Тематические драбблы

Эрвин перевернул лист в истории болезни, уставившись на фотографии молодого человека. Жаль. Красивый и сильный парень — он мог бы сделать так много... Мог бы быть хорошим спортсменом, мог бы стать отцом красивого и сильного ребенка, мог бы закончить колледж и стать важным членом общества. Этому сбыться не суждено. Жан Кирштайн, который смотрел на него с фотографий, был измученным юношей, который находился на грани. На грани слома, на грани поражения. Он готов был сломаться, сдаться, не способный больше выносить груз, что лежит у него на плечах. Жан Кирштайн, который смотрел на него во плоти, из кресла по другую сторону стола, был спокоен, усмиренный небольшим количеством транквилизаторов. Его взгляд с трудом фокусировался, а губы слегка шевелились, будто он очень медленно шепчет одно бесконечно длинное слово. Мальчишка на фотографиях сжимал руки в кулаки. Напряженно, с силой, готовый бить. По худощавым рукам тянулись узлы мышц и сухожилий, готовые пустить в действие скрытую в молодом теле силу. Он глядел исподлобья, будто ненавидит, или же, скорее, презирает всех вокруг себя. Он стискивал зубы так сильно, что даже на шее проступали жилы, а линия длинного, квадратного подбородка обозначалась четче. Он и теперь сжимал кулаки, но скорее по привычке. Они спокойно лежали у него на коленях, его руки были расслаблены. Как и челюсть. Из-за расслабленного лица было видно, что с щек еще не сошла немного детская округлость — будто он немного дуется или капризничает. Такой молодой... Восемнадцать лет. Пятнадцать из которых — нескончаемый кошмар, устроенный ему собственным разумом. Профессор Смит откладывает личное дело и мягко улыбается: - Мистер Кирштайн, я хотел бы помогать вам при вашем активном участии. Надеюсь, мы сможем хорошо сотрудничать. Прежде чем мы перейдем к непосредственно вопросам вашего лечения, я хотел бы обсудить с вами ваши... особенности. Парень лениво поднимает голову. До того его затылок покоился на спинке стула, а взгляд блуждал по грязно-белому потолку. Не смотря на притупленные реакции и немного «поплывший» взгляд, он все равно кажется на удивление проницательным. В глазах мальчишки много огня и жизни. Но и холода тоже. Холода и отсутствия прощения за все, что с ним делали. Он открывает рот, и его голос неожиданно ниже, чем можно подумать, глядя на него. Не соответствует внешности: - Мои особенности. У меня есть особенности. Я знаю людей. Я знаю, что они думают. Их мысли постоянно у меня в голове. Я знаю, что они такое. Что они сделали. Я знаю, что ты сделал. - Он презрительно, прохладно усмехается, - Я знаю, что будет. Я вижу. И я знаю, что ты сделал. Я знаю. Зна-аю... Льдистые глаза профессора перестают излучать теплоту и приветливость. Холодность, не меньшая чем в огненно-карих глазах мальчишки, придает мужчине опасный, отталкивающий вид. Но его тон не переходит границ нейтральности, когда он тихо спрашивает: - Итак, мистер Кирштайн. Расскажите мне. Вы должны понимать, что место, куда вы попали, уже не детский дом, не клиника для несовершеннолетних. Я первый взрослый, с которого вы можете начать. Приступайте, и я надеюсь, что после этого смогу помочь вам адаптироваться. Кирштайн сухо усмехается, приподнимает руки и устало трет себе лоб. Он выглядит как мальчик, и как глубокий старик одновременно: - Вы хотите, чтобы я говорил? - Да, Жан. Приступайте. - А я не желаю. Вы не хуже меня знаете, что творится у вас в голове. Я не буду говорить. И не беспокойтесь за меня. У меня на каждого есть управа. Шизофреники и психопаты меня не смущают, и вреда мне не причинят. - Я ваш врач. И я хочу, чтобы вы говорили. Жан вдруг резко садится, и смотрит ему прямо в глаза. Проницательно, остро, холодно, немного злобно. Его низкий голос грохочет в кабинете, когда он раздраженно... лает, а не говорит: - Вы не вытяните из меня ничего. Будете пичкать меня транквилизаторами, чтобы я не мог... Когда один из чудиков, к которым вы меня отправите, посчитает что я симпатяга, и попробует меня трахнуть, когда я разобью ему лицо к чертовой матери, и заставлю сожрать собственные зубы, вы посадите меня на такие таблетки, что я не только свое имя забуду, я забуду как мочиться и как срать не под себя. И вы будете этому радоваться. Втихаря, ненавидя себя за это. И будете держать меня в этом состоянии какое-то время. Возможно, даже останетесь пару раз поработать сверхурочно, только чтобы пройтись к ночи по коридору и подглядеть, как меня, без сознания и царя в голове, ебут по очереди всей палатой. А может и сами на это передернете. А не передернете, так это будет вам сниться. Вы знаете себя не хуже меня, но я знаю все же побольше. Я знаю все, что ты делал. Я знаю тебя. Смит смотрел на своего пациента прохладно и без эмоций. Несчастное дитя, чей разум пятнадцать лет не давал ему ни секунды покоя. Люди, страдающие шизофренией, очень часто по-настоящему гениальны. И этот мальчишка умен без сомнения. Ему хватило одного взгляда на Смита, чтобы подсознательно смоделировать его образ и особенности поведения (пусть он и доктор, но он живой человек и не каждое свое движение может контролировать безупречно — его личность видна в его языке тела так же, как и у других). Он прочел Смита, как открытую книгу, а потом извратил в своем сознании то, что увидел. Как непросто вылечиться от болезни, которая не похожа на болезнь. Как непросто перестать верить в то, что ты умеешь читать чужие мысли, когда на самом деле ты все равно что умеешь. Смит, женатый и счастливый отец двух прелестных девочек-двойняшек, в сознании больного мальчишки, едва переступившего порог совершеннолетия, получался латентным гомосексуалистом, да еще и с садистскими наклонностями. Удивительно то, что и в этом он не ошибся. Нет, в своей тайной гомосексуальности Смит сильно сомневался, но вот о легчайшей склонности к садизму знал. Доктор бессознательным жестом почесал бровь, игнорируя невесело ухмыляющегося Кирштайна, и снова вернулся к истории болезни. Ближайший курс вполне понятен. Жан дышал тяжело, привалившись лопатками к стене. Эрвин заставил себе оторвать взгляд от этой напряженной шеи, от вида бьющейся вены, от осознания, какими тяжелыми толчками сердце гонит кровь по телу пацана. Глядя в сторону, он протянул ему рюкзак, строго и отрывисто проговорив, словно отчитывая: - Там поддельные документы. Они чистые и этого должно хватить. Деньги тоже. Таблетки, которые я тебе назвал, отпускаются без рецепта. Не забудь, как надо смешивать, чтобы получился твой транквилизатор, ясно? И не злоупотребляй. Своя голова надежнее. Я все равно не считаю тебя здоровым. Кирштайн смотрел на него молча, исподлобья, снизу вверх, поджав губы. Только потом он накинул на голову капюшон новенькой куртки-аляски, подхватил рюкзак и отвернулся, готовый шагать по путям до утра. Он даже сделал пару шагов, но остановился и вернулся. Подошел вплотную, еще раз спокойно и холодно заглянув в глаза Смиту. Ха! Странно и удивительно, но несмотря ни на что — их взгляды оставались холодными. Несмотря на Жанову благодарность, и несмотря на Эрвинову жертвенность. Эрвин смотрел в эти глаза, удивляясь, как такой теплый оттенок карего может быть таким ледяным, таким отталкивающе мудрым и холодным. Чтобы разорвать этот контакт, Эрвин закрыл глаза. И все, что случилось за последний год, пролетело перед мысленным взглядом. Жан, забрызганный кровью другого пациента. Со сбитыми кулаками, в некоторых местах разорванными зубами оппонента. Он сделал, как обещал — он заставил его проглотить собственные зубы. И Эрвин не мог поступить иначе — он обязан был прописать сильнейшие транквилизаторы и определить буйного в одиночку. Жан не был собой, и оставался при этом собой больше, чем когда-либо. Не пытался рваться из своей смирительной рубашки. Только сидел в углу, привалившись устало спиной к стене, запрокинув голову и разглядывая окружение из-под полуприкрытых век. Казалось, что он осознает происходящее. Но не сознавал. Только почему-то ни разу не ошибся. Ни с кем из персонала не разговаривал, и только Смиту, один единственный раз наедине, в кабинете, прошептал: - Уведи меня отсюда. Уничтожь меня. Он смотрел воспаленными, красными глазами, которые выглядели так, будто он постоянно плакал, и шептал эти слова. Доверчивый и сломленный, но все еще сильный и не сломавшийся. И эта сила, этот острый ум восхищали Смита. Он наблюдал за ним, и ему это нравилось. Как эта дерзость, эта молодость, эта сила подвергается унижениям, когда Кирштайн мог с тем же тупым выражением лица помочиться прямо в штаны, но при этом бороться. Бороться, и уметь так глядеть, так улыбаться, так отвечать. Умудриться не потерять себя. Смит этому радовался. Хоть и ненавидел себя за это. Привыкал к нему, начал дорожить им. Как особым произведением искусства, которое принадлежало ему. Смит вообще любил хорошие, качественные вещи. Например, его жена была по-настоящему безупречна. Настолько, что он искренне любил ее, обожал ее, восхищался ею. Кирштайн был проницателен. Настолько сильно, что это походило на чтение мыслей и умение предсказывать будущее. Он был молод, умен и восхитительно силен. А потом, когда показания позволили перевести его в общую палату, не снижая дозы транквилизаторов, в один из дней Смит задержался на работе допоздна. И проходя по коридору, услышал нечто странное, посреди привычного скуления и вздохов больных. Заглянул в палату с источником звука, и наблюдал... Как худощавое тело, напрягаясь от боли, ходит по рукам. Это даже не было насилием, в общем понимании слова. Эти больные получили игрушку. И всю жизнь знали, что с игрушкой надо играть. А Кирштайн и был не более, чем красивой, изломанной куклой. Без слов, без эмоций. Вряд ли он даже чувствовал, что с ним делают. Просто был примером невероятной, сверкающей, восхитительной силы духа, втоптанной в грязь. Смит смотрел хмурясь, с легким чувством вины, но не собираясь, даже не думая это прекращать. Смотрел, как на белом теле остаются синяки, и думал, что он бы так не сделал. Он сделал бы все по-другому. Он тоже хотел бы это сломать, и в том-то и была разница. Они не желали Жану вреда. Они даже не желали именно его. Они просто были теми, кто они есть. А Эрвин... он хотел довести эту драгоценность до совершенства. И подсознательно он почему-то включал секс в процесс огранки. Смит знал, что был хорошим врачом. Знал свои пределы, знал свои возможности. Но он не знал, что бывают случаи, когда наука отступает. Даже будучи мозгоправом — не знал этого. Тогда он отвернулся и ушел. На следующий день Кирштайну отменили транквилизаторы. Он приходил в себя на удивление быстро. Просто долго еще не сидел, усмехаясь и говоря о том, что жопа болит так, будто ее порвали. И повторил. Лишь однажды заглянул в глаза, холодно, почти злобно повторив свою просьбу: - Уведи меня отсюда, Смит. Ты добился, чего хотел. Я полностью завишу от тебя. Я полностью твой. Хочешь я пересплю с тобой? Единственный раз, когда Смит сорвался. Самый первый раз, когда он получил свою самую большую науку в жизни: ты можешь быть сколь угодно хорош, но иногда наука отступает перед чувствами. Ответом на это предложение Киршатйна был короткий, этакий простой, совсем неизящный, мужицкий, тяжелый тычок кулаком под ребра. Жан съежился тогда на полу, корчась от боли и хриплого хихиканья. И вот, спустя самое короткое время, необходимое для подготовки документов и составления плана, Жан Кирштайн готов уйти в ночь по рельсам, пиная камушки насыпи новенькими кедами, и оставляя позади лечащего врача, который рискнул всем... Жан приподнял край футболки, обнажая крепкий, красивый юношеский живот. Совсем не юношеской, уже сформировавшейся, большой и сильной ладонью с длинными пальцами, он схватил еще большую ладонь Смита, и прижал к своему животу. Всю пятерню, так, что большой палец Смита лежал у парня на ребрах, а средний и указательный готовы были самыми кончиками прокрасться за пояс штанов. Оба замерли. С тем же холодом и равнодушием в глазах. У Жана, потому что ему правда было все равно. У Эрвина, потому что его слишком злило это совершенство, перечеркивающее его веру в науку. Жан вдруг нарушил молчание: - Ты никогда не захочешь другого мужика. Это чтоб ты не мучился всю оставшуюся жизнь, гадая, что бы было, если бы ты согласился, когда я предложил потрахаться. Ничего бы не было. Ты себя контролируешь. Ты меня хочешь, но вполне держишь себя в руках. Верно? Эрвин вздохнул, позволяя себе на короткий момент этого вдоха наслаждаться теплом кожи, которая была совершенно такой же, как у других людей. Как у его жены например. И все же — немного другой. Что-то особенное было. И все же Жан был прав — ничего особенного. Парень нахально, так молодо ухмыльнулся, и с дерзостью сообщил: - А я и про себя кое-что знаю. Я предпочитаю девчонок. И ушел. Без благодарностей и прощаний. Слишком проницательный, чтобы не знать с самого начала, с первого взгляда, что именно Смит его вытащит. А миссис Смит... что ж, миссис Смит в эту ночь досталось. Она давно уже не знала мужа таким. С самой юности. И даже была немного польщена. Да и Эрвин был польщен. Он хотел ее. Он не представлял на ее месте Жана. Но он знал, что он упустил, и каким никогда не будет с ней. Хороший подарок от сумасшедшего: знание о том, что наука может отступить на задний план, не найти объяснений, а факт при этом останется фактом. Эрвин хотел жену, Эрвин самозабвенно брал ее и делал своей большую часть ночи, и Эрвин же видел во сне, как идет по рукам его не ограненная драгоценность.