Слишком холодно

Скорпиус в последний раз перечитал письмо и отложил его вместе с «Расширенным курсом зельеварения», на котором писал. Кто-то из пятикурсников забыл книгу в гостиной, и её твердая обложка пришлась как нельзя кстати. Времени было, наверное, к шести утра, но Скорпиус судил скорее по внутренним ощущениям, которые сейчас говорили ему, что он — вековой старик, вросший в кресло и готовый уже отправиться на покой. Скорпиус встал, потянулся и добавил дров в оба камина пустующей гостиной Слизерина. Глаза болели и слезились, будто в них песка насыпали. Неудивительно, он не спал всю ночь. И, наверное, впервые в жизни причиной этому была необходимость принять решение. Ну вот, Скорпиус его принял. А легче ему не стало. До Пасхи и каникул оставалось всего две недели, так что придется отправить письмо поскорее. Во вторник или в среду — самый край. По правде говоря, ничто не мешало ему подняться в совятню прямо сейчас. Скорпиус снова взял в руки письмо и смотрел на него долго-долго, на этот раз не читая, а просто разглядывая отдельные буквы, которые почему-то не складывались в слова, а будто бы всплывали на поверхность пергамента, как всплывает со дна тарелки ненавистная морковка в супе. Затем он сложил пергамент вдвое и убрал в конверт, но заклеивать не стал, и взялся за конспект Эйлин по Чарам, где на последней странице были выписаны ответы на будущую контрольную. Почерк у Эйлин был куда хуже, чем у Эммы, и это здорово помогало думать только о вопросах по Чарам, а не о том, что произошло вчера. К утру синяки под глазами превратились в неестественно желтые тени и отек полностью спал с лица, хотя, как показалось Скорпиусу, форма носа всё же чуть-чуть изменилась. Он долго разглядывал себя в карманное зеркальце, которое носил с собой со второго курса и за которое над ним любил потешаться Альбус, но так и не пришел к какому-то выводу. Не приходить ни к каким выводам грозило войти у него в привычку. Ещё Альбус вечно дразнил его за расческу, которую Скорпиус так же держал во внутреннем кармане мантии, но расческой Поттера с его неугомонной шевелюрой можно было хотя бы припугнуть. Скорпиус невольно улыбнулся. Тяжесть с плеч никуда не делась. Никуда не делась усталость. Оставалось только ждать, пока жизнь вернется в колею. Он сделал всё, что мог. Не считая подготовки к контрольной, но решение этой проблемы не требовало особых усилий, только монотонного переписывания. Номер вопроса — ответ, номер вопроса — ответ… Так и жизнь будто качает тебя на волнах, сначала подбрасывая трудную задачку, а потом подталкивая к решению. Чем больше барахтаешься и сопротивляешься, тем труднее выплыть. Скорпиусу не хотелось ни сопротивляться, ни барахтаться. *** Это был самый отвратный понедельник в жизни Альбуса. Он встал с жуткой головной болью. Горло распухло изнутри. Чтобы проглотить слюну, Альбусу приходилось сначала долго копить её во рту, а потом вытягивать шею. Только так ощущения можно было сохранить на грани между просто неприятными и крайне неприятными. Запах и вкус крови преследовал его повсюду, он будто впитался в него, хотя Скорпиус вчера потратил почти час, чтобы привести Альбуса в порядок и смыть с него грязь. Альбус вспомнил, как сидел на горе из мокрых полотенец — Скорпиус не нашел ничего лучше, чем можно было застелить холодный пол, — по ногам и груди шли рыжие потеки, а из-за двери общей душевой, закрытой чарами изнутри, доносились ругательства, просьбы и ультиматумы других слизеринцев, то и дело грозившихся нажаловаться декану. Никто этого, разумеется, не сделал. Горячая вода приятно обрушивалась на голову и спину, и он, кажется, несколько раз засыпал или полностью терял связь с реальностью. Сознание работало вспышками — вот грязная вода, уходящая в сток, стала рыжего цвета, вот — она уже едва розовая, вот — Скорпиус щёткой вычищает ему кровь, спекшуюся вокруг ногтей, а от теплого пара с каждым вдохом уходит боль из легких. Грудная клетка Альбуса от ключиц и до нижних ребер была покрыта расширенными капиллярами и кровоподтеками, но в самом центре светлели пятна совершенно здоровой кожи, будто кто-то пролил ему на грудь отбеливателя. Сначала пятна были небольшими, но к вечеру стали размером с куриное яйцо. Слезы феникса… Единственное, что способно нейтрализовать яд василиска. За ночь всё прошло. Когда утром понедельника Альбус переодевался из пижамы в мантию, на его коже не было ни синячка, ни даже раздражения. Нога не болела, но наступать на неё приходилось с осторожностью. В связках ощущалась слабость, и при сильной нагрузке он мог снова подвернуть лодыжку. Слезы феникса… Когда Альбус спускался к завтраку, ему казалось, что он едва ли сможет проглотить и кусочек. От запаха еды у него действительно закружилась голова, но не от отвращения, а от голода. Булочки с медом, поджаренный бекон, сырная запеканка с помидорами, яичница с грибами, пухлые блинчики, ванильные кексы с цукатами… Даже овсянка пахла просто божественно. Сначала он жевал очень неуклюже, но с каждым разом проглатывать еду становилось всё легче. От теплой пищи желудок бурчал так, что сосед-слизеринец, из первокурсников, пару раз невольно посмотрел на Альбуса, тут же стыдливо отворачиваясь. Преподаватели вели себя как обычно, но место МакГонагалл пустовало. Боялся ли Альбус, что его поймают из-за портрета? Почему-то нет. Ему было очень страшно, что найдут Салли, пока тот рос. Ему было страшно, что его самого найдут мертвым или еще хуже — живым — в кабинете директора. Ему было так страшно, как, наверное, никогда в жизни — в тот момент, когда он с трудом открыл глаза, сквозь мутную пленку разглядел очертания комнаты и понял, что попал в кабинет Трелони. Альбус успел подумать, что умер и это ад, что он снова раз за разом будет проживать смерть профессора, пока не сойдет с ума. И даже потом эта пытка не прекратится. Именно тогда Фоукс в первый раз заговорил с ним, проворковав, строго и спокойно, что всё будет хорошо. Альбус не смог даже толком удивиться, настолько был измотан. Рядом с ним, склонив голову и роняя слёзы ему на грудь, сидел феникс, утверждающий, что не о чем беспокоиться, — и Альбус понимал язык фениксов, а точнее будто вспоминал, так постепенно всплывают в памяти слова давно забытой детской считалочки. Конечно же, он всё понял, и лучше бы это понимание пришло к нему позднее хотя бы на пару дней, а лучше — через неделю-другую. Если бы у Дамблдора был еще один портрет, Альбус бы хотел снова увидеть старика, подойти к нему и заглянуть в глаза, и смотреть долго-долго, не отводя взгляда, пока тот наконец не кивнет в ответ, признавая, что… Что? Наверное, что Альбус тоже его раскусил, забрался в самую душу, и личность таинственного Дамблдора для Альбуса теперь не сложнее учебника по трансфигурации за второй курс. Альбус знает все его страхи, все его ошибки, разочарования и мечты. Альбус знает вкус тела его давнего любовника. Альбус знает, что странные магические формулы, которые Дамблдор бормотал на неизвестном языке за секунды до того, как Альбус всадил в холст ядовитый нож, были никакими не формулами, а всего лишь просьбой. Просьбой к старому и верному другу-фениксу — прийти и спасти одного идиота. Пожалуйста. И идиот выжил. И хотя Альбус по-прежнему не знал, как отделить себя от чувства стыда и унижения за то, чем обернулась его очередная авантюра, он понял еще одну вещь — почему говорят, что околосмертный опыт меняет людей. Даже без чудесного спасения в виде невесть откуда взявшегося феникса. Да, вроде как «чудо». Может быть, даже благодарность. За то, что можно снова дышать. Запихивать в сумку учебники. Оглядываться по сторонам, узнавая знакомые лица. Покачивать ногой под столом. Альбус со вздохом отодвинул тарелку. Во-первых, он налопался так, что желудок тугим комком давил на лёгкие, во-вторых, щеки горели от стыда — отчего Большой зал казался душным, жарким и ненастоящим, зябким миражом, подрагивающим на горизонте. Солнце, выглядывая из-за мелких облачков на небе, разбрызгивало свет по золоченым кубкам и подсвечникам, замирало на блестящих боках подносов с едой, скользило по лицам. Альбус встал и, поборов головокружение, перекинул сумку через плечо. К уроку трансфигурации он, разумеется, не был готов. И уж тем более не был готов к тому, что буквально через каждую пару минут у него будут слезы наворачиваться на глаза — от чудовищно сопливой сентиментальности, нахлынувшей как огромная волна. Всё, что он ни видел, отзывалось внутри отчаянным спазмом. Страх, одиночество, тоска, щемящая радость — снова быть здесь, снова воспринимать и осознавать. Пытливый и быстрый ум Альбуса целое утро не мог понять одной простой вещи — Альбусу до истерики хотелось жить. От идеи «великих свершений» не осталось ничего, кроме першения в горле и следов грязи под ногтями. Он встретил Скорпиуса на выходе из Большого зала. Тот выглядел вконец не выспавшимся и усталым, но спокойным, как обычно. Альбус чуть улыбнулся и кивнул ему. Скорпиус улыбнулся в ответ и, покопавшись в сумке, протянул Альбусу сложенный в несколько раз пергамент. — Это ответы на контрольную по Чарам. Только никому, — прошептал Скорпиус. — Спасибо. — Как ты, нормально? — Ну… да, — немного замешкавшись, ответил Альбус. Теперь, когда Скорпиус ни о чем его не расспрашивал, Альбус не знал, чего ожидать. — Хорошо. До трансфигурации десять минут осталось, тебе, наверное, лучше не опаздывать, — всё еще понизив голос, сказал Скорпиус и уже обычным тоном добавил: — Я тоже постараюсь вовремя, только выпью кофе. — И он прошмыгнул мимо, к факультетским столам. Альбус оглянулся ему вслед, но потоку учеников, опаздывающих на уроки, было сложно сопротивляться — кто-то наступил ему на ногу, кто-то толкнул в плечо, и Альбус покорно поплелся на трансфигурацию, медленно и чуть прихрамывая. Он пришел ровно к уроку, но в классе никого не было, а на доске красовалось объявление, что вместо трансфигурации у Слизерина будет сдвоенный урок Травологии с Гриффиндором в теплице номер четыре. Альбусу стало не по себе, и он бы с радостью списал неприятный комок в желудке на чрезмерный завтрак, но врать у него в последнее время получалось всё хуже и хуже. Альбус сел за первую парту и решил, что подождет Скорпиуса, прежде чем спускаться вниз, но тот так и не пришел — ни через пять минут, ни через десять. Альбусу ничего не оставалось, как в одиночестве отправиться на Травологию, где он и так появлялся через раз, а если появлялся, то после окончания практической части тихонечко списывал задания по другим предметам. Скорпиус как будто знал об этом заранее, даже ответы на контрольную отдал, хотя она только в среду. Ещё этого Альбусу не хватало — думать, что у Скорпиуса от него какие-то свои секреты. Альбус вздохнул. А чего он хотел, собственно? У Скорпиуса есть все основания отплатить ему той же монетой, да и то едва ли получится. Ну что этому Малфою скрывать? Уж не василиска и не Дары Смерти. Новые отношения? Или, может, он помирился с Асаби? Или… Или… Нет, Альбус вообще ничего не мог придумать. Не решил же Скорпиус, в самом деле, заложить его МакГонагалл? По пути к теплицам на свежем воздухе Альбус ненадолго почувствовал себя лучше, но Травология всё равно прошла как в тумане. Впрочем, дядя Невилл тоже не обращал на учеников особого внимания. Он был рассеянней обычного и постоянно отвлекался, а к середине первого урока и вовсе вызвал вперед Розу Уизли, попросив рассказать о свойствах и правильной технологии сбора семян клещевины. Затем, наградив Гриффиндор десятью баллами за безупречный ответ, дядя Невилл провел учеников в самый конец теплицы, где, накрытые огромным куском грубой льняной ткани, стояли четыре бочки со свежесорванными плодами. Это и стало заданием на следующий урок — доставать из покрытых колючками плодов семена и ссыпать в чан с песком. Оставив еще несколько кратких инструкций и пообещав, что, если к концу урока во всех четырех бочках не останется клещевины, каждый ученик получит по три балла для своего факультета, дядя Невилл, пробормотав про какое-то важное дело, торопливо попрощался с классом и покинул теплицу. На памяти Альбуса дядя Невилл никогда не уходил с практических занятий — даже если и оставлял учеников одних в теплице с каким-то заданием, то сам непременно возился в соседней неподалёку или готовил урок для следующего курса. Сначала директор МакГонагалл, теперь дядя Невилл. Разумеется, дело в портрете. Правда, Альбус с трудом представлял, что за этим последует. В его первоначальный план входило получить необходимые воспоминания, быстро снять со стены остатки картины и сбежать, уничтожив любые улики, а не устроить бардак в кабинете и почти сутки проваляться в забытьи. Альбус особо не думал, что будет делать дальше, потому что — и это Альбус понял только сейчас — у него не было четкого мотива. В какой-то момент погоня за Дарами превратилась в способ самоуничтожения. Он не смог простить себе смерть Трелони. И то, что его методы получения необходимой информаций в итоге отдалили от него Скорпиуса. Да и нужна была эта информация только затем, чтобы доказать, что он — достойный сын своего отца, а не просто Поттер-слизеринец. Отца он тоже потерял. Может быть, именно тогда Альбусу стало жизненно необходимо, чтобы эта история закончилась как можно скорее. Даже если его поймают, какая разница? Наверное, именно так и происходит со всеми преступниками — они становятся смелее и всё сильнее рискуют, потому что в глубине души хотят, чтобы их раскрыли. Так что на самом деле Альбусу было плевать, чем закончится его затея с портретом. Его равно устроили бы и Азкабан, и Дары. Он просто не учел, что собственная смерть окажется совершенно реальной, физически ощутимой. И что Дамблдор сам не будет знать точного местонахождения всех Даров. Он ведь так и не выяснил ничего нового. Бузинная палочка — лежит там, откуда она была взята. Камень — то, что было спрятано в снитче, — затерян где-то в Запретном лесу. Много толку. И вот судьба дает ему шанс остановиться. Закончить всё сейчас. А Альбус не может. Всё равно не может, как абсолютнейший дурак. Что дурак — это совершенно точно. Иначе с чего бы ему думать, что портрет Дамблдора откроет местонахождение Даров. Да, дядя Рон выразился вполне однозначно… Но, во-первых, речь шла только о палочке, а не о камне. Во-вторых, правда зависит от того, во что ты веришь, даже под сывороткой. Дядя Рон с тем же успехом мог бы совершенно искренне считать, что нюхлер — это птица. И что? Был бы от этих сведений хоть какой-то толк? Альбус вздохнул. В теплице было жарко, но его бил озноб. Работать требовалось в защитных перчатках, чему Альбус был несказанно рад — у него дрожали руки. Как быть с учителями и портретом? Как себя вести дальше? Искать ли Дары, и если нет, то как бросить это бесполезное и опасное дело? И куда запропастился Скорпиус? Может быть, его уже вызвала на допрос директор? Альбус поймал на себе взгляд Розы Уизли и слегка ей улыбнулся. И — вот незадача — Роза с новой порцией клещевины подошла прямо к нему. Её собранные в высокий хвост волосы выглядели прямее и темнее обычного и отливали вишнёвым или даже рубиновым, но Альбус решил промолчать. Ему показалось неприличным вслух обсуждать изменения во внешности своей кузины, с которой он практически не общался. С такой прической Роза выглядела старше своих лет, совсем-совсем женщиной — разумеется, не как тётя Гермиона, но она вполне могла сойти за одну из авроратских подружек Джеймса, которых Альбус видел на Рождество в Норе. С которыми Джеймс… Конечно же, он вспомнил именно тот эпизод из памяти Дамблдора, и к щекам прилила краска. Это было странное, щекочущее в горле чувство. Альбус склонился над клещевиной. — Привет! — Роза плюхнула ящик с плодами прямо на стол и, не снимая перчаток, неуклюже поправила задравшиеся рукава мантии. — Помощь нужна? — Спасибо, — невпопад ответил Альбус, толком не понимая, в чём именно Роза вознамерилась ему помочь. — Смотри, — Роза достала из ящика один из плодов и перевернула его вверх дном. — У самого черенка идёт шов, главное — аккуратно попасть в него лезвием. А потом ты просто поворачиваешь ножик, вот так. — Клещевина в руках Розы со щелчком распалась на две половинки. — Почти как грецкий орех, только очень колючий. — Она улыбнулась. Альбус посмотрел на своё рабочее место, где повсюду валялись обломки скорлупок и несколько раздавленных семян. Ах, если бы его хоть чуть-чуть в этой жизни заботила клещевина и факультетские баллы. Ну или — если бы он не провёл почти сутки в состоянии, когда кажется, что ты — вырванное из тела сознание, отупело и без всякого интереса наблюдающее, как всё вокруг распадается на куски. Так же легко, как и клещевина. Со щелчком. Альбус послушно повторил показанное Розой движение и высыпал семена. — Вот! У тебя отлично получилось, — приободрила его Роза. Она произнесла эту фразу очень легко, почти заученным тоном, как будто только и делала, что помогала отстающим быстрее освоить материал. Впрочем, до экзаменов осталось не так уж и много времени. Может быть, какому-нибудь семикурснику удалось упросить Розу позаниматься с ним, скажем, Чарами. В более интимной обстановке. Не просто же так она покрасила волосы. Значит, у Розы есть кто-то на примете. Альбус в очередной раз устыдился своих мыслей — какое ему вообще дело и до её цвета волос, и до отношений с семикурсниками. Случайно подсмотрел, как другие занимаются сексом, и отчего-то возомнил себя экспертом, способным рассуждать, кто, как и зачем. — Бедный дядя Невилл, — со вздохом произнесла Роза. — А что случилось? — спросил Альбус, чувствуя, что пропустил что-то важное. Роза глянула на него так, будто он только что поинтересовался, с каких это пор волшебники стали пользоваться палочками, но быстро спохватилась. — У него умерла мама, — спокойно ответила она. — Сегодня похороны. Там практически все преподаватели, Орден Феникса. Даже директор МакГонагалл. А ты думаешь, почему нам уроки-то так сдвинули? «Потому что кто-то уничтожил портрет Дамблдора в кабинете директора, и учителя совместно с аврорами заняты расследованием?» Альбус прикусил язык, набрал полную грудь воздуха и медленно-медленно выдохнул. — Я сначала тоже хотела пойти, но… Я там вроде как лишняя. Мама рассказывала, что дяде Невиллу был всего годик, когда на его родителей напали Пожиратели. Значит, даже он совсем не помнит, какими они были на самом деле… — Мне никто не сказал. — Альбус почувствовал себя виноватым и придвинул поближе горку клещевины — с куда большим рвением, чем того требовала ситуация. Дядя Невилл ему никогда особо не нравился. Во-первых, потому что всегда был слишком гриффиндорцем, честным и простым. Во-вторых, он достался Альбусу в крёстные. Чувствуя ответственность за племянника, дядя Невилл частенько усаживал Альбуса к себе на колени и рассказывал о совершенно не интересных вещах. Про то, какие хорошие у Альбуса родители, или что его папа — Гарри Поттер, настоящий герой, очень смелый и благородный волшебник. И будет очень здорово, если Альбус решит во всём слушаться отца и пойдет по его стопам. Может быть, именно поэтому Альбусу так нравилось делать что-то, что не могло не разочаровать дядю Невилла. Он поступил в Слизерин, подружился с Малфоем, намеренно прогуливал Травологию и… И постоянно натыкался на неизменно добродушную улыбку дяди Невилла, у которого ну вот просто на лице было написано, что он очень гордится своим умным племянником и ни на секунду не готов усомниться, что Альбус Поттер — достойный сын своего отца. Роза ответила не сразу, и тон её голоса был медленней, ровнее обычного, будто она старалась аккуратно подбирать слова. — Ничего страшного. Все понимают, что ты ещё переживаешь. Ну, из-за папы. Думаю, близкие решили тебя лишний раз не тревожить. Я же говорю, Алису Лонгботтом знали и хорошо помнят только те, кто сражался в Ордене ещё до наших родителей. — Она глубоко вздохнула. — Альбус… Альбус едва не выронил нож из рук. Роза произнесла его имя ровно так, как это делала её мама. С доверительно-вкрадчивого «Альбус…» и начинались все воспитательные беседы тёти Гермионы про смысл жизни, моральные аспекты бытия или важность саморазвития. Чтобы нарваться на экзекуцию, достаточно было совершить какой-нибудь очень глупый или безнравственный поступок. В первый раз Альбус попался, когда на глазах у тёти Гермионы отнял у Лили пачку шоколадных лягушек, а та расплакалась и убежала. И он точно знал, что Джеймс получил свою порцию, когда ради забавы окунул его в бочку с драконьим навозом. Так они оба узнали, что у тёти Гермионы очевидный талант поучать, давить на жалость и доводить нудными наставлениями. Десять-пятнадцать минут интенсивного воздействия — и вот ты уже готов искренне во всём раскаяться, лишь бы от тебя отстали. Неудивительно, что Роза выросла высокоморальной тихоней, а Хьюго — непробиваемым авантюристом. — Альбус, мы все за тебя очень переживаем. Альбусу захотелось запустить в неё клещевиной. — Ты в последнее время очень отдалился от семьи, — продолжила Роза. — На тебя жалуются учителя… Ты ни с кем не общаешься, я же вижу, что ты даже со Скорпиусом теперь едва разговариваешь. Я говорю это не потому, чтобы как-то тебя задеть или обидеть. В конце концов, именно меня, и совершенно справедливо, упрекали в том, что мне книги интересней, чем люди. Ну… — Она пожала плечами. — Зато можешь считать это информацией из первых рук — оно совсем того не стоит. Ладно Джеймс, ты с ним никогда особо не общался. Но Лили — твоя сестра, она всегда тебя поймёт и поддержит. И я. Альбус чуть не фыркнул вслух — с Розой он общался ещё меньше, чем с Джеймсом, они только разве что учились на одном курсе. Интересно, сколько у Джеймса нашлось бы «понимания», если бы он увидел, как Альбус выплескивает яд василиска на портрет Дамблдора? И сколько «поддержки» — у Розы, если бы она узнала, что Альбус напоил её отца сывороткой правды? А перевешивать свои проблемы на младшую сестру — это и вовсе нужно быть полным отморозком. — Но на самом деле я даже не об этом хотела сказать. Мне когда-то один человек дал очень верный совет. — Роза улыбнулась. — «Схвати уже его тёмной ночью и сделай всё, что хочешь сделать, если нельзя иначе». Альбус почувствовал такую слабость в ногах, что не сразу смог внятно соображать. Неужели она догадалась? Откуда? Как? Шок и удивление были настолько сильными, что Альбусу начало казаться, что Роза наверняка сказала что-то другое, он просто неверно истолковал её фразу. Например — «Сбор клещевины тёмной ночью улучшает качества семян, но её собирают и под палящим солнцем, если нельзя иначе». И про тёмную ночь — он вполне мог ослышаться. — Так вот. Если ты этого не сделаешь, всё равно ничего не случится. Это просто галочка — одна из десятков, которые ты сам себе ставишь каждый год. Она даже особо не будет раздражать или напоминать тебе о собственной трусости. И когда кажется, что мир должен рухнуть, в итоге оказывается, что ничего страшного и не произошло. — Я знаю, — ответил ей Альбус, на этот раз совершенно искренне. — Я знаю.