Умершее воспоминание

Я должен был сбиться с пути, Чтобы понять, какую дорогу выбрать. Imagine Dragons — “Roots”

      Это была весна, когда нашим с Эвелин отношениям исполнилось два года. Два самых странных и самых противоречивых года в моей жизни.       Раньше я не знал и не понимал, что такое весна в жизни человека, но стал невольным свидетелем того, как расцвела моя избранница. Два года назад я бы не сумел и вообразить себе, что Эвелин могла преобразиться в такое прекрасное, удивительное и уверенное в себе создание, каким она была теперь.       В схватке со своей болезнью Эвелин пока ещё не одержала окончательной победы, но боже, неужели это могло её остановить? Совсем наоборот, она не опускала руки и каждое утро просыпалась с новыми силами, с ещё большим вдохновением. Мне больше не приходилось напоминать ей о себе и о том, кем мы друг другу приходимся: я стал для неё тем воспоминанием, которое сумело стать частью её долговременной памяти и навсегда им остаться.       Эвелин меняла мир вокруг себя. Казалось, для этой девушки не было ничего невозможного; ей удавалось практически всё, за что она ни бралась. Когда мы переехали в новую квартиру, Эвелин взяла в руки карандаш и попыталась изобразить то, что было видно из нашего окна; надо сказать, что вид с двадцать четвёртого этажа открывался головокружительный. С тех пор моя возлюбленная часто, особенно по вечерам, выходила на балкон и рисовала то, что видела. Постоянно практикуясь, Эвелин сумела добиться восхитительных успехов.       Те чувства, что я дарил ей, и та поддержка, которую я ей оказывал, сильно влияли на неё. Мне казалось, что в мире не могло быть ничего прекраснее Эвелин, счастливой от любви и от самой жизни. Она всё ещё занималась поиском себя, что давалось ей не без мучений. Эти поиски привели её в больницу, куда она решила устроиться для работы с детьми. Нет, это была не постоянная работа: Эвелин приезжала в больницу раза два или три в неделю и, помогая врачам, несколько облегчала их работу. Вообще у Эвелин с детьми складывались особенные отношения: они с первых же минут знакомства начинали доверять друг другу и общались так открыто и откровенно, точно были знакомы уже давно. Я замечал это даже в её общении с сыном Уитни и Дейва — Томми, которому исполнилось уже полтора годика и который глазами необыкновенно напоминал мне Эвелин.       Не знаю, были ли это кратковременные, ничего не значащие размышления, или я действительно созрел для этих мыслей, но, глядя на то, как моя избранница обходилась с детьми, я не мог перестать думать о семье, которую мы вдвоём могли бы создать. Порой, глубоко задумываясь, я воображал даже, как это всё будет… Но мои бесплодные мысли не привели меня ни к каким решительным словам или поступкам. Почему? Я знал почему. Эти причины настолько известны и очевидны, что о них даже говорить не хочется.       Наблюдая те изменения, которые произошли в моей избраннице, я не мог избавиться от мыслей о том, что это всё я. Да, да, это я вдохнул в Эвелин жизнь, это я освободил её от оков несвободы, это благодаря мне она преобразилась внешне и внутренне! Два года назад я встретил её ещё девочкой, только что пережившей переходный возраст и готовой броситься мне под колёса. Она писала стихи, никому их не показывала и мечтала увидеть ещё хоть что-то, помимо четырёх стен своей спальни. Теперь же Эвелин повзрослела и превратилась в молодую, но очень умную женщину, открытую для любви и общения, уверенную в себе и счастливую от осознания прелести собственной жизни.       Признаюсь честно, иногда, глядя на буйство жизни, кипевшей в моей возлюбленной, я даже ей завидовал. Эти молодость, беззаботность, вера в светлое и счастливое будущее действительно вызывали некую зависть, и порой я, наблюдая за ростом Эвелин, чувствовал себя кустом, увядающем в тени молодого и сильного деревца. Не знаю, чем именно были вызваны эти странные чувства и мысли, но временами я действительно считал себя бесполезным ничтожеством рядом с Эвелин… Она будто парила где-то высоко, а я был так низко, что не мог даже дотянуться до неё. Самое страшное, что эти мысли я ей порой высказывал, особенно в порывах гнева. Выслушивая их, моя избранница менялась в лице; она старалась самыми разными словами убедить меня в моей не бесполезности и уникальности и говорила, что на свете не существует никчёмных людей. Эвелин знала, какими словами меня можно было утешить, поэтому на время странные мысли меня оставляли... Только вся моя жизнь — замкнутый круг, и на определённые её этапы мне приходилось периодически возвращаться. На один из таких этапов мне предстояло вернуться в скором времени, и я ещё не подозревал, к каким необратимым последствиям это приведёт…       Да, Эвелин заметно похорошела за прошедшее время. К моему большому горю, это заметил не только я: когда мы с моей избранницей шли по улице, например, редкий парень с интересом не выворачивал голову назад, чтобы посмотреть Эвелин вслед. Что я мог сделать с этим? Запретить своей любимой быть привлекательной? Мне оставалось только скрипеть зубами и, стиснув кулаки, терпеть эти взгляды, на которые Эвелин, к слову, никогда не отвечала. Ревность — это мерзкое, глупое чувство — продолжала меня преследовать, хотя я, казалось, бежал от неё со всех ног. Нет, я не мог от неё избавиться так же, как и не мог заставить себя как-то иначе относиться к общению Кендалла и Эвелин.       Что представляло из себя их общение теперь? Время, видимо, охладило прежний пыл Шмидта, и он перестал так нахально вести себя по отношению к Эвелин: он больше не присылал ей цветов, не приглашал её на танец, не пожирал её глазами и перестал волноваться в её присутствии. Моя избранница с заметным для меня восторгом приняла это, и они с Кендаллом стали хорошими друзьями. Да, глядя на них со стороны, действительно можно было назвать их друзьями; тем для разговоров у них было много, к тому же они нередко могли обратиться друг к другу за помощью. Но я, хотя и не видя внешних проявлений ещё не остывших чувств немца, всё же знал, что он продолжал любить мою Эвелин. Конечно, твёрдых аргументов в подтверждение этого обстоятельства у меня не было, однако я находил всё это достаточно веским поводом для бешеной ревности. Моё отношение к их общению раздражало меня, и я всеми силами старался убедить себя, что ничего опасного в этом общении быть не может... Но моё сердце будто порождало ревность из воздуха, и я становился ревнивым там, где даже говорить о ревности казалось безумием.       Эвелин относилась к моему дикому, слепому чувству с весельем и чаще всего улыбалась, когда я приходил в ярость от ревности. Это меня задевало. Как Эвелин могла смеяться над этим? Разве она не понимала, что для меня значило всё это? Скорее всего, такое чувство, как ревность, было ей незнакомо, и потому к моей она относилась с такой несерьёзностью и даже небрежностью. Но Эвелин очень хорошо знала, как можно было заставить меня ревновать.       За годы, проведённые рядом с ней, я разглядел в характере своей возлюбленной всего одну, но очень неприятную отрицательную черту. Эвелин была чрезвычайно жестокой. Конечно, в ней сохранились доброта, чуткость и понимание, но она продолжала использовать то острое жало, которое усердно прятало в мирное время, но которым больно уязвляла в порыве злости или гнева. Эвелин всегда старалась задеть за самое дорогое, пробраться в самые глубины души и растоптать всё, что там находилось. Да, её жестокость не знала границ… Чаще всего она уязвляла меня разговорами о Кендалле, потому что прекрасно знала, какие чувства они у меня пробуждали. Эвелин редко жалела о сказанном или сделанном, и эта бессердечность пугала меня больше всего. Откуда же в ней взялось такое коварство, такое, которое заставляло её оставаться равнодушной к чужой боли? К счастью, временами ко мне приходило осознание того, что сердце у Эвелин было: иногда она плакала от сожаления и принималась твердить мне, что её поступки не достойны прощения…       Но я её прощал, потому что был слаб перед ней. Да, я готов признать свою слабость: мне кажется, что Эвелин могла сделать мне всё что угодно и сказать мне всё что угодно — я не смог бы отвернуться от неё, нет-нет, ни в коем случае! Мне кажется, я смог бы вынести её любую, пусть даже если она превратилась бы в самое беспощадное и жестокое существо на планете.       Однако жестокость — эта безобразная черта её характера — представлялась мне острыми шипами, спрятанными под внешней мягкостью и добротой. Иногда меня посещали страшные мысли: а что, если настоящая Эвелин — это и есть шипы?..       Наши с парнями встречи в студии проходили гораздо реже, чем прежде, но за последние два года мы выпустили один новый альбом. Теперь работа шла над следующим, но я замечал, что мы впятером начинали терять энтузиазм и теперь брались за работу менее охотно. Не знаю, в чём была истинная причина подобного отношения к работе… Возможно, мы просто вымотались, устали столько времени двигаться в одном и том же направлении, и, может быть, нам всем захотелось чего-то нового. Однако надо сказать, что потеря интереса к группе не ослабила моей страсти к музыке. За эти два года я написал порядка двадцати новых песен и выпустил свой первый сольный альбом, который, без всяких сомнений, посвятил Эвелин. Да, каждая моя песня была о ней.       Сократился даже наш рабочий день. Если раньше мы могли задержаться в студии до полуночи, то теперь Мик отпускал нас ещё до обеда. Во многом это происходило и из-за того, что все мы за работой становились чересчур раздражительными и могли поспорить из-за каких-нибудь пустяков. Было немного жаль, что один из самых ярких моментов моей жизни начинал тускнеть и терять свои краски… Но реальность нельзя отринуть, её можно только принять.       Подобная ситуация произошла и сегодня. В три часа дня, когда мы записывали первый куплет новой песни, Мику позвонила Бетти и сказала, что Эннит, их дочь, плохо себя чувствует. Наш менеджер отпустил нас по домам сразу же после того, как сбросил вызов жены.       — Простите, что срываюсь, но по-другому не получается, — сказал Мик, на бегу хватая стакан с недопитым кофе. — Завтра доработаем. Давайте, парни, давайте, до завтра…       — Но завтра суббо… та, — попытался напомнить ему Карлос, но Мик, не услышав слов испанца, хлопнул дверью.       Мы с парнями устало переглянулись и с невесёлыми лицами побрели к лифту.       — Впрочем, нам не привыкать, — постарался придать своему голосу бодрости Кендалл. — Сегодня пятница, и давайте, в конце концов, займёмся тем, чем мы обычно по пятницам и занимаемся.       — Едем в «Погоню»? — улыбнулся Джеймс, и я увидел, как загорелись его глаза. — О, я готов. Поехали.       «Погоня», а если быть точным, «Погоня за недосягаемым», была небольшим баром, который Кендалл купил месяца три назад и в котором по совместительству работал барменом. Что заставило его совершить этот эксцентричный поступок? Я не знал и этим особо не интересовался. Мне просто казалось, что Шмидту однажды стало скучно и он от скуки вложился в это заведение, которое, впрочем, пользовалось популярностью... Хотя на этот счёт, честно говоря, у меня была ещё одна догадка.       В этом баре, ещё до того, как Кендалл стал его владельцем, танцевала Мэрилин. Эти двое расстались полтора года назад, но это не мешало им примерно раз в неделю встречаться в квартире Шмидта и по старой привычке ложиться в одну постель. Возможно, именно из-за Мэрилин Кендалл и купил «Погоню»: немец, остававшийся всё таким же грубым с этой девушкой, может быть, захотел взять над ней полную власть и стал её начальником. Однако Мэрилин, вопреки моим ожиданиям, не уволилась. Более того, мне казалось, что нынешняя полная зависимость Мэрилин от Кендалла даже нравилась ей. Я видел: она всегда смотрела на Шмидта, как кошка, и я понимал, что её безответные чувства к нему никуда со временем не делись.       — Этот бар хорошеет с каждым днём, — оценивающим тоном проговорил Джеймс, рассматривая новую барную стойку. — И стулья, кажется, другие?       — Ага, — улыбнулся хозяин и включил музыку. «Погоня» открылась только сейчас, поэтому посетителей здесь ещё не было. — Ещё я планирую выбросить этот здоровый дурацкий шкаф и поставить на его месте ещё одну прозрачную полку для бутылок. А ещё в скором времени здесь будет живая музыка.       — Здорово! Но вывеску можно сделать менее яркой, — посоветовал Карлос.       — Как и всё помещение, собственно, — добавил я и, подняв голову, прищурился. — Вот эта лампа сильно бьёт в глаза.       — А ты голову опусти, и будет в самый раз, — с той же улыбкой проговорил Шмидт. — Ладно, парни, что будете? Сегодня у нас акция: к третьей кружке пива бесплатные чипсы.       — Ты же знаешь, в последнее время я без ума от этого коньяка, — сказал Маслоу, указывая на одну из бутылок, стоявших на полке. Кендалл ловким движением взял чистый бокал и поставил его перед другом; в следующее мгновение немец уже наливал коньяк.       — Я разве что выпью бокал вина, — задумчиво проговорил Карлос, разглядывая бутылки. — Вон то, красное полусладкое.       Тут же его просьба была выполнена. Шмидт снова чему-то улыбнулся и, упершись ладонями в столешницу, перевёл внимательный взгляд на меня.       — Я не буду, — сказал я, слегка качнув головой. — Можно мне просто воды с лимоном?       — Конечно, как пожелаешь.       — Жалко мне тебя временами, — признался Джеймс, глядя на меня. — Ты даже по праздникам не пьёшь...       Я улыбнулся, опустив голову, и сказал:       — По-моему, это не самое худшее из того, что могло бы со мной случиться, верно?       — Да, но… Для меня просто непонятно, как можно не позволять себе расслабиться хотя бы раз в две недели.       — Я расслабляюсь по-другому, Джеймс.       Постепенно бар начинал наполняться посетителями, и Кендалл вынужден был отвлекаться от нас с парнями ради работы, поэтому разговор шёл только между нами тремя. Карлос выпил, как и обещал, один бокал вина, то есть самым пьяным среди нас оказался Джеймс, который за час выпил почти целую бутылку коньяка.       — Хоть бы времени суток постыдился, — сказал я, несколько даже с отвращением глядя на друга, — в это время люди ещё даже с работы не уходят, а ты уже пьяный в дрова.       — Страшно представить, что сделается с тобой до вечера, — поддержал меня ПенаВега и, взяв бутылку коньяка, принялся читать надписи на этикетке. — Изабелла тебя таким домой не примет.       — Не примет, — подтвердил Джеймс и, прищурив один глаз, огляделся по сторонам. — Поэтому утром я и предупредил её, что сегодня переночую у кого-нибудь из вас.       Маслоу сделал своей избраннице предложение почти два года назад, и они поженились, не выдержав и двухмесячной помолвки. Джеймс после сделанного теста убедился в том, что Санни была его дочерью, и на официальных основаниях стал её отцом. Теперь это была полная и вполне счастливая семья.       К Санни Джеймс нашёл подход ещё с первых дней их общения, и было видно, что они оба невероятно любили друг друга. Воспитание дочери оказалось не таким уж простым делом, в котором, впрочем, Маслоу находил и свои прелести. Он часто делился с нами небольшими, но очень важными достижениями своей дочки и, видно, очень гордился ею. «В этом ребёнке нет ни капли злости, — говорил он, и глаза его счастливо блестели, — она знает только две эмоции: веселье и страх. И это удивительно!»       — На меня даже не рассчитывай, — сказал я, глядя на друга, — я не могу позволить тебе появиться в моём доме в таком состоянии.       — И я, к сожалению, тоже, — будто извиняясь, произнёс Карлос. — Мы с Алексой вообще готовимся к отъезду, так что вряд ли ты будешь чувствовать себя уютно среди нашего домашнего беспорядка.       — Ничего, дружище, переночуешь у меня, — вмешался Кендалл, краем уха слышавший наш разговор, и похлопал ловеласа в отставке по плечу. — У меня дома нет подружек, которые смогли бы воспротивиться твоему присутствию.       — Вот это я понимаю, — заулыбался Джеймс и налил в свой бокал последние капли коньяка. — Спасибо, Кен… и дай мне ещё коньячку.       Когда Шмидт отвлёкся на только что подошедшего к стойке клиента, в баре появилась невысокая светловолосая девушка приятной наружности. Бросив взгляд в сторону стойки, она улыбнулась, от чего на щеках выступили ямочки, и торопливым шагом двинулась прямо к нам.       — Привет, Кендалл, — сказала девушка и, сняв с плеча, сумку, поцеловала немца в щёку.       — Опаздываешь, Скарлетт, — только и ответил Шмидт, не посмотрев на неё, но улыбнувшись.       — Извини, попала в «пробку». Такого больше не должно повториться.       Когда Скарлетт ушла, мы с парнями облепили Кендалла заинтересованными взглядами.       — Новая девушка? — спросил Джеймс, еле шевеля губами. — Ну ты даёшь, друг, прямо на глазах у Мэрилин…       — Скарлетт мне не девушка, — со слабой улыбкой на губах отвечал Шмидт, не забывая при этом обслуживать клиента, стоявшего у стойки.       — А, Мэрилин тоже не была для тебя девушкой, — кивнул я несколько саркастически. — Ты и сам, кажется, ни черта не понимаешь в собственных отношениях.       — Да вы не слышите, я ведь сказал, что Скарлетт мне никто. — Кендалл обернулся, чтобы посмотреть, не слышит ли его предмет нашего разговора. — Я нанял её неделю назад, она просто официантка.       — Официантка? — переспросил Карлос.       — Ну, да. Я подумал, что кто-то должен кружить между столиками… К тому же один я с трудом справляюсь с наплывом посетителей. Она будет мне помогать.       — Но эта «просто официантка» поцеловала тебя в щёку, — напомнил я.       — Это вместо денег.       Мы с парнями не поняли ровно ничего, поэтому с недоумением переглянулись. Шмидт засмеялся и, опустив голову, начал объяснять:       — Мы часто спорим с ней, бывает даже о разных пустяках. Спорим на деньги, разумеется. Последний спор она проиграла и задолжала мне двести долларов. Но денег сейчас у неё нет, поэтому Скарлетт предложила один поцелуй за пятьдесят центов.       — Маловато будет, — заметил Джеймс.       — Поцелуй в щёку — в самый раз!       — А в губы?       — До этого ещё не дошло, — усмехнулся владелец «Погони», — да и не думаю, что дойдёт. По-моему, у Скарлетт есть парень…       — Для этого она слишком явно кокетничает с тобой, — сказал я, глядя на «просто официантку», подошедшую к одному из столиков. — А кто защищает её от нахальных посетителей?       — Таких нам пока не попадалось. Но я думаю, Скарлетт не маленькая и, если что, справится сама.       — А что, кстати, с Мэрилин? — спросил Джеймс, оглядевшись и приподняв одну бровь.       — А что с ней? — мрачно переспросил немец и взял с полки чистый бокал.       — Вы с ней… вроде как встречались?       — Мы и сейчас встречаемся. Каждый день. На работе.       — Ну, ты ведь знаешь, о чём я говорю… Она не против Скарлетт?       — Они со Скарлетт подруги вообще-то. И Мэрилин никогда не бывает против, о чём ты говоришь?       — Но сейчас Мэрилин что-то не видно, — произнёс Карлос, бросив взгляд в сторону небольшой сцены, на которой обычно выступали танцовщицы.       — Так ещё не время для танцев, — объяснил Кендалл. — Её рабочий день начинается с восьми вечера.       Вскоре Джеймс сделался настолько пьяным, что с ним стало невозможно говорить. Часы показывали только шесть вечера.       Пробормотав что-то вроде «Можно ещё?», Маслоу протянул вперёд пустой бокал. Шмидт посмотрел на него, слегка нахмурившись.       — Может, тебе лучше прямо сейчас поехать ко мне? — спросил владелец «Погони». — А то чувствую, ещё пара бокалов, и мы тебя потеряем.       — Нет-нет, я только с тобой поед-ду…       — Но я освобожусь только ближе к двум. Ты уверен, что хочешь остаться? Я могу попросить кого-нибудь из своих, и тебя довезут.       — Нет, я останусь… побуду ещё тут…       — Вы с Алексой куда-то уезжаете? — спросил я Карлоса, отворачиваясь от Маслоу.       — Да, хотим снять недели на две небольшой домик за городом. Хочется немного отдохнуть от шума и суеты, а там, я думаю, мы как раз найдём необходимую тишину.       ПенаВега уже год как не возвращался к своим опасным увлечениям, и это обстоятельство делало меня счастливым за друга всякий раз, когда я думал об этом. Они с Алексой стали больше времени проводить вместе, ввиду чего из их жизни исчезли частые ссоры; они начали путешествовать, и Карлос заметно посвежел от свежих впечатлений. Его жизнь заиграла совсем другими красками, и он заметно отличался от того человека, которым был два года назад. Своего психолога он продолжал навещать, но делал это уже в чисто профилактических целях.       Радуясь за друга, я в то же время не мог избавиться от чувства слепой зависти, которое неизбежно настигало меня. Нет, это была не злая зависть, и я действительно искренне радовался за Карлоса… однако меня сильно огорчало собственное бессилие. Я всё ещё страдал от своего расстройства и так и не решился сходить ещё хотя бы на один сеанс миссис Мелтон. Но в чём была причина? На исцеление мне не хватило собственной силы воли, или мой случай действительно был редким и сложным? Я не знал и мучился от этого незнания. Вокруг меня были люди, способные вдохновить меня на этот необходимый поступок, к тому же я готов был меняться не столько ради себя, сколько ради Эвелин, — но вновь отдаваться в руки врачей я пока не спешил…       — У вас с Эвелин нет никаких планов на завтра? — спросил меня испанец, улыбаясь.       — Мы ничего не планировали.       — Тогда, может быть, навестите нас с Алексой в нашем домике? Я дам тебе адрес и объясню, как проехать. Жена не видела Эвелин уже сотню лет, мне кажется, им будет, о чём поговорить.       — Да, конечно, — тоже улыбнулся я, думая о своей возлюбленной. — Уверен, Эвелин не станет возражать.       У Карлоса зазвонил телефон, и он, отвернувшись и прижав к уху один палец, чтобы музыка не мешала говорить, ответил на вызов. Я плохо слышал, о чём он говорил, но точно знал, что ему звонила Алекса. Джеймс наблюдал за ним, прищурив один глаз и слегка покачиваясь из стороны в сторону.       — Ну всё, мне пора домой, — с улыбкой сказал ПенаВега, посмотрев сначала на меня, потом на Джеймса. — Дела зовут.       — О, да брось, ты всегда рано покидаешь нас, — мало разборчиво протянул Маслоу, слегка отодвигаясь от барной стойки.       — Я не могу показать Алексе, что что-то для меня может быть важнее неё… Ну, вы знаете. Не могу я остаться, правда.       — Ладно, тогда до понедельника? — сказал Кендалл, подошедший к нам, и протянул Карлосу руку.       — До понедельника, — кивнул, улыбаясь, испанец и пожал руку Шмидта. Потом он похлопал по плечу Джеймса, полулежавшего на стойке, и повернулся ко мне. — А с тобой до завтра, верно?       — Верно, — улыбнулся я в ответ, и мы пожали друг другу руки.       Когда уехал Карлос — единственный мой адекватный и не занятый собеседник, — я немного заскучал. Я начал думать об Эвелин, мысли о которой почти никогда не покидали мою голову. За два года наших отношений, которые, впрочем, были ознаменованы и не самыми приятными моментами, мой пыл не охладился ни на градус. Я продолжал её любить даже тогда, когда она своей жестокостью, казалось, вырывала моё сердце из груди; я продолжал её любить даже тогда, когда и сам, случалось, срывался на неё. Моё состояние чаще всего подводило меня, и я принимал все эти ссоры очень, очень близко к сердцу. В последнее время для меня всё стало иметь преувеличенно большое значение…       В итоге наши отношения представлялись мне сложным процессом, в котором оба мы несли огромную ответственность. Каждый наш шаг был опасен и запросто мог нарушить нормальное течение всего процесса; порой мне даже казалось, что отношения — это дорога, где практически на каждом шагу была спрятана мина.       Однако я усложнял всё сам, один, хотя делал это совершенно не намеренно. О, если бы в моих силах было всё изменить!.. Да, я любил её, но этим самым и причинял ей страдания. Почему человек заставляет страдать тех, кого больше всего любит? О, сколько времени я изводил её своими резкими мыслями, высказанными вслух; сколько времени она терпела всё это… Временами, особенно в периоды яростных вспышек, я отчётливо выделял для себя одну мучительную, но очень справедливую мысль: чтобы избавить Эвелин от страданий, мне нужно... оставить её. Да, да, эта мысль была пугающе страшна, но неужели она не являлась единственно верной?! Как бы там ни было, эту мысль я пока что ото всех прятал, хотя мне казалось, что парни, каким-то образом замечая мучения, которые я причинял своей возлюбленной, несколько раз пытались навести меня на эту мысль… Я видел, что Эвелин было ужасно непросто со мной, и от этого часто задавался вопросом: делали ли эти отношения счастливыми нас обоих?..       — Фух, теперь вы видите, как сильно я нуждаюсь в Скарлетт? — спросил Кендалл, усаживаясь на стул напротив меня. — Я на ногах уже пять часов подряд, даже присесть некогда. А Скарлетт очень мне помогает, избавляя меня от обязанности обслуживать добрую половину клиентов. Ну, теперь и мне стаканчик можно.       Я хмуро наблюдал за тем, как Шмидт наливал себе виски.       — Ты ведь на работе, забыл? — сказал я.       — Брось, ты видел когда-нибудь трезвых барменов? — Немец сделал глоток виски и с наслаждением улыбнулся. — К тому же без выпивки тут просто не выжить.       — И сколько ты вливаешь в себя за один рабочий день?       — Когда как, бывает и по бутылочке… Главное не переборщить, иначе потом с ума начинаешь сходить. Ну что, Логан, налить тебе?       — Нет-нет, спасибо, — отказался я и мысленно добавил: «Мне и без этого есть, от чего сходить с ума».       — Ладно, как знаешь. — Вздохнув, Кендалл перевёл взгляд на Джеймса, лежавшего на стойке, и с усмешкой спросил: — Давно он спит?       — Час уже, наверное. Ну и нахлестался же он…       — М-да, не поделаешь с этим ничего… Лучше бы он на самом деле поехал ко мне.       В последнее время у нас с Кендаллом установились прекрасные, вполне устраивающие меня отношения. Уже года полтора как он не заводил наш разговор в сторону Эвелин и ничего не спрашивал о ней. Вообще-то это было потому, что они вдвоём нередко виделись и у него не было необходимости расспрашивать меня о ней… Но то, что наши с ним отношения вернулись к тем, какими они были ещё до появления Эвелин в моей жизни, почти полностью окупало мою ревность к их встречам. Я больше никогда не называл Шмидта подлецом, да и не было у меня особо веских поводов: мы с ним перестали ругаться и драться.       — Лучше бы не стало, — ответил Джеймс, поднимая голову. — Я и здесь себя вполне хорошо чувствую. Но мне будет гораздо лучше от ещё одного стаканчика…       — Ещё один стаканчик, — прервал друга владелец «Погони», — и ты точно свалишься со стула. На, попей лучше простой воды. — И он поставил перед Маслоу высокий стакан, наполненный водой.       — Мы будем здесь до д-двух? — спросил ловелас в отставке, взяв стакан и поднеся его к губам.       — Не знаю, хочу уехать пораньше… Может быть, оставлю бар на Скарлетт, я думаю, она вполне нормально справится. А может быть, вообще сейчас напьюсь и сделаю вид, что я не бармен, а обычный посетитель.       И он налил себе ещё виски.       — Скарлетт, бар на тебе, — обратился Шмидт к девушке, подошедшей к стойке за коктейлями. — Моя работа на сегодня закончена.       — А как же столики?       — Посетители не безногие, сами дойдут до бара и возьмут себе напитки. Давай, давай, за стойку.       Чтобы не отвлекать Скарлетт от работы, мы с парнями пересели за самый дальний столик, находившийся в затемнённом углу. Стрелка часов уже приближалась к восьми.       — Вот, скоро и Мэрилин с остальными приедет, — сказал Кендалл, с улыбкой указывая на часы. — Будут танцы. Логс, во сколько поедешь домой?       — Не знаю. Буду ждать, пока Эвелин не позвонит.       Моя возлюбленная проводила сегодняшний день в больнице, и я не хотел возвращаться домой раньше неё. В нашей пустой квартире мне было так же одиноко, как раньше мне было одиноко в своём пустом доме.       — Ну, и отлично, — с той же улыбкой отвечал друг, и меня сильно радовало то, что я мог с непринуждённостью упоминать её имя в нашем разговоре. — Тогда вы двое посмотрите на танцы объективным взглядом и, может быть, скажете, чего не достаёт.       Джеймс чувствовал себя лучше, чем прежде, и уже не лежал на столе, а заинтересованно озирался по сторонам.       — А, кстати, Джей, — опомнился вдруг Шмидт и задумчиво почесал затылок, — когда приедем ко мне, ты можешь увидеть чужие сумки с одеждой… Не удивляйся.       — У тебя кто-то гостит? — спросил Маслоу.       — Да… Да, вообще-то. Кевин приехал сегодня утром, — с кривой усмешкой ответил немец. — Он вроде как соскучился по младшему братишке, но я-то знаю, что его мама прислала.       — Зачем это? — не понял я.       — Она уже давно просит, чтобы я закрыл этот бар и вообще вернулся в Канзас. Мама знает, что я не особо прислушаюсь к её просьбам, а потому пытается повлиять на меня через мнение старших братьев.       — У неё это получается?       — Ни черта! — засмеялся Кендалл. — Не хочу я ехать никуда, да и «Погоню» свою я никому не продам. Мама думает, что мне тут плохо, но она ведь совсем не понимает того, что держит меня здесь.       Что-то внутри меня вспыхнуло, когда я услышал это: мне показалось, что друг говорил об Эвелин. Но повнимательнее вглядевшись в лицо немца, я отогнал эти мысли и попытался успокоиться.       — Ты настолько откровенен с Изабеллой, — начал Кендалл, поворачиваясь к Джеймсу, — что прямо так и сказал ей, что сегодня будешь пить?       — Ну, да. Мы стараемся быть предельно честными, к тому же не хочется подавать Санни дурной пример… Дети, они ведь копируют всё, что видят. Так что мы ещё давно условились, что пьяным я никогда не буду показываться дома.       — А ссоритесь вы тоже в отдельно отведённое время? — спросил я, и в моём тоне прозвучал злой сарказм. — Ну, чтобы Санни не видела?       Маслоу слегка улыбнулся и, наклонив голову, ответил:       — Оказывается, если сильно постараться, то можно избежать криков в присутствии ребёнка. Да и вообще Санни сделала меня более взрослым и ответственным… И Изабеллу тоже. Мы начали так следить друг за другом, и это на самом деле прибавляет ответственности… — Он, уставившись на пустой стакан из-под воды, не надолго замолчал. — Но Изабелла начинает относиться к этому как-то даже истерично, особенно это касается моего тела…       — В смысле? — не понял Кендалл, взгляд которого уже затянулся пьяным туманом.       — Ну, она начала кормить меня только варёной или приготовленной на пару едой, ничего жирного, жареного, поменьше солёного и сладкого. Она заставляет меня ходить в зал не дважды в неделю, как обычно, а целых четыре раза… Ну, и всё в этом роде.       — По-моему, это очень завышенные требования к партнёру, — сказал я. Несмотря на то, что друг уже давно был женат на Изабелле, моё неприязненное отношение к ней не изменилось. — Она недовольна тобой и хочет что-то в тебе изменить?       — Не знаю, не знаю я… Мне кажется, она просто таким образом проявляет заботу, только и всего.       — Запреты и ограничения? Странная забота.       — Ну, она ведь для меня старается…       Кендалл, всё время наблюдавший за тем, как Скарлетт справлялась со своей работой за стойкой, вдруг улыбнулся и сказал:       — У тебя есть шанс показать Изабелле зубы.       — А? — нахмурившись, протянул Джеймс.       — Покажешь ей, что ты не маленький мальчик и вовсе не нуждаешься в её постоянной заботе.       — На что ты намекаешь?       — На спор. Давай поспорим: сумеешь ли ты показаться дочери в таком вот виде? Я ставлю триста долларов на то, что не сумеешь.       — А деньги зачем? — сонно потирая глаза, спросил Маслоу.       — Чтобы ты не струсил, вот зачем. Ну, что скажешь? Спорим?       — Спорим, — с вызовом и довольно громко произнёс он, заставив какого-то парня с соседнего столика обернуться.       — Жестоко с твоей стороны получается, не находишь? — спросил я Кендалла, с недовольством взглянув на него.       — Я ведь не ради жестокости, а ради семейного равенства. Ну, спорим! — И он с счастливой улыбкой на губах протянул Джеймсу руку.       — Ставлю триста долларов на то, что ты не переспишь со Скарлетт, — вдруг выговорил Маслоу, и в следующее мгновение их руки уже встретились.       Взгляд Шмидта, до этого какой-то лукавый, изменился на испуганный и удивлённый. Он попытался выдернуть свою руку из руки Джеймса, но тот, улыбнувшись, крепче сжал её.       — Такого уговора не было, — тихо проговорил немец, во все глаза глядя на друга.       — Двойной спор, — пожал плечами Маслоу. — Среди нас по любому будет и победитель, и проигравший.       — Но так нечестно… мы уже пожали руки… Логан, скажи ему!       — Молчи, Логан, — бросил мне ловелас в отставке. — Лучше разбей.       — Руки-то вы пожали, — сказал я Кендаллу, положив локти на стол, — но спор ещё не заключили. Так мне разбивать или нет?       — Или нет? — повторил за мной Джеймс, с прищуром глядя на бедного немца. — Что, струсил?       — Не струсил, — ответил владелец «Погони» и, бросив на меня быстрый взгляд, добавил: — Разбивай.       Спор оказался жестоким для них обоих: Джеймсу, вполне очевидно, светил скандал с его женой, а Кендаллу предстояло переспать с девушкой, у которой, насколько ему было известно, был молодой человек; более того, эта девушка являлась подругой Мэрилин! Я не знал, решится ли кто-нибудь из них на подобную жестокость, источником которой был легкомысленный спор, но очень надеялся, что они, протрезвев, и не вспомнят обо всём этом.       Уже в девятом часу мне позвонила Эвелин. Услышав мелодию, которая стояла у меня на звонке моей возлюбленной, Кендалл встал и, слегка пошатываясь, пошёл в сторону туалета.       — Привет, — сказал я, только ответив на звонок, — уже едешь домой?       — Ещё нет, — проговорил её голос в трубке, — но уже собираюсь.       Моя избранница как-то тяжело вздохнула, и я спросил:       — Что с голосом? Устала?       — Да, есть немного. Нужно купить что-нибудь к ужину?       — Не знаю, на самом деле… Я сам ещё не дома.       — А, — коротко сказала Эвелин. Она почти никогда не спрашивала меня, где я пропадал, с кем я проводил время; очевидно, тем самым она показывала, что доверяет мне и ни в чём не хочет меня обвинять. Но меня это вряд ли устраивало, я хотел, чтобы она хотя бы иногда интересовалась, куда я ездил после работы, узнавала, с кем я общался ещё, кроме парней. Страшно сказать, но мне не хватало её ревности! Без неё меня настигала пугающая мысль, будто Эвелин совсем, совсем не любит меня… — Тогда встретимся дома, да?       — Да… — несколько растерянно ответил я и помолчал. — Сегодня утром ты уехала так рано, что я ещё даже не видел тебя…       — Через полчаса увидимся, — сказала она, и я почувствовал, как она улыбнулась. — Я скучаю.       — И я.       Когда наш разговор закончился, я заметил на себе внимательный взгляд Джеймса.       — Что ты делаешь? — спросил он, хмурясь с каким-то недовольством.       — Ты о чём?       — Зачем ты снова возвращаешься к тому, через что уже давно прошёл?       Я недоуменно смотрел на него, совсем не понимая, о чём он мне говорил.       — Ты даже и не понимаешь, — как будто с удивлением произнёс Маслоу и, выпрямившись, покачал головой. — С Эвелин ты делаешь то же самое, что когда-то делал с Чарис.       — С Чарис? — переспросил я. Об этом имени мне не приходилось вспоминать уже очень много времени, поэтому теперь мне это показалось несколько странным. — Что я делал с ней?       Слова Джеймса хотя и произносились на пьяную голову, но были, кажется, совершенно справедливы… Не зря ведь древние говорили, что истина в вине. Я приготовился слушать то, что друг собирался говорить дальше, и сердце моё беспокойно забилось.       — Не знаю, в чём дело, — сказал Джеймс, — но в любых твоих отношениях наступает какой-то переломный момент, и я понятия не имею, с чем он связан. М-м-м… Как бы поточнее выразиться? Ты как будто начинаешь владеть своей возлюбленной… Нет, не смотри так, может, я не прав... Просто ты ведёшь себя так, будто она чем-то обязана тебе: перестаёшь звонить первым, никогда первый не говоришь, что соскучился, а ждёшь это всё от неё. Ты как будто думаешь, что она сама всего этого не скажет, а скажет только тогда, когда ты ей напомнишь. Ты как будто считаешь, что она в чём-то винит тебя, не высказывая этого вслух, но ты, осознавая свою вину, продолжаешь держать возлюбленную возле себя, понимая, что не можешь её отпустить. Не знаю, может, я наговорил полную бредятину, но так ты себя вёл с Чарис, а теперь это коснулось и Эвелин… Просто дай мне знать, если у вас с ней что-то не так, я не хочу, чтобы ты совсем замучил её, и не хочу, чтобы ваши отношения… Ты понимаешь.       Я удивлённо смотрел на друга, понимая всё то, что он наговорил, и осознавая, что он, кажется, был прав… По правде сказать, меня задела эта параллель, проведённая между Чарис и Эвелин, и в голову мне полезли самые страшные, ужасные мысли, которых я никогда не смог бы точно выразить.       — Да, да, это совершенная правда, что я мучаю её… — задумчиво покивал я и, вздохнув, устало потёр лоб рукой. — Если бы я мог, если бы я мог хоть что-то сделать по-другому… Я бы всё сделал, клянусь! Всё!       Джеймс какое-то время молча смотрел на меня.       — Может, попробуешь поговорить с ней об этом? — осторожно спросил он.       — Что я ей скажу, если и сам ни черта в этом не понимаю? Я счастлив быть с ней, правда, счастлив, но это всё почему-то происходит…       — Хотя бы дай ей знать, что любишь её…       — Она и так это знает, Джеймс. Она очень хорошо знает, что я люблю её, люблю больше жизни!       — А, — вырвалось у Маслоу, и он, нахмурившись, опустил глаза, — это ты не знаешь, любит ли она тебя?       Возвращение к прежним изматывающим размышлениям как будто бы обожгло меня, и я дёрнулся, подумав обо всём этом. Да… На самом деле я не оставил этих мыслей, и с годами это терзающее сомнение нисколько не уменьшилось... Наверное, весь ужас моих собственных мыслей отобразился на моём лице, и Джеймс, заметив это, с сочувствием сжал мне плечо.       — Дружище, ты чего это? — проговорил Маслоу, стараясь придать своему голосу уверенное и бодрое звучание. — В этом вся причина, что ли, и есть? Чёрт, да это же… это такой пустяк… Неужели ты думаешь, что Эвелин, Эвелин может тебя не… Да брось! Не после того, что между вами двумя было!       — Хватит, Джеймс, ты ничего не знаешь! — свирепо сказал я и сбросил со своего плеча его руку. Мне почему-то казалось, что поддержка друга была фальшивой, что он знал какую-то страшную для меня правду и старался скрыть её от меня, чтобы не ранить.       Маслоу посмотрел на меня с удивлением и испугом.       — Это серьёзно, Логан, — строгим тоном проговорил друг. — Неужели ты не понимаешь, что этим самым разрушаешь как её, так и свою жизнь? Я должен сказать… если ты ничего не предпримешь, она погибнет рядом с тобой… Разве ты этого хочешь?       — Я хочу, чтобы она была счастлива, — сердито выговорил я, почему-то разозлившись от его слов. — Что мне нужно сделать ради этого? Оставить её?       Он молча смотрел мне в глаза, но я не нуждался в его ответе и даже, если бы он всё же начал отвечать, заткнул бы ему рот рукой. Я часто задавал подобный вопрос себе, однако его разрешения не ждал и от самого себя. Нет, нет, это решение слишком страшное, слишком невообразимое… Нет, нет, мне нельзя оставаться одному…       — Очень умненькая девочка, — сказал Кендалл, вернувшись за столик. На губах его играла улыбка. — Скарлетт схватывает прямо-таки на лету, просто находка! Логан, ты чего встал?       — Мне нужно домой, — мрачно выговорил я, задвигая за собой стул. — Очень мило посидели, да, но я должен ехать…       И, даже не попрощавшись с друзьями, я почти бегом покинул «Погоню».       Дверь в квартиру я открыл своими ключами, хотя знал почти наверняка, что Эвелин была дома. Настроение после разговора с Джеймсом у меня было мрачное. Если честно, я хотел как-нибудь незаметно проскользнуть мимо своей избранницы и сразу же лечь спать, лишь бы избежать взглядов и разговоров, которые, как я чувствовал, могли сделать нам обоим мало приятного.       Когда я снимал обувь в прихожей, навстречу из гостиной мне вышло маленькое чёрное и пушистое существо, издающее мяукающие звуки. Я замер на месте и с каким-то сердитым недоумением посмотрел на котёнка.       — Эвелин, — растерянно позвал я свою возлюбленную, — кажется, к нам по ошибке зашёл соседский кот… Надо бы вернуть.       — Не надо, — ответила она, тоже выйдя из гостиной. Эвелин улыбнулась и, наклонившись, взяла котёнка на руки. — Я нашла его на улице голодного, совсем одного, и решила просто погладить… А когда стала уходить, он побежал за мной. Я не смогла его оставить, Логан.       Я не знал, что можно было ответить, поэтому промолчал.       — Ты не против того, чтобы он остался у нас? — спросила моя возлюбленная и так на меня посмотрела, что, глядя в эти глаза, крайне трудно было в чём-нибудь отказать.       — Я знаю твоё стремление помочь всем вокруг, — сказал я и, подойдя к ней, поцеловал её в губы, — и разве позволю я ему снова оказаться на улице?       Что-то, проскользнувшее во взгляде моей избранницы, переменило моё настроение, и я в одно мгновенье оставил страшные мысли, безжалостно терзавшие меня ещё несколько минут назад. Эвелин улыбнулась и, приподняв котёнка, которого всё ещё держала на руках, на уровень своего лица, сказала:       — Я назвала его Блэкки. Согласись, это имя очень ему подходит.       — Соглашусь. А Блэкки не заставит меня покупать новую обувь, а? — И я, улыбнувшись, почесал нашего нового жильца за ушком.       Эвелин, кажется, обратила внимание на то настроение, с которым я вернулся из бара. За ужином она, внимательно посмотрев на меня, тихо спросила:       — Ты точно не злишься на меня из-за Блэкки?       Я тоже посмотрел на неё. В голову вдруг пришли сегодняшние слова Джеймса о том, что я будто бы делал свою возлюбленную в чём-то виноватой и вёл себя так, словно она была чем-то мне обязана… Я тут же принялся вспоминать все слова, что сказал за вечер Эвелин, и все взгляды, что я устремлял на неё. Не было ли в моём поведении того, о чём толковал мне Маслоу?..       — Точно, — уверенно ответил я. — И вообще, если бы ты не принесла Блэкки в дом, я и сам предложил бы завести какое-нибудь животное... Теперь нам есть, о ком заботиться.       Эвелин улыбнулась и посмотрела на нашего нового жильца, который сидел на полу и пил молоко из блюдечка. Я тоже улыбнулся, но очень натянуто: на ум мне почему-то снова пришли странные мысли о семье, которые я всё никак не решался высказать Эвелин.       Карлос и Алекса действительно уединились на две недели в одном очень уютном коттедже, расположенном в двадцати километрах от Лос-Анджелеса. Когда мы с Эвелин приехали, часы показывали около пяти вечера. Лучи солнца уже не обжигали так сильно, как днём, и мы вчетвером решили, что идеальным вариантом для совместного времяпрепровождения будет чаепитие на террасе.       Первые полтора часа пролетели совершенно незаметно. Честно говоря, как раз через полтора часа я заметил, что Алекса пила только зелёный чай и ничего не ела. Зная кое-что о болезнях, которые она перенесла в прошлом, я посчитал неприличным спрашивать у неё об этом. Поэтому, когда Алекса отлучилась, я осторожно спросил у Карлоса:       — Почему твоя жена ничего не ест?       Эвелин, по всему видимому, тоже мучил этот вопрос: она заинтересованно смотрела на ПенаВегу, ожидая ответа.       — Честно говоря, не думал, что ты спросишь об этом, — вздохнул испанец и устало потёр лоб рукой. — Вообще-то… дело в том, что Алекса очень близко к сердцу приняла мнение некоторых людей, любящих оставлять комментарии под её фото…       — Правда? — удивлённо спросил я. — Кто-то отрицательно высказался по поводу её фигуры?       — Да, пара человек…       — Но у Алексы прекрасная фигура, — вставила слово Эвелин. В её голосе звучала некоторая обида за критику в сторону подруги.       — В том-то и дело! — с отчаянием взмахнув руками, сказал Карлос. — Вы знаете, как это бывает… Она прочитала парочку комментариев и убедилась в том, что с её фигурой действительно что-то не так. Ох, как же я ненавижу за это Интернет! Надо знать, что там есть очень много жестоких людей.       — Раньше с Алексой такого не было, — задумчиво сказал я, глядя на своё отражение в окне коттеджа. — Не помню, чтобы она так остро реагировала на критику в свой адрес…       — Да, в последнее время она стала гораздо требовательнее к себе, и это кое с чем связано…       Мы с Эвелин внимательно смотрели на него, сильно заинтересованные его репликой. Карлос бросил взгляд в открытую дверь, чтобы убедиться, что Алекса ещё не идёт, и, пригнувшись к столу, прошептал:       — Вообще-то мы пока не хотели никому говорить, но… ладно, вам я расскажу. Только прошу, пообещайте, что ни Алекса, ни кто-либо другой об этом не узнает!       — Конечно, о чём речь?..       — Мы с Алексой планируем стать родителями.       Эта фраза отчего-то бросила меня в краску. Чувство беспредельной радости за друга смешалось в моей душе со странным чувством невысказанной обиды…       — Алекса беременна? — восторженно прошептала Эвелин. Её серо-голубые глаза, округлившиеся от неожиданной новости, засияли восхищением.       — Нет-нет, ещё нет, — торопливо ответил испанец, — мы только планируем, это ещё в планах… Алекса хочет быть идеальной во всём, и за это, конечно, нельзя её упрекнуть. Она накупила себе каких-то книжек, стала каждое утро выходить на пробежку и, главное, посадила себя на какую-то диету. Я пытался убедить её, что она и без того идеальна, но она не хочет слушать…       — Может быть, нас она послушает? — с участием предположила моя возлюбленная. Я же сидел молча, чувствуя, что будто лишился дара речи от всего услышанного.       — О, нет, если она узнает, что я вам проговорился…       — Может, кто-нибудь хочет ещё чаю? — с улыбкой поинтересовалась Алекса, снова появившись на террасе.       Растерявшись от её неожиданного появления, мы втроём заговорили не сразу.       — Нет, спасибо, больше не хочется, — ответил за всех Карлос и улыбнулся.       Остаток вечера я чувствовал себя как-то странно. В разговорах я почти не участвовал, на редкие вопросы отвечал даже грубостью, и, вдобавок ко всему, от большого количества выпитого чая у меня разболелся желудок. Совокупность этих признаков — волнение, перерастающее в стресс, и боль в животе — страшно мне не нравилась, и я мысленно готовился к очередной бессонной ночи, которую я должен был провести в страданиях…       Эвелин, заметив моё изменившееся настроение, молча взяла меня за руку. Я был благодарен за то, что она не стала ни о чём спрашивать. Да и задай она любой вопрос, связанный с моим состоянием, я всё равно не нашёлся бы, что ответить…       Посещение Карлосом психолога и вправду пошло этой семье на пользу. ПенаВега выглядели невообразимо счастливыми вместе, и казалось, что им двоим целый мир был не нужен. Когда я наблюдал за ними в продолжение всего сегодняшнего вечера, меня помимо моей воли захватывало чувство зависти, которое, как я считал, было вполне естественным. Но потом я переводил взгляд на свою возлюбленную, и зависть испарялась, будто её и не было. Как можно завидовать кому-то, когда рядом со мной сидит Эвелин и когда она моя?       Раздражение, однако, не оставило меня до конца вечера. Сидя за столом, слушая разговоры Эвелин, Карлоса и Алексы, глядя на их улыбки, я чувствовал, что что-то будто давило на меня со страшной силой. Тело моё теряло силу, и мне хотелось спрятаться ото всех взглядов, хотелось тишины, хотелось просто побыть одному. Когда мы с Эвелин уже собирались уезжать и садились в мою машину, Карлос отвёл меня немного в сторону и спросил:       — Ты как себя чувствуешь, дружище?       Я упёрся в него измученным взглядом.       — Очень устал, — ответил я тихо, — не знаю от чего, просто… Просто мне нужно немного покоя.       — Я заметил, ты очень изменился с тех пор, как я рассказал о наших с Алексой планах…       — Думаешь, это как-то связано? — резко спросил я, от чего испанец даже вздрогнул. — Нет. Я устал, вот и всё.       — Я понимаю, Логан, не нужно лишний раз нервничать. — Он с мгновение помолчал. — Знаешь, я мог бы дать тебе номер мистера Рэмси, он правда очень хороший специалист…       Я с непонятным стыдом вспомнил сеансы мистера Дениэлса и миссис Мелтон, которые длились, кажется, не меньше двух месяцев и которые я так бесцеремонно прекратил. Правильно ли я делал, отказываясь от помощи врачей? И стоило ли мне согласиться на предложение Карлоса теперь?       Деликатность, с которой испанец говорил со мной, приятно поразила меня, и потому я несколько смягчился, отвечая на его предложение.       — Да, было бы не плохо, если бы ты поделился со мной его номером, — устало выдал я и посмотрел другу в глаза. — Спасибо, что переживаешь за меня…       Улыбнувшись, ПенаВега дал мне номер мистера Рэмси, и я, записав его, тут же о нём и забыл. Нет, я не игнорировал помощь друга нарочно; кажется, я действительно не был заинтересован в собственном спасении… Будто я понимал, что меня безвозвратно затягивало в какое-то мерзкое и дурно пахнущее болото, но даже наслаждался этим и не предпринимал никаких попыток к спасению. Странно, но в тот вечер меня совсем не мучила мысль о том, что моя загубленная жизнь означала и загубленную жизнь Эвелин.       Приехав домой, я понял, что меня душила беспричинная злость на всех и всё. Войдя в спальню, я, не раздеваясь, сел на кровать и просидел так несколько минут, задумчиво глядя на Блэкки. Он тоже смотрел на меня, с удивлением округлив зелёные глаза.       — Я рада, что мы вдвоём сумели выбраться куда-нибудь за эту неделю, — сказала Эвелин. Она сидела у зеркала и расчёсывала волосы, готовясь ко сну. — Мы с тобой и правда почти не видели друг друга из-за работы…       Я молча смотрел на Блэкки, который, зевнув, полез по одеялу на кровать: из-за своих размеров он не мог на неё запрыгнуть.       Эвелин положила расчёску на столик и, вздохнув, посмотрела на меня. Я же не поднимал на неё глаз и по-прежнему ничего не говорил.       — Разве ты не устал? — спросила она, подойдя ко мне. — Раздевайся, Логан, тебе нужно немного поспать… — Эвелин хотела погладить меня по голове, но я взял её запястье и посмотрел ей в глаза.       — Давай уедем куда-нибудь? — тихо предложил я, всё ещё сжимая её запястье. — Продадим эту квартиру и уедем куда-нибудь далеко...       Присев рядом со мной на кровать, моя возлюбленная так на меня взглянула, точно жалела меня, точно я был так жалок и низок, что меня только и можно было, что пожалеть! Это будто неприятно ущипнуло меня, и я, вскочив на ноги, как можно сдержаннее сказал:       — Ладно, не хочешь далеко, давай поедем в Канаду. Здесь не далеко. Поселимся на берегу океана и больше никогда не вернёмся в Америку.       Она не ответила. Я стоял к ней спиной и, больше ничего не говоря, ждал ответа. Но Эвелин упорно молчала, что заставило меня развернуться и, бросив на неё сердитый взгляд, спросить:       — Ты так и будешь молчать?       — Мне кажется, это ты молчишь, дорогой, — сказала моя избранница и, подойдя ко мне, сильно сжала мои дрожавшие руки. — Что ты хочешь мне сказать?       Я не смог смотреть ей в глаза, потому что боялся, что в моём взгляде она прочтёт все мои мысли. Я посмотрел вниз и глубоко вздохнул. Как же она всё-таки тонко чувствовала то, что со мной происходило…       — Я хочу сказать, что больше не могу жить здесь, — произнёс я, избегая встречи наших взглядов. Если честно, мысли о переезде только что посетили меня. — Мне уже невыносимо дышать этим воздухом, а это небо сильно на меня давит. Давай уедем, Эвелин, давай уедем…       — Не обязательно так торопиться. — Поджав губы, моя возлюбленная внимательно на меня посмотрела. Мне казалось, она поняла, что я всё ещё что-то утаивал от неё. — У тебя ведь здесь работа…       — Думаешь, эта работа меня здесь и держит?       Разлучив наши руки, я отошёл к окну. Эвелин осталась стоять на месте.       — Я думала, ты любишь Лос-Анджелес…       — А я думал, что ты любишь меня, — неожиданно резко сорвалось у меня с языка. Я заметил, как при этом изменился взгляд моей избранницы, и почему-то сильно смутился. Я повернулся к ней спиной и устало сжал пальцами переносицу. — Я думал, ты поддержишь меня, а ты не понимаешь…       Эвелин меня не понимала! Эта мысль могла бы свести меня с ума. Ну, разве не видит она, что я на самом деле мучаюсь? Разве не понимает, что мне действительно хочется уехать?..       — Не говори так, — услышал я её обиженный голос совсем рядом и почувствовал, как она положила руки на мои плечи. — Ты же знаешь, это мой родной город, и я не могу так просто его оставить…       «Меня бы ты, наверное, оставила гораздо свободнее», — пронеслась в голове странная мысль. Я снова вернулся к размышлениям о том, как я сумел бы спасти жизнь Эвелин. «Оставить, оставить, оставить»…       — Это не значит, что я не хочу понять тебя, — говорила моя возлюбленная, обнимая меня и прижимаясь к моей спине, — и не значит, что я не готова на всё ради тебя. Но не мне ведь одной всегда понимать тебя, да?       Она, очевидно, ждала ответа, но я не отвечал. Тогда Эвелин отстранилась от меня и хотела уйти, но я схватил её за руку и с силой привлёк к себе.       — Прости, прости, прости, — забормотал я, почему-то подумав, что она сильно на меня обиделась, — конечно, я понимаю твою неготовность… Давай останемся. Я вынесу всё что угодно, лишь бы ты чувствовала себя счастливой, Эвелин, милая моя…       Уже который раз за свою жизнь я поддался ей... О боже! Неужели и меня любовь и красота превратили в покорного раба?!       После поцелуя меня охватило странное волнение, в одно мгновение передавшееся куда-то в область живота. Почувствовав невыносимую боль в желудке, я вскрикнул, неосознанно оттолкнул от себя Эвелин и, упав на колени, прижался грудью к полу, чтобы хотя бы немного утешить боль.       — О, дорогой… — дрожавшим голоском позвала меня моя возлюбленная и, присев рядом со мной, с сочувствием погладила меня по спине, — это снова происходит?       Чувствуя, что я не в состоянии сказать ни слова, я утвердительно замычал.       «Это» началось ещё полгода назад. Полгода меня преследовали жуткие желудочные спазмы, сопровождающиеся низкой температурой тела, ознобом и поражающей бледностью кожи. Эти спазмы случались раз или два в месяц и связаны они были с моим неправильным питанием и постоянными переживаниями. Врач, к которому я обратился, объяснил мне, что нервная и пищеварительная системы связаны между собой напрямую. Он посоветовал мне во время спазмов пить как можно больше воды и ничего не есть. Боли меня настигали обычно ночью, поэтому очень часто я проводил ночи без сна, не в состоянии даже нормально дышать от жутких ощущений в желудке.       И сегодня я в очередной раз подвёл свой организм, изведя его своим раздражением и нерегулярным питанием. Я, всё ещё одетый, лежал на кровати в позе эмбриона и еле слышно стонал в подушку. На плечах моих покоилось одеяло, которое мне принесла Эвелин. Рядом, на столике, стояла бутылка воды с соломинкой, чтобы мне было легче пить из неё.       В такие жуткие для меня ночи Эвелин не спала вместе со мной. Мне даже не приходилось ни о чём просить её: она сама прекрасно понимала, в чём я нуждался. Не в силах выдавить из себя ни слова, я только с щенячьей благодарностью смотрел на неё, и моя возлюбленная, понимая меня без слов, нежно гладила меня по плечу. Да, эти боли к утру всегда утихали, но я чувствовал, что не выдержал бы ни одной такой ночи без Эвелин.       Теперь, глядя на неё, уставшую, глядя в её преданные и неравнодушные глаза, я не мог понять, как ещё несколько минут назад я смел злиться на неё. Злиться на неё? На такую любящую, нежную, заботливую? Да я лучше всю оставшуюся жизнь буду вот так вот мучиться, чем позволю себе ещё хотя бы раз повысить на неё голос!       Когда за окном уже начинало светать, боль меня отпустила. Я осторожно выпрямился, накрылся одеялом и взглянул на Эвелин. Она сидела рядом, прижавшись к спинке кровати, и смотрела на меня воспалённым от недостатка сна взглядом.       — Ложись спать, милая, — прошептал я, всё ещё чувствуя слабость. — Мне уже лучше, правда…       — Но тебе ведь ещё надо выпить лекарство, — произнесла моя возлюбленная тихо и устало. Она взяла со столика стакан и таблетку и протянула всё это мне. — Держи.       — Спасибо… — Взяв в руки воду и лекарство, я какое-то время смотрел на Эвелин, будто желая ещё что-то сказать. Но я молча выпил таблетку и осторожно, боясь возникновения новой боли, приблизился к Эвелин. Поцеловав её в щёку, я ещё раз прошептал: — Спасибо.       Примерно до четырёх часов наступившего дня я провёл в постели, питаясь в основном только жидкостями. Моя избранница всё это время не отходила от меня ни на шаг, точно сидела с маленьким заболевшим ребёнком.       — Может быть, хотя бы воздухом свежим подышишь? — спросила меня Эвелин, присаживаясь рядом со мной на постель. — Или по квартире просто походи, ты такой бледный…       — Да, да, я сейчас встану. Не хочешь съездить куда-нибудь в парк?       Она сделала виноватое лицо, и я сразу понял, что ни о каком парке и речи быть не может.       — Мне нужно в больницу… — начала она оправдывающимся тоном.       — Ты поедешь туда после бессонной ночи? О, возьми выходной и останься дома…       — Я не могу взять выходной, дорогой, ты же знаешь.       Я опустил глаза, загрустив не столько от того, что мне придётся остаться в квартире одному, сколько от того, что Эвелин предстоит ещё один непростой день в больнице, к тому же после такой ночи. Слабо улыбнувшись, она прижала ладонь к моей щеке и спросила:       — Ты не злишься?       — Нет-нет, всё в порядке, — заверил я любимую и, взяв её руку, поцеловал её. — Может быть, мне даже необходимо остаться ненадолго одному. Хочешь, я заберу тебя после работы?       — Ты не сядешь за руль в таком состоянии, — сказала она таким тоном, точно отдала приказ, которому нельзя было не подчиниться. — Я приеду сама. В восемь буду дома.       Эвелин взглянула на меня и, с сожалением приподняв брови, вздохнула.       — Что-то не хочется мне оставлять тебя одного…       — Да всё будет в порядке, — улыбнулся я, согревшись от её заботы. — Я не маленький, один справлюсь.       Не желая быть бесполезным в доме, я, в часы отсутствия Эвелин, проветрил квартиру, слегка прибрался, покормил Блэкки и в завершение всего решил приготовить что-нибудь на ужин. Открыв холодильник, я изучил содержимое полок и нашёл ингредиенты, пригодные для приготовления пиццы. Единственное, я не совсем был уверен в их свежести… Однако я был ещё слишком слаб для того, чтобы дойти до ближайшего магазина: земля подо мной была ещё не очень тверда, а голова шла кругом. В итоге я решил, что духовка всё равно не испортит продукты, и взялся за приготовление ужина.       Моё одиночество длилось около четырёх часов, и оно, как я думал, действительно пошло мне на пользу. Я много всего обдумал, перебрал даже самые пугающие мысли и постарался сделать из них наиболее утешительные для себя выводы. Не знаю, помогло ли мне это на самом деле, но в тот вечер я впервые за долгое время почувствовал себя отдохнувшим и расслабленным.       — Как ты себя чувствуешь? — спросила Эвелин, вернувшись домой в восемь, как и обещала.       — Теперь, когда ты здесь, ещё лучше.       Она поцеловала меня в губы и, отстранившись, улыбнулась.       — Пахнет пиццей?       — Да. Мне кажется, я уже тысячу лет ничего не готовил.       За ужином Эвелин немного рассказала мне о том, как прошёл её день в больнице, и особенно внимание уделила рассказам о девочке Карен, которую она знала дольше всех и, кажется, больше всех любила. Я слушал её и не мог перестать улыбаться; мне нравилось, когда моя возлюбленная говорила о детях. Пытаясь понять, как Карен выглядела, я почему-то представлял её похожей на Эвелин…       Когда мы замолчали, я задумчиво уставился на свою избранницу. «Ну вот, вы оба молчите, — заговорил голос где-то внутри меня, — кажется, самое время сказать об этом. Скажи же, скажи, пока она сама ни о чём не заговорила!»       — Сегодня я думал кое о чём, — сосредоточенно и решительно начал я, но, когда Эвелин подняла на меня глаза, я сразу же растерял всю свою решимость, — думал… Просто думал, ради чего я живу.       «Струсил!» — сокрушительно пронеслось у меня в голове, и я, чего-то застыдившись, отвёл глаза в сторону. Моя возлюбленная выжидающе смотрела на меня.       — Может быть, это странно, — принялся на ходу рассуждать я, — но когда у меня что-то очень сильно болит, я всегда думаю о… о смерти. Просто мне не даёт покоя мысль: вдруг меня не станет, вот в этот самый миг? И что? Что я оставлю после себя?       Мысленно я хлопнул себя по лбу. Боже, что я нёс?..       — О чём ты ещё думал? — тихо спросила Эвелин, вовсе не придав значения странности высказанных мною мыслей.       — Что будет с миром, когда меня в нём уже не будет? — Я не выдумывал то, что говорил: я действительно когда-то размышлял обо всём этом. Да что там, мне кажется, каждый думающий человек когда-то задавался подобными вопросами! — Когда думаешь о том, что однажды тебя не станет, воображаешь, что мир завертится, как… как гигантская карусель; что он, потеряв все свои краски, в конце концов сгинет в небытие.       Сказав это, я сам удивился тому, насколько точно сумел выразить то, что пришло мне в голову.       — Но ты ведь только воображаешь это, — сказала Эвелин, — а что с миром будет на самом деле?       — На самом деле? — со вздохом переспросил я. — На самом деле ничего не произойдёт. Миру всё равно. Я уйду, как ушли миллиарды других людей, и меня — одного из этих миллиардов — никто никогда не вспомнит.       — Ты будешь не среди забытых миллиардов, а среди тысяч, о которых вспоминают. — Она слегка улыбнулась. — Просто подумай, сколько ты сделал для этого мира… Он не может не дать тебе ничего взамен.       — Справедливости в мире мало, — грустно сказал я, глядя себе в тарелку. — Я больше отдаю, чем получаю.       — Тогда от несправедливого мира ты просишь очень много… Не проси ничего. Обратись лучше к справедливому миру.       — А он существует?       — Конечно, — сказала моя избранница, слегка качнув головой. — Конечно, Логан, ты живёшь в этом мире.       — А ты?       — И я тоже. Этот мир состоит из двух частей, разве ты ещё не понял?       Я, посмотрев на Эвелин, улыбнулся. Она сделала то же в ответ. Эти разговоры напоминали мне те периоды, когда мы с моей избранницей только-только познакомились и делали неуверенные шаги навстречу друг другу. Воспоминания о тех временах были особенно мне дороги, хотя наше с Эвелин прошлое очень сильно отличалось от настоящего.       — Тогда несправедливого мира не существует, — сказал я, взяв с тарелки ещё один кусок пиццы. — Есть только этот. И только в нём я живу.       Ночью я спал крепко, но видел ужасные сны. Мне снилась смерть. Не чья-то личная, не какого-то отдельного человека, а просто смерть — чёрная, страшная, беспощадная. Я резко проснулся, когда понял, что в мой сон начал пробираться очень знакомый образ. Нет-нет, только не этот образ и только не в этом страшном сне…       Я понял, что было уже утро: нашу с Эвелин спальню обхватили лучи раннего, только что взошедшего солнца. Остатки мрачного сна, а вместе с тем и дикого страха, оставили меня.       Повернув голову, я посмотрел на свою возлюбленную. Она лежала на спине с открытыми глазами, вся бледная; брови её были приподняты таким образом, точно она терпела какую-то невыносимую физическую боль. К губам моя избранница прижимала ладонь.       — Эвелин?.. — испуганно позвал её я, приподнявшись на локтях. — Что такое?       Она бросила на меня быстрый взгляд и, прижав руку к животу, тоже осторожно приподнялась.       — Не знаю, — ответила Эвелин слабым голосом. — Я проснулась от жуткой тошноты.       Внутри меня всё вспыхнуло, когда я услышал это. «Её тошнит, тошнит, тошнит!» — лихорадочно завертелось в голове. Эта мысль мгновенно взбодрила меня и так воодушевила, что я чуть было не рассмеялся от радости. Был ли у меня повод для подобной радости? О, кажется, был, был…       — Тебя тошнит? — спросил я с невольно выступившей улыбкой на лице, но постарался тут же подавить её: мне пока что не хотелось, чтобы Эвелин видела мои эмоции. — О, тебе плохо, милая? — Я погладил её по волосам. — Чем я могу помочь?       — Ты ничем тут не поможешь, — печальным голосом сказала она и, отбросив одеяло в сторону, встала с кровати. — Пойду в ванную, побуду там немного…       Она ушла, и я проводил её восторженным взглядом. Надо было немедленно взять себя в руки и не поддаваться эмоциям. С чего я вообще взял, что это оно? Мало ли, в чём могло быть дело… Нет, на размышления и поиски объяснений в ту минуту я был не способен: уж слишком занимала меня одна очень важная мысль, так долго не дававшая мне покоя.       Я сидел на кровати, слушая, как мою возлюбленную тошнило за стенкой. На губах у меня застыла лёгкая улыбка, от которой я не мог избавиться и которая начинала раздражать мои нервы. "Ну, успокойся, — твердил я себе, — ты ведь ещё ничего не знаешь наверняка… Успокойся, успокойся…"       Наконец, когда мои руки уже начали дрожать от напряжения, Эвелин вернулась в спальню. Вид у неё был замученный.       — Полегчало? — спросил я, поднявшись с постели.       — Совсем немного.       — И всё ещё тошнит?       Она молча покивала и пошла к кровати, но я встал у неё на пути и, взяв её за руки, с улыбкой посмотрел ей в глаза.       — Должен признаться, — начал я, чувствуя необыкновенное волнение, кипевшее где-то в области живота, — я…       Не договорив, я замер и, нахмурившись, задумчиво уставился на Эвелин.       — Что — ты? — слегка улыбнувшись, спросила она, видимо, совсем не оценив серьёзности, с которой я начал говорить.       — Я… — повторил я, чувствуя, как внутри меня нарастает беспредельное чувство досады, — меня тоже тошнит.       В одно мгновение я понял всё и с мукой в сердце оставил прежние мысли, от которых ещё секунду назад был так счастлив. Отстранив Эвелин от себя, я прижал ладонь ко рту и быстрыми шагами пошёл в ванную, чувствуя, как нестерпимая тошнота подкатывала к горлу…       Примерно через час мы с моей возлюбленной сидели за столом на кухне, но ничего не ели. Я чувствовал себя так, словно мне дали миллион долларов и тут же у меня его забрали. Только вместо миллиона была счастливая мысль — мысль, к которой теперь я даже возвращаться не хотел. О, как глупо было думать об этом! Как глупо было обманывать себя ложной радостью!       — Прости, — выговорил я, уставившись на пустой стол. — Я больше никогда ничего не буду готовить для нас.       Да, да, да, дело было вовсе не в этом, дело было в пицце, которую я вчера приготовил. Моя слабость, не позволившая мне сходить в магазин за нормальными свежими продуктами, как раз и оставила нас с Эвелин сегодня дома: мы отравились.       — Да не за что тебе извиняться, Логан, — улыбнулась моя избранница и положила голову мне на плечо. — Зато сегодня мы выбили для себя выходной, который сможем провести вместе.       — Вместе, — повторил я, — среди лекарств и бесконечного количества воды.       — Всё же лучше, чем порознь.       К слову сказать, проснувшись, Эвелин даже не вспомнила о том, что вчера на ужин мы ели пиццу; так что для неё эта тошнота была особенно непонятной и пугающей. Немного подумав, я понял, что моя возлюбленная забыла и наш разговор о жизни и смерти. Получается, в её памяти нет никакого справедливого мира? Получается, я живу в нём один?..       До конца дня состояние моё было подавленным. Я не смог бы описать своих чувств, но я чувствовал себя ужасно; ощущения были такие, как будто меня кто-то обманул. О, может быть, не стоило тогда больше мучить себя этими мыслями? Да, наверное, всё-таки не стоило. Выходит, у меня было всего два варианта: либо навсегда забыть об этих мыслях и ждать, пока Эвелин сама о них не заговорит, либо сейчас же рассказать ей обо всём.       Почему я молчал? Глядя на неё, я готовился сказать это, даже мысленно представлял, как буду выговаривать каждое слово, каждую букву… А потом ко мне приходило представление того, что Эвелин могла бы ответить. Я был уверен, что она свела бы весь разговор в сторону моего расстройства, от которого я всё ещё не избавился и которое мгновенно рушило все мои планы на будущее. Да, так оно и было бы... После такого ответа я вряд ли захотел бы продолжать этот разговор, и в итоге высказанная мною счастливая мысль могла бы привести почти к ссоре.       Так, выбирая из двух зол меньшее, я всё-таки выбрал молчание. Я один взвалил на свои плечи это бремя и тем самым не позволил Эвелин когда-либо узнать о том, что творилось в моей голове. Да… Она так об этом и не узнала.       Двенадцатого сентября, когда до моего дня рождения оставалось два дня, мы с парнями собрались в «Погоне». Я, Карлос и Джеймс не пили; Кендалл же, снова оставив Скарлетт за бармена, пил виски, только за счёт Маслоу. Дело было в том, что их жестокий спор ловелас в отставке всё-таки проиграл, а Шмидт, с охотой принявший вызов Джеймса, сумел соблазнить Скарлетт…       — Ещё одна участница клуба, — недовольно хмыкнул я, глядя на барменшу.       — Какого клуба? — не понял Кендалл.       — Клуба тех, чьи сердца ты безжалостно разбил! — резко ответил я. — В нём и Кайли, и Мэрилин, и Брук — та, с которой ты гулял этим летом, — а теперь ещё и Скарлетт!       Я не знал, чем именно была вызвана моя агрессия к той позиции, которую немец занял уже давно. Конечно, здесь была вполне естественная неприязнь к его бесчеловечному обращению с прекрасным полом, но я чувствовал, что что-то другое, более личное, заставляло меня так злиться из-за этих «побед» Кендалла. Может быть, всё сводилось к его общению с Эвелин. Я не знал наверняка, сохранились ли в нём чувства к ней, да и не желал об этом спрашивать; но мне отчего-то казалось, что Эвелин для него — это такая же легкомысленная и наивная девушка, как и все остальные, с которыми он был знаком. А она была не такая, она была лучше и несравненно прекраснее всех их!       — С чего это в тебе заговорила справедливость? — нахмурился владелец «Погони», смерив меня холодным взглядом. — Я что, похож на маньяка, который только и делает, что ищет себе новую жертву для забавы? — Он засмеялся. — Да я же даже ничего не делал! Эти девки сами мне на шею вешаются!       — Особенно Скарлетт, наверное, — не меняя сердитого тона, сказал я, — так и вешалась на тебя!       — Я готов признать, что инициатива была с моей стороны, но ведь она мне не отказала…       — А попробуй отказать тому, кто платит тебе зарплату, — оборвал я друга.       Шмидт опустил глаза и на какое-то время замолчал.       — Но я не разбил ей сердце, — сказал он, будто пытаясь хоть чем-то оправдать себя, — Скарлетт я безразличен, стало быть, и особой вины мне чувствовать не за что…       — Значит, вину ты всё-таки чувствовал? — уточнил я. — Это радует. Остатки совести уже прочно обнадёживают.       — А Мэрилин знает об этом? — быстро спросил Карлос, заметив, как мои слова повлияли на Шмидта.       Немец посмотрел на него и, глотнув виски, кивнул.       — Это Скарлетт ей рассказала?       — Нет, я, наверное! — взмахнул руками Кендалл. — Конечно, конечно, это была Скарлетт. Удивительная невозможность держать язык за зубами…       — И что Мэрилин? — продолжал интересоваться испанец. — Дай угадаю. Она не выдержала такого предательства, дала тебе, подлецу, пощёчину и уволилась, так?       — Вообще нет, — усмехнулся Шмидт. — Вы же знаете, Мэрилин почти ничем невозможно обидеть; она может вынести всё что угодно…       — Чем ты и пользовался, — быстро вставил слово я, угрюмо глядя на стол.       — И это тоже вынесла, — продолжал владелец «Погони», словно не заметив моей реплики. — Да и на что она могла обидеться? Я ей парень? Нет. Я должен спать только с ней и больше ни с кем? Тоже нет. О, я не удивлюсь, если она вообще предложит нам со Скарлетт попробовать втроём!       — А я и рад, что проспорил, — улыбнулся Джеймс. — Да, сейчас у меня пустой кошелёк, зато никаких проблем с совестью.       — Какой же я бессовестный, оказывается, — с усмешкой произнёс Кендалл, бултыхая виски в стакане. — У меня никогда с совестью проблем не было.       Вскоре парни заговорили о чём-то другом, и я выпал из этого разговора, совершенно перестав слушать друзей. В голове мешались самые разные мысли, но в основном они были о Шмидте. Я вспоминал его подлые поступки, то, как он обошёлся с Кайли, как пытался отобрать у меня Эвелин, как грубо обращался с Мэрилин… Странный вопрос сформировался как-то сам собой: а предел ли это? Если нет, то как далеко может зайти Кендалл?       — Логан, ты вечером улетаешь? — спросил Джеймс, выдернув меня из размышлений.       Я вздрогнул и, посмотрев на него, задумчиво покивал.       — Да…       Я намеревался встретить свой день рождения в родном Далласе, самолёт улетал из Лос-Анджелеса как раз сегодня вечером. Мы с Эвелин намеревались провести в Техасе три дня.       Кендалл, порядком опьяневший, внимательно глядел на меня, прищурив глаза.       — Эвелин летит с тобой? — спросил немец, как-то особенно выговаривая каждое слово.       Я бросил на него испепеляющий взгляд, возвращаясь к ужасной, уничтожающей изнутри ревности. Зачем он спросил об Эвелин? Неужели, неужели он всё ещё…       — Да, — выговорил я не своим голосом. — Она летит со мной.       — Стой, она так и думает, что летит с тобой? — спросил Шмидт, заинтересованно нахмурившись.       Я бросил на него недоумевающий взгляд и неуверенно кивнул. Что всё это, чёрт возьми, значило?       — Значит, вы летите не вместе, — сказал владелец «Погони» с какой-то грустью в голосе и облокотился на спинку стула.       — Да что ты несёшь? — не понимал я, и это начинало раздражать мои нервы. — О чём ты?       — Да о том, о чём мы и раньше тебе говорили и что ты благополучно пропустил мимо ушей! Чёрт, вы с Эвелин вместе уже два года, а ты так и не научился относиться к ней как к своей второй половинке, как к неотъемлемой части тебя!       Я смотрел на него злобно-удивлённо и чувствовал, как невыразимая ярость на Кендалла поднимается в моей душе. Мне было непросто слышать это от него, потому что я всё-таки очень хорошо понимал, что он говорил правду…       — Ты не знаешь и сотой доли того, как я отношусь к Эвелин, — выговорил я сквозь зубы. — И я, честно говоря, вообще не считаю тебя достойным обсуждать это.       Я удивился своему холодному тону и тому, что вообще сумел сдержать себя в руках и не на орать на Шмидта.       — Парни, ну, парни, — отрезвляюще начал Джеймс, украдкой оглядываясь по сторонам, — опять вы спорите… Может, будете делать это не на людях?       — Я не буду спорить с ним, — сказал я, глядя в пол. Всё это будто возвращало меня в прошлое, на два года назад, и я снова начинал считать Кендалла подлецом. Нет, не было в нём ничего человеческого! — Я просто хочу попросить тебя заткнуться и больше никогда не возвращаться к этой теме.       — Твой старый добрый подход к обсуждению важных проблем, — улыбнулся Шмидт, опустив голову, — пытаешься уйти от разговора, потому что знаешь, что я прав. Я прав!       — С каких пор наши с Эвелин отношения стали для тебя важной проблемой? — вскипая, спросил я.       — Тш-ш-ш, — зашипел Карлос, положив руку мне на плечо. — Ребята, остыньте.       Владелец «Погони» развёл руки в стороны с таким выражением лица, точно вовсе не понимал, как я посмел задать ему такой вопрос.       — С каких пор! — возмущённо воскликнул он. — С тех самых, как впервые встретил её, с тех самых, как в неё влю…       Он прервал себя и, сделав глубокий вдох, выпил ещё виски. Карлос и Джеймс отрешённо пялились на стол, чувствуя себе лишними в этом диалоге, но не видя возможности встать и уйти. Сердце в моей груди стучало со страшной силой, так что отдавало даже в ушах; я не мог слушать.       — Хватит говорить об этом, — как-то нервно засмеялся я, качая головой из стороны в сторону, — хватит, хватит… Я не выдержу.       — Но я ведь как-то выдерживаю.       — Выдерживаешь, — сердито прошептал я, сжав кулаки, — выдерживаешь, купаясь в обществе всяких шлюх.       — Да лучше так, — злобно усмехнулся Кендалл, но я заметил, что моя реплика всё же задела его, — лучше так, чем постоянно изводить собой свою возлюбленную!       Я затаил дыхание, услышав это, и так вцепился в стол, что пальцы побелели. Джеймс сжал моё предплечье, чтобы хоть как-то попытаться избавить меня от этого невыносимого напряжения. Шмидт смотрел на меня пьяными глазами, нахально улыбаясь.       — Нет… — пробормотал я, отчаянно замотав головой, будто боясь признать эту мысль и упорно отрицая её, — нет-нет, нет…       — Со стороны всегда виднее, Логан, поверь… Ты с Эвелин, но ты по-прежнему один. Ты как будто не можешь подпустить к себе её, почему? Почему, что она сделала тебе?!       Я глядел на него с каким-то даже испугом и молчал. Мне страшно было молчать, но страшно было и слушать дальше. Нет, лучше вовсе лишиться слуха, чем выслушивать это всё от Кендалла…       — Лучше бы ты всё ещё был с Дианной, — проговорил немец так, словно обращался в пустоту, — или вовсе был один… Не умеешь ты быть рядом.       Я был настолько оглушён его словами, что даже не мог ничего сказать. В груди теснилась только слепая, неразборчивая ярость, голова же совсем отказывалась думать. Я сидел, сжимая ручки стула, и упирался в Кендалла бессмысленным взглядом. Мог ли он говорить такое? Он, человек, в жизни которого никогда не было серьёзных отношений?..       — По-моему, ты перешёл черту, — высказался Карлос и взглянул на меня с сочувствием, — зачем ты наговорил всё это?       — Кто-то должен был сказать ему правду, — хмыкнул немец, наливая себе виски.       — Думаешь, ты самый умный? — разозлился Джеймс, приняв слова Кендалла, адресованные мне, как бы на себя. — Думаешь, ты один обо всём догадался, а Логан жил в полном неведении и не понимал всего этого? — Затем он бросил на меня жалостливый взгляд и, протянув ко мне руку, спросил: — Ты в порядке?       Я неосознанно оттолкнул его руку и вскочил на ноги, свалив стул на пол. Парни смотрели на меня испуганно округлёнными глазами.       — Логан, ты… — начал было ПенаВега, но я прервал его.       — У меня самолёт, — дрожавшим голосом проговорил я, растерянно глядя на пол, — мне надо идти… самолёт…       Я развернулся и тут же споткнулся об стул, лежавший на полу. Я почти упал, но вовремя среагировал и, резко отпрыгнув от него, быстро прошёл к выходу. На друзей я даже ни разу не посмотрел… и на Кендалла тоже.       Домой я ехал в полной и окончательной растерянности. Сердце всё ещё стучало с такой силой, словно я только что пережил животный страх; нервы мои, кажется, были на пределе. Я думал и думал, без конца думал над словами Шмидта, с точностью припоминая каждое и с каждым соглашаясь. О, как я устал от этого всего… Устал от своих бесконечных размышлений, устал от собственного поведения, устал от самого себя. Неужели есть только один-единственный способ избавиться от этого? И неужели он ведёт в пустоту? Вскоре эти мысли стали совершенно невыносимы, и я, до жуткой боли закусив губу, решил: «Сказать. Оставить».       Эвелин была в хорошем настроении, что в последнее время не было для неё редкостью. Я нашёл её в спальне: она делала последние приготовления перед вылетом. Сначала она обратилась ко мне с улыбкой, но заметив, в каком я был состоянии, моя избранница отодвинула сумку, лежавшую на кровати, и медленно опустилась на постель. Мне кажется, я даже заметил недовольство, скользнувшее по её лицу. О, я знал, я знал, как она устала от меня…       Эвелин сидела ко мне спиной, не поворачиваясь и ничего не говоря. Я стоял на месте, весь дрожа от странного ощущения — ощущения, будто вот-вот случится что-то, что полностью изменит наши с ней отношения… В хорошую или плохую сторону? Я не знал. Но какой-то инстинктивный страх охватил меня всего.       — В чём дело? — спросила она меня тихо, от чего я задрожал ещё сильнее. Я смотрел на её волосы, ничего не отвечая. Эвелин обернулась и бросила на меня спрашивающий о чём-то взгляд. — Что происходит, Логан?       Я всё ещё стоял, как вкопанный, и молча глядел ей в глаза. Моя возлюбленная издала такой вздох, что мне даже стало не по себе от него. Для чего, ну для чего судьба велела нам встретиться? Не окажись я в её жизни, она не стала бы сейчас так устало вздыхать и так устало смотреть на меня.       Эвелин встала, подошла ко мне и потрогала мои холодные ладони. Я слегка отстранился от неё, будто испугался, что её прикосновения смогут заставить меня передумать…       — Тебе плохо? — терпеливо спрашивала она, трогая мою шею и голову. — Знобит?       — Нет, — сделав над собой усилие, ответил я и покачал головой. — Не в том дело, дорогая.       Она в лёгком недоумении нахмурила брови, заметив, как я выделил голосом последнее слово. Я посмотрел вниз, избегая её взгляда, и проговорил:       — Дорожить можно только тем, кого любишь… А я тебя очень, очень-очень сильно люблю…       Во взгляде Эвелин промелькнул какой-то испуг, и она, на ощупь отыскав мою руку, с силой сжала её.       — Я тебя тоже, — прошептала она, вглядываясь в мои глаза так, точно видела меня впервые.       — Нет, — с ещё большим усилием выговорил я и зажмурился, боясь собственных слов, — нет, Эвелин, не нужно меня обманывать…       Она тут же отпустила мою руку и уставилась на меня большими, будто оскорблёнными глазами. «Могу ли я говорить такое? — начали терзать меня мысли, когда я увидел эти глаза. — О, могу ли я вообще говорить с ней об этом?..»       — Что ты имеешь в виду? — настороженно и испуганно спросила моя возлюбленная.       — Ты меня, наверное, никогда не любила, — сказал я, уже полностью потеряв возможность контролировать свои слова, — я твоё умершее воспоминание, Эвелин. Твоей настоящей любви ко мне уже нет в живых… Она умерла почти три года назад, когда ты, возможно, впервые обо мне не вспомнила… Нет-нет, её уже не вернёшь, сколько не пытайся, а я…я никогда не любил тебя меньше, чем тогда, в первые месяцы нашего знакомства, чем тогда, когда только-только открыл для себя это чувство. Даже сейчас я люблю тебя нисколечко не меньше…       Эвелин беззвучно плакала, глядя на меня, и отрицательно качала головой, будто не веря своим ушам. Я не хотел говорить всего этого, не хотел ранить её, но чёрт возьми, я должен был, должен был сделать это! Я готов был жертвовать ради её спасения!       — Я тебя всю жизнь любил.       — Перестань, мы не знакомы всю жизнь… Когда твоя жизнь только началась, меня ещё не было на этом свете…       — Да, это правда, но я думаю, что в моей голове всегда был твой образ. Всю жизнь. До знакомства с тобой он был размытым и неточным, но я любил его… любил…       — Ты совсем, совсем не знаешь, о чём говоришь… — дрожавшим голосом произнесла она, пытаясь заглянуть мне в глаза, но я упорно отворачивался от неё. — Да хватит, Логан, хватит! Посмотри на меня и скажи, что я не люблю тебя!       Я, с силой сжав зубы, поднял глаза. Эвелин трясло от только что начавшейся истерики; по щекам её быстро катились слёзы. Она смотрела на меня, не понимая моей холодности и резкости… Я и сам понимал себя только отчасти, а держать свои мысли и эмоции под контролем я уже давно лишился возможности.       — Ты любишь во мне образ человека, открывшего для тебя новый мир, — проговорил я, вновь опуская взгляд, но моя избранница так отчаянно вцепилась в мою руку, что я снова посмотрел на неё,— просто я очень хорошо относился к тебе ещё с первых дней нашего знакомства, и ты… т-ты мне благодарна. На самом же деле я первый друг в твоей жизни, первый молодой человек, и ты, не зная вкуса иного положения, ошибочно приняла первое, чуть ли не детское чувство привязанности за настоящую любовь... А я, Эвелин, я очень долго шёл к тебе…       — Глупо рассуждать так, — заговорила она срывающимся голосом, — ты не можешь измерять мою значимость для тебя количеством девушек, с которыми ты был! Неужели ты не понимаешь, Логан!.. Неужели ты себя не слышишь!       — Я знал, что ты скажешь такое, но я уже долго думаю обо всём этом... Теперь ты так близка к выздоровлению, и вполне может быть, что ты встретишь другого, того, кого по-настоящему полюбишь. Неважно, кто это будет, но я буду даже счастлив знать, что сумел спасти тебя от гибели…       — Неважно? — переспрашивала она, с досадой и злобой морща нос, — счастлив? Да я сейчас с ума сойду от твоих слов! Какая глупость — верить своим ощущениям, но не верить мне, мне! Как же я теперь могу не сомневаться в твоей любви, если слышу от тебя такое?..       Эвелин, не дождавшись ответа, отвернулась от меня и, прижав обе ладони к лицу, громко разрыдалась. Кажется, я никогда не слышал от неё таких рыданий… Они с силой терзали мне сердце и одновременно обостряли мои нервы. Я хотел, я очень хотел утешить Эвелин, как делал это раньше, но не значило ли это отречения от своих собственных слов? Да, они были ужасны и даже несправедливы, с отдельными я и сам был не согласен, и, в конце концов, мне тоже было больно от них… Но я должен, должен, должен!       Я стоял на месте, как изваяние, не шевелясь и не зная, что делать дальше. Хотелось упасть на колени перед Эвелин и, обнимая её и рыдая, молить о прощении. О, сможет ли она когда-нибудь простить меня за это?..       Я не знал, что она думала обо мне в тот момент, но моя душа была полна искреннего сострадания. Я представлял, каково было моей возлюбленной, и, конечно, я бросил бы все свои силы на то, чтобы помочь ей… Но нет, я уже и так помогаю ей.       Чтобы не истязать себя, не слышать того, как Эвелин плакала, я ушёл в ванную и заперся там. Сидя на бортике ванной, я упирался тупым, абсолютно бессмысленным взглядом в стену и думал о том, что только что произошло. Пару раз я даже нервно всхлипнул, тоже готовясь разрыдаться от боли и обиды, щекотавшей меня изнутри, но прижал руку к губам и сдержался. Меня всего трясло, и я держал себя за плечи, пытаясь унять эту неистовую дрожь.       Нет-нет, наверное, всё это неправильно… Я ожидал облегчения после этого разговора, ожидал, что страшные, так тяготившие меня мысли наконец-то отступят. Но всё вышло хуже: теперь я ещё сильнее ощущал свою вину, понимая, что не только не спас жизнь Эвелин, но и загубил её. Зачем, зачем я наговорил ей всё это? Какой бес подтолкнул меня? Ещё несколько минут назад она была так счастлива от своей жизни, от любви, а теперь, что я сделал с ней теперь? Мои резкие, грубые слова эгоиста навсегда останутся с ней и, возможно, отрицательно скажутся на ней… Почему я не смог предвидеть этого, почему в первую очередь не подумал о ней самой?! Лучше бы я один всю оставшуюся жизнь мучился, лучше бы Эвелин никогда не знала этих моих мыслей…       А может, я сделал что-то не так? Может, не всё потеряно насовсем и я ещё могу сделать хоть что-то? Холод пробежал по всему моему телу, когда я вспомнил о своём намерении оставить её. Оставить? Оставление обозначает конец, не так ли?.. Нет! Нет! Только не конец! Перерыв — это далеко не конец, это, вполне возможно, только начало… Да-да, перерыв, мне нужно дать ей перерыв, чтобы мы оба смогли разобраться с тем, с чем нам пришлось столкнуться.       Я вернулся в спальню. Эвелин сидела в кресле, забравшись в него с ногами и спрятав лицо. Услышав, что я вошёл, она бросила на меня один болезненный взгляд и отвернулась; лицо её было заплаканным, и она всё ещё вздрагивала от не отпускающих всхлипов.       Как хотелось бы обнять её, обнять — и никогда больше не отпустить. Но вместо этого я прошёл мимо неё и взял свою сумку с вещами, с которой намеревался отправиться в Даллас.       — Я боюсь говорить с тобой, — тихо проговорила моя возлюбленная, не глядя на меня, — потому что боюсь твоих новых неожиданных слов…       Я вздохнул с досадой на самого себя.       — Я избавлю тебя от этого страха, Эвелин, обещаю, избавлю…       — Ты хочешь ехать? — резко и очень настороженно спросила она и подошла ко мне. — Логан, ты… я… — Она снова начала всхлипывать. — Я сейчас возьму сумку, и мы…       — Нет-нет, — остановил её я, положив руку на её талию. — Я лечу один.       Она посмотрела на меня с таким оскорблением, как будто я только что плюнул ей в лицо. Она сердито сбросила мою руку и отступила на шаг. Глаза Эвелин наполнились слезами, а губы задрожали.       — То есть это конец? — спросила она, качая головой. — Вот так глупо, непонятно и резко оборвалось всё то, что мы с тобой построили, всё то, что было между мной и тобой?       — Нет, конца я не выдержу, я даже мыслей об этом не могу выдержать… Нам обоим нужно немного подумать. Немного.       — Мне не нужно думать, — возвышая голос, сказала моя избранница, — не нужно, потому что я никогда в тебе не сомневалась! Мне не нужно думать, любим ли мы друг друга, потому что я и без того в этом уверена!       — Эвелин, Эвелин, я тоже не сомневаюсь в тебе и никогда не сомневался…       — Ло-о-ожь… Теперь я вижу, ты полон сомнений и подозрений, и ты так этим невыносим, Логан!..       Я с ужасом узнал эти слова: что-то подобное я говорил и Дианне, когда мы с ней ещё были вместе…       — Прости меня, — сказал я не своим голосом, — прости, я должен… должен улететь. Я встречу свой день рождения с родителями, мне нужно немного…       «Чего тебе нужно?» — мысленно закричал я на себя и не нашёл ответа.       — Я думала, мы будем вместе в этот день, — прошептала Эвелин, и её лицо исказила судорога рыдания. — Вообще-то у меня для тебя есть подарок…       — Эвелин, мы оба…       — Наоборот! — истерично взвизгнула она, прервав меня. — Когда в наших отношениях образуется пропасть, мы должны быть вместе! Иначе один из нас шагнёт в эту пропасть, и ничего уже будет не вернуть!       — Я улечу, — превозмогая себя и переступая через всё, через что только можно переступить, сказал я. — А когда вернусь, мы обсудим всё на холодную голову… вместе. Вместе мы разберёмся.       Она смотрела на меня, нервно кусая губы.       — Я боюсь, ты будешь страшно жалеть об этом, — выговорила Эвелин колючим голосом.       — Не бойся, — растерянно сказал я, несколько испугавшись и этим словам, и этому тону. — Даже если будет так, всё это станет моим грузом, моим, а не твоим…       Признаться честно, это был худший день рождения из всех, что мне приходилось отмечать. Я принимал подарки и поздравления от родных, из последних сил улыбаясь им, но внутри у меня было так пусто, так сильно меня терзало чувство вины, что я готов был в любую минуту встать и уйти из этого дома. Но я боролся с собой и терпел, терпел только ради тех, кто приехал сюда сегодня ради меня. В особенности я терпел ради родителей.       Они, конечно, сразу заметили моё состояние и с испугом в глазах принялись меня о нём расспрашивать. Я отвечал вяло и устало, врал про работу и тяжело давшийся перелёт, хотя сильно не хотел лгать. Но увы, мне пришлось сделать это и тогда, когда мама с папой спросили про Эвелин. Они оба были насторожены её отсутствием и, как мне показалось, даже не сразу удовлетворились моим ответом: «У Эвелин тоже есть семья». Да, моя ложь была не слишком оригинальной, но времени на раздумье у меня было крайне мало: в самолёте мне даже и в голову не пришло, что родители могли спросить меня об Эвелин…       Эти два дня я провёл в совершенной прострации, не ел и почти не спал. Думать я ни о чём не мог и не хотел, в голове клубились лишь какие-то несчастные клочки мыслей, которые только и делали, что раздражали мои и без того раздразнённые нервы. Эта потерянность, этот полный не интерес к жизни делали из меня не человека, а безвольный мешок из мяса и крови, которому ничего не нужно и который сам не нужен никому.       Я сидел за столом, не беря в рот ни кусочка и только поверхностно участвуя в разговорах, в которые меня вовлекали. Но меня не интересовали ни свадьба моей троюродной сестры, ни кофейня, которую собирался открыть папин брат; даже Пресли, пристававшей ко мне с разговорами о своём новом парне, не удалось меня заинтересовать! Я чувствовал себя чужим и одиноким среди этих весёлых и полных счастья людей. Казалось, что никто из них даже не догадывался о существовании каких-либо забот, проблем и конфликтов; казалось, никому и дела не было до того, что творилось внутри меня.       А внутри меня шла напряжённая работа мысли. Итак, я оставил Эвелин для того, чтобы дать нам обоим немного подумать. Но о чём мне нужно было думать? Очевидно, о вине, которую я беспрестанно чувствовал. Я и представить себе не мог, как моя возлюбленная справлялась со всем этим в одиночку… Как я посмел оставить её после такого, в таком состоянии? Всё же я поступил как последний эгоист, нисколечко не подумав о ней, хотя и пытался убедить себя в обратном. Во мне не было гордости, которая могла бы воспрепятствовать нашему с Эвелин примирению, поэтому без раздумий я взял телефон и позвонил ей. Я очень переживал за неё.       В моей избраннице, видимо, тоже не было гордости: она практически сразу ответила на звонок.       — Ты уже в Далласе? — спросил её родной и спокойный голосок, который вчера так дрожал от обиды и непонимания.       — Да, любимая, да…       Замолчав, я закрыл глаза и немного подумал над тем, что мне следовало сказать дальше.       — Я жалею о том, что улетел, — честно высказал я то, что лежало у меня на сердце.       — Я тоже жалею о том, что… что осталась без тебя…       В трубке послышалось её неровное дыхание, и мне показалось, что моя возлюбленная заплакала. Я сжал телефон с отчаянием от того, что ничем не смог бы помочь ей, и обеспокоенно, с сожалением произнёс:       — Эвелин?..       — Да? — ответил её ровный и несколько холодный голос. Не могли же мне её слёзы показаться?..       Я вздохнул, словно переводя дух.       — Я завтра буду в Лос-Анджелесе. Мне очень жаль, что не смогу прилететь раньше…       Она молчала, и это молчание безжалостно хватало меня за сердце. Я без слов и всяких взглядов понимал, что Эвелин была на меня страшно обижена, и ещё больше меня угнетало понимание того, что именно сейчас я ничего исправить не мог. Надо было дожить до завтрашнего дня: завтра, завтра всё должно наладиться…       — Мне ужасно тебя не хватает, — признался я, так и не услышав от Эвелин ни слова.       — Я верю, — прошептала она.       Я несколько насторожился её ответом: моя возлюбленная даже не сказала, что тоже по мне скучает… Это только показывало её холодность ко мне или указывало на что-то, чего я понять был не в состоянии?       — Тогда до завтра, — сказал я грустно и с досадой.       — Логан! — позвал меня её дрогнувший, чуть ли не сорвавшийся голос.       — Что, Эвелин, что? — забормотал я, сильнее сжимая в руке телефон.       Она помолчала немного, после чего тихо произнесла:       — С днём рождения, дорогой.       Меня так воодушевило последнее сказанное ею слово, что я впервые за два дня улыбнулся абсолютно искренне. Прикрыв глаза и всем сердцем сожалея о том, что меня не было рядом с ней, я прошептал:       — Спасибо.       Вечером, когда мы уже убирали со стола, я и папа остались на кухне вдвоём. Я задумчиво пялился в стену и соскребал с тарелки остатки семейного ужина.       — Пап, — вдруг сказал я, не вполне осознавая, что говорил, — как часто вы с мамой крупно ссорились?       Его брови как-то удивлённо подпрыгнули, и он, поставив чистую тарелку на полку, ответил:       — Видимо, у Эвелин была веская причина, чтобы не приезжать сюда сегодня… Вы поругались, так?       Не желая отвечать, я молча взял в руки другую тарелку. Папа улыбнулся так, точно ему только что сказали о каком-то пустяке.       — У нас с мамой много ссор было, и крупные в том числе.       — А была хоть одна, после которой тебе казалось, что всё, это конец?       Папа посмотрел на меня несколько испуганно, но постарался придать своему лицо уверенное выражение.       — Логан, непонимание между двумя людьми — это такая очевидность и обыденность…       — Но всё зашло куда дальше обыденной ссоры! — резко оборвал я отца и начал чаще дышать. — Было мгновение… когда мне показалось, что это… абсолютный конец…       Он снова взглянул на меня, в недоумении нахмурившись. Я чувствовал некоторое облегчение от того, что кому-то стало известно о моём несчастье, но в тот же момент понимал, что слишком глубоко в своих высказывания я заходить не должен был.       — А в чём дело, ты со мной поделишься? — спросил папа, изучая меня внимательным взглядом.       Я отрицательно помотал головой, понимая, что не смогу рассказать ему всего. Мой собеседник, вздохнув, сурово произнёс:       — Логан.       — Не надо, — попросил его я, бросив на него умоляющий и полный сожаления взгляд, — не заставляй меня рассказывать об этом… Я никогда ни с кем не поделюсь этим, кроме Эвелин…       — А вот это уже обидно, сынок. Для родителей подобная расстановка приоритетов не всегда приятна, может, со временем ты это поймёшь… Хотя в двадцать восемь лет к этому уже можно прийти.       Его слова отчего-то сильно подействовали на меня, особенно эти слова «со временем»… Я активно замотал головой, словно прогоняя из неё ненужные мысли.       — Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал я папе, коротко посмотрев на него. — То, что я хочу оставить при себе, это сугубо личное… На личное никому не следует обижаться, даже родителям.       Он молча вытирал тарелку, даже не поднимая на меня глаз.       — Никто меня в последнее время не понимает, — с непередаваемой досадой в голосе сказал я и бросил в раковину вилку. Та упала с неприятным грохотом, и водяные брызги разлетелись в разные стороны. — Меня не оставляет ощущение, что я один. Один во всём мире!       — Как же один? — тут же спохватился папа. — Разве ты забыл о нас, о тех, кто приехал сегодня? О своих друзьях и об Эвелин, в конце концов?       Я упирался ладонями в столешницу и напряжённо молчал. Отец говорил мне то, о чём я сам давно думал. Да, никогда в жизни я не бывал одинок, но именно теперь я был один.       «Нет-нет-нет! — завопила в голове мысль, которая пришла мне в голову только что и от которой по спине у меня пробежал холодок. — Как же я улетел, как оставил Эвелин? Разве я не утверждал себе, что мне нельзя оставаться одному? О боже! Мне нельзя оставаться одному!»       Ещё никогда Лос-Анджелес не манил меня так, как сегодня. Когда мой самолёт уже приземлялся, я с такой жадностью разглядывал из окна знакомые здания и улицы, точно видел их впервые. Казалось, что ещё каких-то сорок минут, которые я затрачу на дорогу до дома, — и всё, моя жизнь изменится раз и навсегда. Она никогда не станет лучше, чем теперь!       Сойдя с самолёта, я ни шагу не сделал пешком — я бежал. Даже водителя такси я попросил ехать быстрее, как будто боялся, что чего-то не успею. Но несмотря на свою ужасную спешку, я заехал в цветочный магазин и купил настолько большой букет розовых роз, что с трудом мог удержать его в одной руке. И только после этого я на всех парусах полетел домой, домой, к Эвелин…       В нашу квартиру я ворвался как ветер. Мне даже не пришлось долго думать о том, где могла быть Эвелин: я знал, что она, как обычно, проводила время в спальне, и сразу пошёл туда. Она сидела у окна и что-то рисовала. Увидев меня, моя избранница рывком поднялась на ноги, и нервный всхлип разрезал ей грудь. Я отбросил букет на кровать как совершенно бесполезный элемент и кинулся к ней.       — О Эвелин, Эвелин, Эвелин… — шептал я, прижимая любимую к груди и целуя её волосы, лицо и шею, — прости меня, прости, я совсем не понимал того, что делал… Наверное, я просто сошёл с ума.       Она обнимала меня за шею, подставляла своё лицо для моих поцелуев и плакала. Этот плач был похож на тот, который я слышал от неё два дня назад, и это нагоняло на меня страшные воспоминания. От них некуда было деться…       — Если бы ты знала, как я пожалел о том, что сказал, — проговорил я, чувствуя, что тоже готов был разрыдаться от досады и злости на самого себя, — я до сих пор жалею об этом… И мне стыдно ничуть не меньше, чем два дня назад… Я такой идиот, Эвелин, как ты всё ещё не ушла от меня?..       Её глаза испуганно округлились, и она, сердито посмотрев на меня, дрожавшим голосом сказала:       — Никогда больше не говори ничего подобного! Логан… я только тебя люблю, ты ведь знаешь об этом… Ты ведь знаешь об этом?       — Конечно, конечно, — прошептал я, ещё сильнее прижимая её к себе и ещё сильнее чувствуя свою вину, — прости… Мне так тебя не хватало, милая моя, любимая…       Я целовал её, целовал и целовал, как будто это мгновение было последним, что мы могли провести вместе. Эвелин не утешалась, она всё так же сильно плакала и продолжала обнимать меня за шею, ни на мгновенье от меня не отстраняясь.       — Я больше ни на шаг от тебя не отойду, — шептала она мне на ухо, истерически всхлипывая, — никогда, никогда тебя не оставлю… Логан… ты так дорог мне, и я так люблю тебя… только тебя… и больше никого…       Наша ссора, случившаяся два дня назад, видимо, очень сильно повлияла на Эвелин: она окончательно успокоилась только ближе к вечеру, да и то только тогда, когда я предложил ей выпить успокоительное. Переживания, волнения и невыносимое чувство вины также не оставили меня. Мы с Эвелин провели вместе чудесную ночь, а на утро меня снова настигли боли в желудке.       Наверное, было около десяти утра, когда я лежал, отвернувшись к стене и накрывшись одеялом чуть ли не с головой. Спазмы были уже не такие сильные, как несколько часов назад, но боль всё равно не отступала. Я закрывал глаза, стараясь отвлечь мысли от этой боли, но, когда мне это удавалось, в голову приходили совсем другие мысли: я слышал, как Эвелин плакала в ванной.       Я не знал, в чём была точная причина её слёз, но мне казалось, что это всё я. Это всё я со своими невыносимыми мыслями, словами и поведением, это всё я! О боже, какой я кретин! На что я только достался Эвелин?       Но ничего, время осушит её слёзы. Теперь, когда мы восстановили отношения после того ужасного разговора, который, как это ни невообразимо, предвещал мне конец, я знал, что впереди у нас только самое лучшее. Наверное, через подобный момент мы неизбежно должны были пройти, чтобы понять истинное значение для нас наших отношений.       Теперь я знал ошибки, которые допускал раньше, и знал мысли, которые мне ни в коем случае нельзя было пускать к себе в голову. О, теперь я стану совсем другим! Я буду для Эвелин лучшим мужчиной, который полюбит её больше собственной жизни; я стану тем, с кем она захочет провести остаток дней. Она любит меня, и это значит, что я сделаю её жизнь невообразимо счастливой в благодарность за эту любовь.       Позже я попытался оценить своё состояние как бы со стороны: оно не подавалось никакому описанию. Да, теперь я наверняка должен быть счастлив от всего того, что со мной происходило… Я даже готов поклясться, что был счастлив! Однако теперь что-то другое, более глубокое и совершенно непонятное терзало меня изнутри. Это так злило и ослабляло меня, что я был не в состоянии об этом думать. Морально, или лучше сказать духовно, я был истощён и почему-то чувствовал, что моё теперешнее состояние походило на состояние, близкое к гибели… Не физической, конечно.       Я вернулся к размышлениям о справедливом мире; мы с Эвелин обсуждали его ещё весной. Этот мир составлял целое двух частей, которые были неразрывно связаны друг с другом и зависели одна от другой. Несомненно, одна часть этого мира начала умирать. Оставался вопрос: вторая часть спасётся, в последующем создав новый справедливый мир, или неизбежно погибнет вместе с первой?