Подворье кровоточащего сердца

      Глаза, отвыкшие от света, едва сфокусировались. И Томас отступил на полшага. У окна стоял человек. Высокий, широкоплечий, и эта осанка… Вот мужчина обернулся, и Том облегчённо выдохнул. Не он. Не ты! Мистер Барретт стремительно пересёк комнату и вцепился привычным острым взглядом в лицо юноши. - Значит, правда. Вам действительно нездоровится, - он тут же отступил, давая Хиддлстону пройти. – Я-то грешным делом думал, ваш грозный опекун посадил вас под домашний арест из-за какой-то провинности. Том едва приметно сбился с шага, но совладал с собой, и с присущей ему грацией опустился на диван. Барретт устроился напротив. Он только открыл было рот, чтобы продолжить, как на пороге появился лорд Брана. От режиссёра не укрылось то замешательство, что овладело Томасом на долю мгновения. Откровенный страх отразился в его больных, серых сейчас глазах. Но вот он вновь принял благостный и невозмутимый вид. Лёгким наклоном головы поприветствовал Кеннета. Терпеливо ждал, пока тот выразит надлежащие этикету восторги по поводу наконец-то произошедшего знакомства с мистером Барреттом. Брана лишь усмехнулся небрежно, подметив, как Томас демонстративно отвернулся, когда тот предложил присоединиться к нему за обедом. - Я бы с радостью, но буду вынужден скоро покинуть вас. Приношу извинения за неожиданный визит, но у меня не было возможности послать извещение. Необходимо мнение сэра Томаса по одному крайне важному вопросу. И как можно скорее. Брана ответ принял. И, бросив на закаменевшего от напряжения юношу цепкий взгляд, удалился. Нагромождение льстивых слов иногда могло спасти ситуацию - Барретт не мог напрямую отказать в приглашении человеку, стоящему настолько выше него по социальной лестнице. Когда за Браной закрылись двери, Барретт выждал несколько мгновений. - Значит, мои домыслы верны, - Вильсон посмотрел на Тома. - Вы хотели что-то обсудить? - Нет. Я хотел узнать, что с вами. Прямолинейность и страстность интонаций, с которыми обычно говорил режиссёр, заставили Хиддлстона несколько очнуться. - Со мной? - Вы не появляетесь в театре, на все послания отвечает этот ваш мистер Каркер, утверждая, что вы серьёзно больны. Теперь я и сам это вижу. Но дело не в физическом недуге, не так ли? Томас едва держал себя в руках. Он хотел поскорее отделаться от назойливого внимания и вновь оказаться в своих комнатах. Хоть бы и в компании сирийца. Тот хотя бы молчит! Том давно воспринимает его, как неизбежный элемент декора. Если раньше юный лорд молил о помощи. То теперь он желал лишь одного. Тишины. Той, что наполняла его самого, он хотел и снаружи. Не хотелось говорить. Не хотелось ничего. Томас поднялся, прошёл к окну, встав вполоборота. Так, чтобы лицо его было в тени. - У вас возник вопрос, который не сумел решить мистер Каркер? - Да. Поэтому я пришёл к вам, - Барретт тоже поднялся. Ему хотелось взять Тома за плечи и развернуть к свету, чтобы заходящее осеннее солнце тронуло бледные щёки румянцем. Чтобы глаза его вновь заискрились. Чтобы этот мальчишка, в котором раньше горел огонёк, вновь засиял идеями и повёл за собой в чудесный мир своих безудержных, слегка безумных и слегка наивных фантазий. Вложил в уста актёров самые простые слова, которые по силе превосходят самые громогласные оды. Но сейчас огонёк этот едва тлеет, сизой дымкой застилая некогда яркие, жадные до впечатлений глаза. - Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь вам. От мальчишки будто тянет могильным холодом. А в глазах такое безразличие, что делается страшно. - Приезжайте завтра на репетицию. Эта одна из последних, - Барретт видел, что Томас подыскивает слова, чтобы отказаться. Заговорил тише, с расстановкой. - Сердце не будет болеть вечно. Серая дымка треснула, уступая место чему-то странному, неясному… Теперь Том хотя бы смотрит на режиссёра, а не сквозь него. Томас свёл брови на переносице в недоумении. - Иногда я не могу понять, когда вы цитируете, а когда говоритe всерьёз, - неубедительная попытка отшутиться. Барретт молча смотрел на него. И Хиддлстон не выдержал. Отвернулся. - Я не могу. Не могу собраться с мыслями. Извините, но… я не смогу приехать. От меня всё равно нет никакой пользы. - Всё-таки вас не выпускают из дома. - Нет, это не так. Я сам не хочу… - Это ложь. - Как вы смеете?! – Томас развернулся. Его гнев схлестнулся с откровенным сочувствием, что горело в тёмных проницательных глазах режиссёра. - Нельзя сидеть в четырёх стенах. Особенно в вашем возрасте. - Да что же всем так дался мой возраст?! Барретт отчего-то улыбнулся легко. - Работа поможет вам отвлечься. - Не поможет. Ничто и никто не поможет, - гнев исчез так же резко, как и появился. Хотелось, чтобы мистер Барретт ушёл поскорее. Том не знал, зачем продолжает говорить, но слова сами складывались во фразы. - Работать я буду днём, но что, скажите на милость, мне делать ночью? Когда голова разрывается от мыслей. Барретт задумался на мгновение. - Пейте. - От выпивки мне только хуже. - Любую душевную боль излечит лишь время. А пока прибегайте к суррогатам. Карты, бега, женщины, подпольные клубы, где танцуют под негритянские джазы. Всё, что угодно. Ночь пройдёт, вы и не заметите. А на утро вас будут изводить не сердечные муки, а зверское похмелье. Том не знал, как реагировать на подобные советы. Ему казалось, Барретт смеётся над ним. - Однажды перед премьерой меня покинула моя муза. Не сказав ни слова, она исчезла в свете парижских огней. Вечером того злосчастного дня я выпил наверное всё, что нашлось в баре отеля. А после танцевал с бутылкой чего-то омерзительного по колено в грязной воде в фонтане Невинных[1]. Кажется, я что-то пел тогда. Или декламировал. - Вы? Барретт кивнул. - После того, как меня вытащили оттуда жандармы, я вернулся в номер и заснул абсолютно счастливым. До сих пор не знаю, как мне удалось сыграть Принца датского на следующий день, и сыграть очень пристойно. Наверное, эта история должна была его позабавить или как-то утешить, но Томас не ощутил ровным счётом ничего. Он улыбнулся. - Не губите себя, - проговорил режиссёр. – Я жду вас завтра. Том долго смотрел на него, покусывая губу, потом всё же согласно кивнул. Он ждал, что Барретт откланяется и уйдёт, но тот отчего-то медлил. - И вот ещё что, - он позволил себе коснуться локтя юного аристократа. Понизил голос. - Воздержитесь от каких-либо обсуждений с Фассбендером. - Я не понимаю... Что вы имеете ввиду? – кажется, впервые за весь разговор на лице Тома отразилась тень хоть какой-то эмоции. Он в замешательстве смотрел на режиссёра. - Мы знакомы очень давно, и он был мне добрым другом, но... Я бы никогда не поверил, что... - Томас никогда не видел Барретта настолько подавленным и сомневающимся. - Он негодяй. Отпетый негодяй, не знающий ни стыда, ни совести. Держитесь от него подальше. - Мистер Барретт, что случилось? Заметив сердечное волнение на лице юного лорда, режиссер поведал о своей неприглядной находке. - Вы! Вы тиран и преступник! - кричал Томас, ворвавшись в столовую. Он с такой силой распахнул дверь, что она ударилась о стену и отскочила обратно, едва не задев его самого. - В чем опять дело? - в притворной усталости проговорил лорд Брана. - Вы!... Вы... - Ну? Продолжай. Обеденная зала была полна слуг. - Оставьте нас. Один из лакеев вопросительно посмотрел на Кеннета. Но тот не обратил на это ни малейшего внимания. Всё и все остались на своих местах. Любопытно навострили уши, ожидая очередного развлечения. Том подошел к Кеннету. Ну, что ж, хорошо. Пусть все слышат. Пусть знают, что это за человек. Может, тогда в нём проснётся хотя бы отголосками тень совести. - Вы... убийца… В зале повисла тишина. Слуги так и замерли в изумлении. - О, Господи, Томас, что ты опять себе напридумывал?! - Не нужно быть гением, чтобы сложить одно с другим. С вашей подачи Фассбендер устроил травлю Никльби! Он же... От нервов у несчастного открылась болезнь. Как вы могли?! Некоторое время Брана силился понять, о чём речь. А когда понял, лишь тихо хмыкнул и отвернулся к ожидающей его boeuf bourguignon. - Барретт донёс? Ноги его здесь больше не будет. - Вы даже не отрицаете?! - Выброси эти глупости из головы. Мое знакомство с журналистом из «The Sun» не имеет никого отношения к семейству Никльби, к его грехам и прочему. - Вы хотели задеть меня и Барретта, а пострадал невинный человек! - И что? Томас опешил. - Но... как же... - Повторюсь, и что? Мне просто захотелось немного пощекотать тебе нервы. Я предполагал, что самомнение, которое раздувает в тебе Барретт своими топорными похвальбами, не позволит тебе принять все это всерьез. - Но пострадал человек... Николас чуть не умер. - В Уайтчепел люди мрут как мухи каждый день, если не каждый час, - Брана вновь посмотрел на вроде бы притихшего мальчишку, слегка прищурившись. - К слову сказать, может тебя с Барреттом связывает не только творческое сотрудничество? - Не смейте… Ни слова больше! - Ну а что? Режиссер и его муза, очень прозаично. Вон как он о тебе печётся. - Вы сумасшедший!… Сумасшедший садист. Кто-то испуганно ахнул за спиной. Брана смерил юношу холодным взглядом. Так охотник смотрит на уже поверженную жертву, на свою полноправную добычу, что ещё смеет трепыхаться, отчаянно и бесполезно борясь за жизнь. Томас понял, что переступил какую-то невидимую грань, хотя… он же не сказал ничего такого… - Все, вон отсюда, - спокойно проговорил лорд Брана. Том тяжело сглотнул, обвёл столовую взглядом. Он малодушно искал помощи! Но как бы хорошо слуги к нему не относились, они были всего лишь людьми, слабыми и подневольными. Отводя глаза, они тихо разошлись по своим делам, оставив господ разбираться самим. - Да, ты прав, – проговорил лорд медленно и с расстановкой, когда их оставили наедине. Томас инстинктивно отступил на шаг. Что может быть страшнее человека, что признаёт собственное безумие? - Я сумасшедший, раз позволяю тебе спать на шёлковых простынях, прикрывать твоё греховное тело парчой, шитой золотыми нитями, кормиться изысками и деликатесами, о которых многие даже не слышали, жить в окружении потомственной аристократии, и при этом выслушивать от тебя бесконечные обвинения. Я терпеливо сношу все твои капризы и нытье! Я сумасшедший, раз не выдаю тебя властям и укрываю от «принудительного лечения». - О, как это великодушно! – начал было юродствовать Томас, но его резко прервали. Понимал, что не стоит, но ничего не мог с собой поделать. Брана поднялся, схватил Тома за плечи и крепко приложил о стену. От неожиданности мальчишка больно ударился затылком. Перед глазами всё заскакало, пошло блеклыми пятнами… Его шею сдавили, а к горлу подступила привычная, вроде бы позабытая паника. Тот парализующий страх, что привил ему любящий отец своим "воспитанием", и что теперь не позволял ему сопротивляться, в один момент превратив в безвольную марионетку. - Через пару дней будет премьера. Ты выйдешь на сцену, поклонишься, мило поулыбаешься, а после так же мило будешь принимать поздравления, всем улыбаться и кланяться. А после, Томас, мы, то есть, ты, я и один милый доктор отправимся в Шотландию. Лондон дурно на тебя влияет, а мы же не хотим, чтобы с тобой что-то случилось. Страх - сильнейшее из чувств. Первая эмоция, что чувствует человек, попадая в этот мир. Тому виделось, как он отпихивает от себя это чудовище в человечьем обличии, как вытаскивает на свет его прегрешения, позабыв о своем опозоренном имени. Его тело, инстинкты кричали и бились, но мозг не позволил сделать ему и шага. Поднять руку, защититься. Сделать хоть что-то. Остался только голос. Слова, в которые он сам не верил. - Я… я вас не боюсь и никуда с вами не поеду. - Поедешь. Как миленький поедешь. И будешь выполнять шаг в шаг то, что я тебе скажу. - Или что? Что вы со мной сделаете? - О, ты хочешь знать? - Да. Хочу! Станете бить меня, как бил отец?! - Нет. Зачем же портить такую красоту? – Брана мазнул пальцами по щеке юноши. - Да и к тому же, это не очень действенный способ укрощения. Разве мистер Хемсворт тебе не рассказывал? Одного упоминания его имени хватило, чтобы перед глазами вновь всё немилосердно закружилось. Мелко подрагивая, Том так и прирос к полу. - Пожалуйста… - Что? - Пожалуйста, позвольте мне уйти… Кеннет разжал пальцы и улыбнулся. И в улыбке его сквозило обещание.

***

- Посмотрите-ка на него, - Барретт скрестил руки на груди, и усмехнулся. – Провала боится. Чудак-человек! Мистер Лоу что-то раздражённо шикнул, и продолжил мерить шагами небольшой закуток у самого края сцены. Он изжевал в труху несколько сигарет и чуть не прожёг длинный рукав одной из принцесс. Томас и мистер Барретт сидели на каких-то ящиках и прислушивались к происходящему в зале. Одно из многочисленных, странноватых театральных суеверий гласило – первый прогон, премьеру режиссёр должен отсидеть за кулисами, а не в зале. Хиддлстон невидящим взглядом провожал начищенные туфли мистера Лоу, подмечая, что с каждым кругом на левой собирается пепла всё больше. - …о, нет, любовь моя, я не любил тебя, - проговорил актёр и прикрыл лицо золотой маской, в то время как его возлюбленная, цепляясь за одежды, тянула его к себе. Мистер Лоу резко замер, и теперь беспомощно смотрел на Барретта. А тот в свою очередь с таким же выражением растерянности смотрел в ответ. Что делать с этим хрупким юношей, глаза которого вдруг наполнились огромными горькими слезами?! Беззвучными дорожками солёная влага побежала по бледным, впалым щекам, но кажется, он этого вовсе не заметил. Мужчины растерянно переглядывались, не зная, как к нему подступиться. Ведь то были не слёзы радости за своё детище, что наконец-то увидело свет. Вдруг всё резко стихло. Стало темно. Мгновение, второе, один вздох, другой… И тьму опустившегося занавеса прорезал звук аплодисментов. - Браво! - Браво! Автора! - Браво! Чистой воды фамильярность, недопустимая, непозволительная! Барретт взял лицо несчастного юноши в ладони, затянутые в мягкую лайку выходных перчаток. - Идите на сцену, - промокнул платком его щеки. - Я не могу. Не могу! - Идите. На. Сцену. И Том пошёл. Словно сомнамбула. Словно один из тех механических кукол-автоматонов[2], с которыми он играл в детстве. Из зала, из лож и бельэтажей казалось, глаза юного лорда искрятся счастьем, неподдельным и абсолютным. Он улыбался едва приметно, переводя взгляд своих ярких глаз с одного лица на другое, и каждому присутствующему в зале, вплоть до последнего капельдинера, казалось, что юный поэт смотрит именно на него. Зрителям было невдомёк, что Том едва стоял на ногах, а перед глазами всё плыло. Он улыбался, потому что так было нужно. Так проще. Незачем играть задумчивого, трагического персонажа. Лучше быть поверхностным, хихикающим мальчишкой. По обе стороны от него выстроились главные актёры, из оркестровой ямы поднялся дирижер, и наконец, слева от него материализовался Вильсон Барретт, закутанный в свой неизменный отелловский плащ. - Держитесь, мы терпим последние секунды, - шепнул режиссёр, практически не размыкая губ. То был триумф! Решительный и абсолютный. Актёров и постановщиков несколько раз вызывали на поклон неутихающими овациями. Потом вновь пала бархатная тьма. Томас выразил восхищение игрой своих замечательных актёров. Они были великолепны. Ни одна репетиция не могла сравниться с напряжением чувств, что они изображали сегодня. Даже не изображали. Проживали, словно свои собственные! О чём он громко всех и оповестил. Благодарил, рассыпался в комплиментах, пожимал руки. Дамам, что были задействованы в спектакле, преподнесли цветы, джентльменам - небольшие сувенирные подарки. Сами актёры, техники, костюмеры и конечно их диковатый дирижер, отдалённо напоминавший безумного учёного, долго не отпускали Тома. В эти минуты он был действительно счастлив. И страшно смущён, окутанный страстными комплиментами перевозбуждённых, опьяневших от внимания и восторгов публики, артистов. В эти минуты сердце его будто бы ожило и вновь учащённо забилось, разгоняя по телу давно позабытое ощущение. Жизнь бежала по венам. Яркая, яростная и терпкая, словно сладковатое, пряное вино. Сама жизнь и эта неиссякаемая радость, которой он смог поделиться со всеми этими полузнакомыми людьми. В кутерьме смеха и поздравлений, Томас всё же нырнул в глубокие тени разделяющих кулис. Никем не замеченный, он стремительно исчез. Проходя по коридору мимо гримёрных, он остановился. В щёлку приоткрытой двери он видел как Злая колдунья – главный антагонист пьесы – разоблачается из образа. С актёрами всегда так. На сцене она - само зло, воплощение всего самого ужасного, что есть на свете. А на деле же это приятная девушка, с ангельской улыбкой и милыми щёчками, что розовеют, стоит лишь сдержанно похвалить её работу. Вот и Томас поверил в игру превосходного актёра. Перепутал сцену и реальность. Весь мир – театр, сказал Великий классик. Да, только самого Тома не предупредили, что спектакль уже начался. Не предупредили и о его завершении. «У нас даже был своеобразный антракт», - горько усмехнулся Хиддлстон, припоминая свою поездку в Европу и те сомнения, что одолевали его все эти долгие, бесконечные месяцы. Была и сцена, и режиссёр-постановщик, и его прекрасно вымуштрованная труппа. Некоторые и по сей день ведут Тома в запланированном заранее направлении. Только главный герой выбыл. Так бывает. Редко, но бывает. Кажется, его заменят новым. Только опять же… в программке об этом не слова. Значит, самое время покинуть театр. Отсеять из памяти диссонирующую, резкую перестановку сил, оставив себе лишь приятные воспоминания о необычайно талантливой игре.       Мистер Барретт пригласил его выпить тет-а-тет, и Томас принял предложение. Ехать на Пикадилли не хотелось, хоть он и был уверен, что сегодня с лордом Браной точно не столкнётся. Оставаться на банкет, что устраивали для актёров – тоже. Среди помпезной роскоши отеля Claridge’s[3]имелся прекрасный ресторан, в одном из залов которого нашёлся почти интимный закуток, где можно было выпить и поговорить, не привлекая к себе особого внимания. Томас говорил. Впервые за долгое время слова без натуги складывались в предложения и фразы. За эти несколько часов в обществе мистера Барретта он практически позабыл себя и свои горести. Даже горечь, которой давно отдавала вся пища, вроде бы слетела с языка. Они говорили об общем деле, о неизбежном успехе. Барретт шутил, что по возвращении домой, Тома будут ожидать букеты не менее обширные, нежели заполняют сейчас гримёрные их солистов. - Уверен, они спрашивают, куда же вы подевались? Режиссёру было приятно, что этот милый юноша вновь ожил. Казалось, при всех своих достоинствах и талантах, Томас напрочь лишён тщеславия. А может оно ещё овладеет им. Кто знает? Главное, сейчас юный лорд доволен жизнью. Это было действительно так. Хиддлстону стало легче дышать. Особенно после того, как он отлучился в уборную и проглотил приличную дозу маковых слёз. Теперь Томас не мог долго обходиться без опия. - Когда мне было шестнадцать, - подвыпивший, переволновавшийся режиссёр пустился в сентиментальные воспоминания. Томас слушал его с неподдельным интересом. Ему было хорошо. Рядом с этим человеком он чувствовал себя в относительной безопасности. - Я без памяти влюбился в гимнастку из цирка. Она выделывала со своими ногами что-то невероятное, пластические упражнения на канате без страховки под самым куполом цирка! …естественно, маменька пришла в ужас от моей затеи сбежать с цирковой труппой. Я тогда страшно горевал. Даже хотел выпить мышьяку, что нашёл на кухне. Но… Представьте, тянусь я за пузырьком, а под рукой - «Таймс», колонка с объявлениями для молодых мужчин. В одном из них говорилось, что в серию спектаклей по произведениям мистера Диккенса набирают юные дарования мужского пола. Том пригубил густой херес и улыбнулся. Улыбкой это было назвать сложно. Так, просто уголок его бескровных губ потёк вверх. - Вы всё-таки расстроили маменьку, убежав в Лондон? - Конечно! Тогда мне это казалось единственно правильным решением. Либо Диккенс, либо яд! …первые несколько представлений я живо воображал, как она, моя гибкая нимфа, приходит на выступления, видит мою игру, навсегда оставляет цирк и бросается в мои объятия. Но… Она так и не пришла. А я целый год играл умирающих то от тифа, то от туберкулёза подростков, пока не раздался в плечах и не расстался с Диккенсом навсегда. Для него я слишком… На языке крутилось: «монументальный», но Томас тихо подсказал: - Высокий? - Да, именно, - Барретт тихо вздохнул, заговорил более сдержанно. – Я уже говорил и скажу ещё раз. Сердце не будет болеть вечно. Хотя, моё до сих пор ёкает при звуках цирковых рожков… Том опустил взгляд и долго молчал, покачивая пузатый бокал в руке. Он не хотел говорить о своём сердце, не хотел даже вспоминать о своём «недуге». Ведь когда ничего не болит, ты и не знаешь, что у тебя есть, к примеру, позвоночник или селезёнка. - Я больше не смогу написать ни строчки, - тихо и осторожно пожаловался благородный юноша. - Сможете. Ведь это лучшее лекарство от душевной хвори. Просто подождите немного. А потом садитесь писать. Не важно, что. Хиддлстон был благодарен за участие, о чём и оповестил режиссёра. Не хотел портить ему настроение своим убеждённым, отдающим глухой, уже привычной болью: «Не выйдет, не сработает. Не получится. Больше никогда». Вместо этого, Томас нерешительно спросил: - Правда, получилось неплохо? - Неплохо? - переспросил режиссёр, и где-то в недрах его массивного стана зародился смех. Он расходился и креп, пока не перекрыл даже оркестр, что-то ненавязчиво наигрывающий для подвыпивших гостей. У их стола тут же образовался метрдотель, но Барретт отмахнулся от него как от мелкой сошки. Улыбка змеилась на губах режиссёра, волевой подбородок чуть вздёрнут, глаза прищурены. Вылитый Цезарь из рода Юлиев, только венка не хватает! Тем же царственным жестом он поднял бокал и торжественно оповестил на весь зал. - Волшебный вечер. На короткое мгновение Том поверил, что волшебство это было его волшебством. Сказочная пыльца, что он держал в своих ладонях, на несколько минут сделала кого-то чуть счастливее. И хотя внутри него вновь зашевелилась Тьма, та самая, глухая и слепая, что окутывает, затыкает уши и запирает голос, на долю секунды он ощутил как теплеют руки. Словно набрал в ладони целую пригоршню солнечных лучей в самый разгар жаркого июльского дня... Но то было лишь мгновение. Скоро он покинет мрачный, туманный Лондон и волею заботливого опекуна отправится в ещё более безрадостный и тусклый городишко у самой шотландской границы. На долгие месяцы, до самой весны. Если не до лета. Интересно, увидит ли он вновь Королевский город?