных личностей или «лечение» настолько ослабит его волю, что юноша не сможет больше контролировать себя и свои порывы? Сейчас, когда разум его затуманен горем, он всё равно не потерял ощущения кошмарной реальности, в которой обитает. А вдруг знание это исчезнет? Страшно. Даже думать об этом было… Том прекрасно понимал, что после подобного «лечения», когда он утратит способность и волю ко всякому сопротивлению, им тут же воспользуются. Возможно, не в физическом плане, хотя и этого нельзя отрицать… Всё-таки надругательства над телом Том не так страшился, как непоправимого вмешательства в свой разум. Но вмешательство уже произошло и по капле травило юного лорда каждый божий день.       Приходили записки из театра. Но они не достигали адресата. Новый секретарь отвечал, что сэр Томас страдает серьёзным душевным недугом и любые волнения для него противопоказаны. В какой-то мере это была правда.       Изредка, но всё же Томас задавался вопросом, как учёные мужи, законники, ряды которых он сам должен был пополнить по воле отца, могли составить столь бесчеловечные законы?! Он был абсолютно бесправен! Его могли упечь в бедлам или просто тихонько уморить. Могли отправить в работный дом, откуда никому, по слухам, не было исхода, и где было страшнее, чем на каторге. Могли оклеветать, извратить правду настолько, насколько хватит фантазии, и ему от этого потом вовек не отмыться! И никому нет дела до того, что происходит за этими кованными, красивыми заборами, в этих фешенебельных апартаментах. Главное, чтобы внешне всё было благопристойно. Да, он живёт в большом, тёплом доме, распоряжается большими деньгами, но при этом свобод у него столько же, сколько и у чернокожего сборщика хлопка с дальних заокеанских плантаций. Если не меньше.       Однажды на пороге дома на Пикадилли появился лорд Гриффит со своими компаньонами. Леди Гриффит очень поощряла их общение, а Томасу было всё равно. Он сам не заметил, как оказался в круговерти бесконечных увеселений, в которую каждый вечер пускались богатые наследники. Единственное, что он уяснил - Ахмед не сопровождает его на эти гульбища. Томас рядился в самые свои изысканные наряды и окунался с головой во все без разбору развлечения, что мог предложить ночной Лондон. С каким-то мстительным удовольствием он напивался, травил себя дурманами, просаживал огромные суммы на женщин, которые ему были безразличны, и за картами, в которые ему всегда не везло. Чтобы потом, по утру вывалиться из кареты в совершенно непотребном виде и наблюдать, как лорд Брана морщится и приказывает лакеям поскорее убрать истерически хохочущего мальчишку с глаз долой. Лишь однажды в этой бесконечной, однообразной петле промелькнул газетный заголовок, заставивший Тома на мгновение очнуться. «Оскар Уайльд осуждён за непристойное поведение!» Далее шла совершенно омерзительного содержания статья, в которой репортёр глумился над драматургом, высмеивал его попытки защитить себя и своего любовника. Выискивал в строчках его произведений нюансы и подтексты, которых на самом деле там не было, выворачивал каждое слово наизнанку, и выставлял Уайльда опустившимся женоподобным развратником, который только и делал, что совращал Невинность в угоду своей похоти. Вспомнив его ласковое обращение и что тот ни словом, ни жестом не пытался склонить юношу к чему-то непристойному, Том чувствовал, как у него разрывается сердце. Хотя, казалось бы, куда уж больше? Но человек на удивление живучее существо. И вот Томас вновь ходит, говорит, подносит ложку ко рту, губы его орошает вино. Или это виски? Чёрт знает! Он давно не чувствует вкуса.

***

      Целая пригоршня слёз переливаются в ладони, словно жемчужины. Странно, но Том не мог выжить из себя ни капли. Будто его душа в раз иссохла. Раньше слёзы горя или нестерпимой радости слишком легко подступали к глазам, и стыдной влагой орошали щёки. Теперь же... У него были только эти жемчужные капли. Слёзы мака. Маслянистые, тугие, словно семя разгорячённого любовника, что не сумел сдержать свою вязкую страсть. Хиддлстон-младший увязался все глубже в том, что прикончило Хиддлстона-старшего. Что доставило ему столько неприятных часов, когда Том лишился своей чудесной подпитки. Но разве та недолгая физическая боль не разумная плата за полное забвение и освобождение от боли душевной? - Ты сама Красота, мой господин… Томас пытался открыть глаза… Вроде бы получилось, только всё равно муть не отступает, словно смотришь сквозь грязное стекло. - Мой господин – Нарцисс. - Говори… - Мой господин – прекрасный Гиацинт. - Ещё… - Мой господин – смелый Октавиан. - Полководец?... Или император? - Нет, любовник. Любимый. - Всех их настигла Смерть… Ждала у порога каждого, как только Венера коснулась их, одарив золотым яблочком… Но ты говори. Смерти я не страшусь… - Да, господин. Томас всё же смог разглядеть, что там, по ту сторону грязного чердачного окна. В отражении обширного зеркала он видел себя. Обнажённого, возбуждённого, в объятиях мужчины… Том подался вперёд, чтобы рассмотреть лучше, но его удержали, потянули назад. Его тело изучали и ласкали сильные руки… слишком много… везде… В ягодицы вжимается знакомо и желанно чужое восставшее естество… Горячий шёпот закрадывается в уши… Никак не разглядеть лица любовника… Но кажется у него светлые волосы, что лежат на плечах золотистой гривой, руки его крепки и уверены, и эта улыбка, чуть лукавая, самодовольная, кошачья… и голос… Крис стоял за его спиной. Собственнически прижимал к своей груди. Специально держал перед зеркалом, и всё нашёптывал, каков его чудесный любовник на вкус… Томас опустил голову и наткнулся на шалый взгляд мисс Каррерос. Девушка вовсю и с большим умением трудилась над его членом. Странным было ощущение, возбуждение не касалось его разума, не охватывало тело целиком, а лишь концентрировалось в паху. Было каким-то механическим. - Ты же… ты никогда не звал меня Нарциссом… ты же не знаешь, кто это… и Октавианом… очередной голозадый грек, не так ли? – благородный юноша глупо хихикнул и прикрыл глаза, откидывая голову конюху на плечо. – Хотя, он был римским императором… или полководцем… какой длинное слово… И никогда не зови меня «господином», это приказ! - Да, мой ангел. - И никогда больше не оставляй меня. Это тоже приказ. - Как пожелаешь. Его голову осторожно повернули, его губы накрыли чужие… родные?... Тёплое дыхание любовника стало той спасительной соломинкой, за которую он цеплялся. Том запустил руку горничной в волосы и мягко подтолкнул, намекая, чтобы та поторапливалась. Волосы у неё были гладкие, не намёка на упругие итальянские кудри… Хиддлстон недовольно хмыкнул и вновь посмотрел вниз. Чёрная смоль в его пальцах начала таять. Начала проступать огненная рыжина. Кудри стелились гладким полотном, неестественно шёлковым. Раскрасневшиеся от усердия щёки покрывали веснушки, само лицо из тонкого, смуглого и скуластого, становилось всё более округлым и светлым. То была не мисс Каррерос. А позади Тома не было… его… Руки, что обнимали его, были не крепче его собственных рук. Тонкие и изящные, тоже покрытые редкими нерешительными крапинками веснушек. Явно подкрашенные хной волосы незнакомца отливали фальшивой медью. - Заканчивайте поскорее, мисс, - грубовато приказал Томас. Девушка недовольно переглянулась со своим компаньоном. Они оба явно рассчитывали неплохо подзаработать. Или развлечься, или и то и другое. Через несколько мгновений всё было кончено. Хиддлстон вновь откинул голову назад, позволил удержать себя, пока дыхание и тело его не пришли в норму. А после выставил обоих вон. Не хотелось больше развлечений и дурмана больше не хотелось. Иногда опиум делал только хуже. Воскрешал образы, от которых было не спастись, слишком реалистичные образы… Сколько чужих губ его целовали, сколько льстивых слов и чужих обещаний он слышал почти каждую ночь? В бреду или наяву, Том никому не верил. Всё же он предпочитал коротать ночи наедине со своими призраками и снами, нежели с живыми людьми. От людей можно ожидать любой подлости, а от видений на утро остаются лишь лёгкие царапины на и без того истерзанном сердце.       Когда способность связно двигаться и говорить более-менее вернулись к нему, Том поторопился поскорее покинуть злополучное заведение. Раннее утро. Туманное, омерзительно-промозглое. А ведь когда-то Королевский город казался настоящей сокровищницей. Даже дождь и весенне-осенняя слякоть не портили впечатлений, а наоборот, казалось, сокровища специально скрыты в извилистых улочках и густом тумане, дабы не каждый мог их достигнуть. Нет, Лондон не был шкатулкой с чудесами. Он являл собой серое нагромождение холодных камней. Затхлый ядовитый воздух. Слизь и плесень от не иссыхающей даже в самые тёплые дни влажности. Гнилое болото пряталось в самом центре лабиринта извилистых, кривых улиц и глухих тупиков, в которых ежеминутно совершались преступления настолько отвратительные, что сам Джек Потрошитель дрогнул бы, узнай он об этих зверствах. Безликие люди, безликие окна, всё бесцветное, как застиранная до дыр тряпка – уже не разобрать, какого цвета и какой формы была раньше вещь. Кусок серой негрунтованной холстины и то выразительнее.       В туманном молоке обозначилась плотная тень. Она стремительно приближалась, прибывая в размере. Томас торопливо распахнул дверцу экипажа и забрался внутрь. Замер на мгновение. И поспешил забиться в самый тёмный угол. В карете его ожидал лорд Брана в компании ненавистного уже сирийца. Возвращаясь по утру из игорных домов и закрытых истеблишмент-клубов, Кеннет иногда подбирал своего одуревшего от пьянства протеже. Он был прекрасно осведомлен где, с кем и за каким занятием Томас проводит время. Да, травиться под крышей дома на Пикадилли Брана запретил, но при этом не обращал никакого внимания на то, чем от мальчишки пахнет по утрам. Он лишь с возрастающим интересом отмечал едва приметные изменения, что оставляли на лице и в поведении Хиддлстона ночные увеселения. - Едем скорее, - бросил Том. Странная тень за окном исчезла. Или же призрак сплавился с туманом и теперь сочится в прорехи салона? Мертвый город, полный призраков, в котором люди исчезают без следа. Ни крика, ни стона. Тихо и безмолвно он поглощает их. Великий Молох перемалывает хрупкие человеческие кости, оставляя после себя лишь ядовитые испарения да багровые брызги на белоснежных платочках туберкулёзников. Над воротами темнела неприглядным, выстиранным куском широкая вывеска: «Подворье кровоточащего сердца»[4] Надпись оканчивалась плохо намалёванным, коричнево-серым изображением вышеупомянутого органа. В этом была некая ирония. Покидая «Сады Венеры» - как высокопарно называли лондонский район «красных фонарей», - вместилище греха и наслаждений на любой, даже самый искушённый вкус, - посетитель оказывался в районе долговых тюрем и скотобоен. Деньги и желанная плоть. Нужда и плоть умерщвленная. Экипаж едва приметно качнуло, и они въехали в Подворье. Надёжно упрятанный в глубокий карман пальто, пальцы холодил медный остов. С тех пор, как кузен Чарли любезно посвятил Тома в тайную жизнь ночного Лондона, юноша зачем-то брал колечко с собой. Погружаясь в «сны без сновидений», Томас крутил медяшку в пальцах. А после, очнувшись, судорожно разыскивал среди подушек и скользких шёлковых покрывал. «Если бы ты не появился в моей жизни, я бы привык жить в страдании. Возможно скорее бы сошёл в могилу или же… научился выживать?... Если бы ты…» - Если однажды жизнь вырвет тебя из моих рук, Если ты умрешь или будешь вдали от меня, Что мне за дело, любишь ли ты меня, Ведь я тоже умру. Для нас откроется вечность В безмерной синеве. В небесах нет проблем... Бог соединяет тех, кто любит[5] - настойчиво выводила молодая женщина. У неё был хриплый голос, босые ноги и поношенное платье. Слова её ложились гладкой, чуть надрывной лентой. Так умели звучать только французские шансоны. Пронзительно и безнадёжно. Томас всхлипнул тихо. Не сумел сдержаться. Под грудью больно сжалось, потянуло рёбра в разные стороны, разрывая его на части. Но ещё же рано… Нет! Стой!… Зелье должно работать! Оно должно помочь! Проклятое зелье! Оно выдернуло из памяти и показало именно то, от чего Томас пытался спастись, и ещё одно напоминание о проклятом австралийце подкосило его окончательно. - Да, мой милый мальчик, иметь привязанности крайне неприятно. Прямо-таки опасно. Лорд Брана фыркнул насмешливо и отвернулся от трясущегося в нервном припадке юноши. Потом всё же сунул сирийцу в руки пузырёк с нашатырем. Том вдохнул несколько раз. Взгляд его немного прояснился. - Вытри лицо. На тебя неприятно смотреть. – Кеннет вновь отвернулся. Помолчал, сонно и безразлично скользя взглядом по безрадостному пейзажу за окном. – Меня гложет бесконечное любопытство. Скажи-ка, ты всерьёз полагал, что Хемсворт, который перепортил всех наших горничных, спал почти со всеми дамами и леди, со всеми благочестивыми супругами лордов и сэров, что навещали моё загородное поместье… как бы поточнее выразиться… будет с тобой?… М-м-м… Что вы будете жить долго и счастливо? Предаваться богопротивной, противоестественной связи, сожительствовать, как живут нормальные люди? М? Ну, чего ты молчишь? Отвечай. - Я не намерен это обсуждать, – пробормотал Хиддлстон, постукивая зубами. – Если вам приятно глумиться надо мной, что ж, пожалуйста. Только я в вашем развлечении участвовать не собираюсь. Брана засмеялся. И смех этот вовсе не был злорадным, как описывают смех злодеев на страницах романов. Снисхождение и презрительная, унизительная жалость сквозила во всем его виде. - Ты же не думал, что всё это всерьёз? Или думал? Ну ничего, мой дорогой. Твоя наивность и твоя влюблённость - всего лишь дань твоему возрасту. Через год-другой ты будешь вспоминать об этой забавной интрижке с улыбкой. Теперь Кеннет говорил ласково. Но Том прекрасно видел, что тот глумится над ним. Не скрываясь, не стесняясь, вытаскивает на свет его тайны перед слугой! Выставляет юношу глупцом, которого оказалось так легко обмануть. Том до крови прикусил губу. Он слышал подобные интонации столько раз. Много-много раз, много времени назад, годы, столетия назад. Тогда ему казалось, что этого человек спас его, вырвал из лап адского пса и раскрыл перед ним врата Рая. Тогда Кеннет был ласков с ним. И уже тогда, он прекрасно знал, чем это всё окончится. Или… может, путь только начинается? Жизнь, полная унижений и издевательств, которые он сам допускает… Ну ничего. Ещё немного, стоит преодолеть ещё одну крохотную ступеньку, и ему удастся сломать Тома. И тогда Хиддлстона ничего не остановит, чтобы расправиться со своей кошмарной жизнью. Ещё немножко. Просто Том ещё немного боится. Зачем-то цепляется за этот тусклый свет, за прогорклый воздух. Просто подожди ещё немного, и ты сможешь…