Непедагогическая поэма

Внимание, пока не бечено! Возвращался домой, точнее в избу деда Бухтоярова, я часа через три – вдоволь намахавшийся топором и молотком, наслушавшийся весёлых деревенских шуточек и последних сплетен, и сытый как удав после пельменей Неонилы Карловны. Старейшая жительница Белых Леблядей родом была из некогда существовавшей республики немцев Поволжья, все обитатели которой в войну отправились в увлекательное путешествие в Сибирь за казённый счёт. Именно там Неонила Карловна научилась делать самые настоящие сибирские пельмени, стрелять белку в глаз и виртуозно материться. Неонила Карловна успела и немного повоевать - именно в качестве снайпера, у неё были твёрдая рука, абсолютно неженское хладнокровие и воистину потрясающее терпение. От её незатейливых, совершенно не героических, будничных рассказов, как она сутками лежала неподвижно, выцеливая жертву, у меня бежали по коже реальные мурашки размером с лошадь. Она успела заработать две медали – «За отвагу» и «За боевые заслуги» и, волей судеб, после войны оказалась в Ленинградской области. Потом ей повезло – вышла замуж за прикомандированного к одной из МТС тракториста, сменила фамилию на Лукьянову и осталась в Белых Леблядях. Однако национальная гордость Неонилы Карловны требовала вернуться к отеческой фамилии, тем более что из большой, дружной и работящей немецкой семьи выжила, благодаря мудрой политике товарища Сталина, только она одна. И едва только это стало возможным, она, уже после смерти мужа, вернула себе фамилию Штольц. Я просто обожал Неонилу Карловну за своеобразное чувство юмора и потрясающее жизнелюбие, тем более что, несмотря на свой более чем почтенный возраст, она была далека от маразма и поддерживала своё немудрящее хозяйство в идеальном порядке. Неонила Карловна и была тем человеком, который впервые облёк в слова то, о чём я даже и подумать боялся. Навалив мне полную тарелку пельменей и налив стопку неплохой финской водки – внуки привозили с собой стратегический запас – не пьянства окаянного ради, а токмо здоровья для – старейшая пенсионерка поинтересовалась прямо в лоб: - Что Жанчик, влип ты? - Эээ… вы о чём, Неонила Карловна? - чуть не подавился пельменем ошарашенный я. - Да ладно, не юли, как лиса… Вижу я, загорелся бляццкий глаз у тебя… Понравился, что ли, мальчонка? Я потерял дар речи. А потом, когда отдышался, залпом выпил заботливо поднесённые мне, как выражалась Неонила Карловна, «наркомовские сто грамм» и выдавил: - Вы о чём? - Да ладно, - махнула рукой бывшая снайперша. – Не отпирайся. Другие-то не замечают, а я всё вижу. Мужчина ты видный, деньги у тебя водятся, непьющий опять же, умница. Просто клад, а не мужчина. Другой бы на твоём месте уже бы женился – за тебя любая пойдет, а ты тут сидишь, сыч сычом, водку не пьёшь, баб не водишь, только в город иногда катаешься. И явно не к зазнобушке. Неинтересны тебе бабы по жизни, уж поверь, я-то это чувствую. А вот мужики молодые… так что не отпирайся – понравился тебе мальчонка. - Да, - выдавил я, - понравился. Но неужели мои… эээ… пристрастия так заметны? - Да нет, - махнула рукой Неонила Карловна, - народ у нас хоть и любопытный, да не испорченный, никому и в голову такое не придёт. Это уж я, греховодница старая, додумалась. Да ты не бойся, Жан, мужик ты хороший, народ здесь добрый, так что… - Что? – переспросил я. - А вали и трахай, - посоветовала старейшая пенсионерка Белых Леблядей, - дай ему ума через задние ворота. И тебе хорошо, и ему на пользу. Думаешь, дружок твой просто так мальчишку к тебе отправил? Или он о пристрастиях твоих не догадывается? - Догадывается… - выдавил я. - Точнее, знает. - Ну и не бери в голову, – хмыкнула Неонила Карловна, - бери в рот! И не бойся – я тебя не выдам. - Почему? – спросил я. - Потому что, Жан, дорогой, уж я-то тебя понимаю, как никто. Подружка у меня была… Лизавета… Близкая, ближе некуда… убили её, Жанчик. Давно убили… а душа всё болит – другой-то любви мне Бог не дал. Муж мой бывший, царство ему небесное, ругался порой – холодная ты, как ледышка… А откуда жару-то взяться, коли перегорело всё? Так и жили. И Неонила Карловна залихватски опрокинула стопочку, занюхав корочкой хлеба. - Ты тут меня не особо слушай, - сказала она неожиданно трезвым голосом, - я порой такую чушь мелю. Топай домой, а то заждался тебя… воспитуемый. Я попрощался с гостеприимной хозяйкой, глянул на часы и быстрым шагом отправился домой. Едва войдя во двор, я спинным мозгом почувствовал, что случилось что-то неладное. Я торопливо заглянул в избу, в которой ожидаемо не прибавилось порядка и не обнаружил там Горе-Злосчастье. Тогда я вновь выглянул во двор – но никого не обнаружилось и там. Неужели парень всё-таки сбежал? От Моти? Нереально… Кстати, а где Мотя? И я несколько раз резко свистнул, позвав кобеля. Ответом мне было тихое, едва слышное рычание. Я огляделся, пытаясь обнаружить его источник, но ничего не узрел. Позвал Мотю ещё раз, услышал глухое, раздражённое: «Гав!» в смысле: «Что ж ты дурак такой?» к которому присоединилось тихое жалобное: - Помогите… Я определился с направлением и рванул за сарай. Глазам моим предстала картина маслом: прижатое немалым весом Моти к забору Горе-Злосчастье и сам Мотя, аккуратно придерживавший парня за штаны… в районе ширинки. Дело в том, что Мотя был в прошлом служебной собакой, умел задерживать всяких нехороших личностей и безукоризненно выполнял все команды, в особенности не совсем приличную, зато действенную команду: «Хобот!» - хват в пах. Злоумышленников это обездвиживало на раз, вот и вспомнил Мотя старые навыки. Что же касается бедного Горя-Злосчастья – парень был белее мела – и я его понимал: одно движение мощных Мотиных челюстей… и бедолага мог бы исполнять партии сопрано в оперном театре. Завидев меня, Мотя брезгливо фыркнул, выпустил из пасти обслюнявленные треники и махнул лобастой башкой – сами, мол, разбирайтесь! Я поблагодарил умницу за службу, тот удовлетворённо гавкнул и, махнув хвостом, как флагом, отправился к своей будке, где его дожидался здоровенный говяжий мосол. Через минуту оттуда донеслось мощное хрупанье, а бедолага Егор медленно стал сползать по стенке сарая, готовясь упасть в обморок – видать парниша обладал на редкость живым воображением. Я подхватил умирающего лебедя на руки и потащил в избу, по пути разрываясь между двумя желаниями - пожалеть и накостылять по шее. В избе я свалил парня на лавку и, протянув стакан воды, рыкнул: - Ты куда полез? Я ж ведь тебя предупреждал – не вздумай бежать! Предупреждал или нет? Горе-Злосчастье допил водичку, шарахнул стакан в стенку и прорычал: - Я всё равно сбегу! Не остановишь, сучка черномазая! И тут меня переклинило… Перед глазами тут же возникло пьяное лицо Тархана, где-то внутри заворочалась давняя боль, а в ушах зазвучал мерзкий ненавистный голос: - Соси, сучка черномазая! Отвыёбывался! Он ведь меня тогда почти сломал… Но мне ещё повезло – став послушным, я стал неинтересен Тархану, он посчитал меня полностью сломанным… потому и не убил. Ему очень хотелось, чтобы я вспоминал всё, что он со мной сотворил… и мучился. Тархан даже и помыслить не мог, что использованная им и его охраной сучка посмеет жаловаться. Другие ведь не смели… Но у других не было такого приятеля, как Костыль. Так что эта тварь, Тархан, крупно просчиталась со мной… Опамятовался я только тогда, когда понял, что услышал: - Не надо! Хватит! Я понял! И с удивлением увидел, что Горе-Злосчастье валяется у меня поперёк колен, треники с него содраны, а я от всей души охаживаю его по голой заднице… Хорошо, что хоть рукой… Но и этого хватило, чтобы задница приобрела пикантный цвет фуксии. Я торопливо оттолкнул Егора с колен, он соскользнул на пол, торопливо натягивая треники, огляделся вокруг… и схватился за веник. А я отдышался и почти спокойно сказал: - Не смей называть меня сучкой. Никогда. Если не хочешь повторения. Егор испуганно закивал, а я, содрав половики, велел ему сходить их вытрясти, а сам домёл пол, быстренько притащил ведро воды и вымыл в доме, второе ведро я поставил греться на плитку – посуду тоже стоило помыть, притащил из подпола картошки и стал смотреть, как идут дела у Горя-Злосчастья. Дела шли откровенно плохо. Попытавшись вытрясти один из половиков, Егор замотался в него, как в кокон, и сейчас грохнулся на траву перед домом, перебирая ногами, как рак клешнями, в тщетной попытке освободиться. Другие половики валялись рядом горкой, сосед деда Бухтоярова – пасечник Николай Маркович тихо ржал, наблюдая за всем этим безобразием, разбавляя ржач цитатами из книги Ницше «Так говорил Заратустра». Я мрачно встряхнул шевелящийся ком, освободил Горе-Злосчастье, сунул ему в руки один из концов тканой «дорожки», и в двух словах пояснил нехитрую технологию освобождения половиков от пыли. Вдвоём мы управились за полчаса, потом я нагрузил половики на парня и велел расстелить в избе, а потом приняться за чистку картошки, если он, конечно, хочет получить хоть что-то на ужин. Ответом мне были две голубые молнии. Если бы Горе-Злосчастье могло убивать взглядом – меня бы уже сто раз испепелило. Но половики в дом он покорно потащил. Между тем, Митрич окликнул меня и вытащил на свет Божий литровую банку золотистого янтарного мёда и завёрнутый в целлофан порядочный кусок сотов. - Держи, Николаич, настоящий, луговой… Нектар, а не мёд… С чайком-то – самое то. А соты – тоже пользительно. Пожуешь – нервы успокаивает. Я-то бы свою уж пилу циркулярную уже давно бы кокнул топором по темечку, кабы не эти соты… А так пожуешь – и ходишь спокойный, да и спишь хорошо. - И кто же здесь пила циркуляркная, старый ты троцкист оппортунистического толка? – завелась законная супруга Митрича, Даздраперма Спиридоновна, по местному – баба Спиря, ибо все уменьшительные от Даздрапермы, что приходили в голову здешнему народу, звучали как-то… не слишком прилично. Баба Спиря была старой большевичкой и верной ленинкой, а посему была одной из тех, кто поддержал мой план перевоспитания олигаршонка с полным энтузиазмом и пониманием. Несмотря на свой возраст – а была она ненамного младше Неонилы Карловны – баба Спиря была активной и политически грамотной дамой, руководителем местной ячейки КПРФ, к тому же с выдумкой и фантазией у неё всё было в порядке. Митрич тут же стушевался перед законной супругой, как порфироносная вдова перед молодой царицей, сунул мне мёд и соты и исчез в доме. А сама баба Спиря приблизилась ко мне и заговорщически прошептала: - Когда побег устраивать будем? Цыгане интересуются… - Завтра, баба Спиря, завтра, - ответил я. – Я с утра вроде бы в город за покупками уеду, а уж ты действуй, как договорились. И цыган предупреди… - А что их предупреждать? – хмыкнула баба Спиря. - Нищему собраться – только подпоясаться. Только счёт они выкатят – будь здоров. - Ничего, - хмыкнул я, - Костыль заплатит, только пусть чересчур не увлекаются, а то знаю я их… - Ни-ни… - прошептала баба Спиря, - я им лично объяснила, что мальчонка нужен не только живой, но и вменяемый, иначе никаких денег не получат. - Молодец, баба Спиря, - похвалил её я, прекрасно зная, что раз бабка говорит – значит, так оно и есть. Бабка коротко кивнула, обменялась со мной крепким рукопожатием и тоже исчезла в доме, дабы объяснить старому троцкисту Митричу, чем опасны правый и левый уклоны от генеральной линии партии. *** Картошку Горе-Злосчастье честно почистил. Когда я вошёл в дом, меня встретила огромная куча неровно и толсто срезанной кожуры и с полтора десятка болтающихся в кастрюле картофелинок размером с перепелиное яйцо. Я онемел. Это ж как надо чистить, чтобы довести отборную картошку деда Бухтоярова до такого состояния? Мысленно помянув неизвестно чью мать, я ещё раз слазил в подпол, набрал картошки и уселся за чистку сам, велев Горюшку помыть посуду, но после того, как тот бодро сгрёб со стола тарелки и поинтересовался, где находится посудомоечная машина, я понял, что всё запущено ещё больше, чем я думал. Поэтому я вдохнул, выдохнул, развернул Митричев подарочек, и откусил кусочек сота – чтобы не расколотить о дурную голову парня парочку тарелок, успокоился и сказал: - Наша посудомоечная машина – это ты. Вода на плитке, тазик в углу, «Фейри» с губкой – на рукомойнике. Выполнять! Парень дёрнулся, как подорванный, налил воды в тазик… и плеснул туда же «Фейри», вызвав обильную пену, после чего принялся неловко елозить губкой по тарелкам. Всё шло нормально до определённого момента – когда на столе выросла груда более или менее отмытой посуды, я велел налить в тазик чистой воды и прополоскать вымытое. Есть картошку со вкусом «Фейри», несмотря на все его выдающиеся свойства, мне не улыбалось. - А куда воду…того? – робко спросил Егор. - В кустики, - мрачно ответил я, занимаясь картошкой. Как выяснилось позже, лучше б я сам эту воду и выплеснул. Горе-Злосчастье честно повлёк таз из избы, оставив дверь приоткрытой, и не нашёл ничего лучшего, чем выплеснуть воду прямиком в растущий у дома куст боярышника. Нет, всё бы ничего, если бы именно в этом кусте не назначили друг другу любовное свидание кот Митрича по кличке Пиночет, явная помесь мэйн-куна и манула, и кошка Неонилы Карловны, чистокровная сиамка, Ведьма Проклятущая. Застигнутая в самый острый момент любви противным тёплым и вонючим мыльным дождиком, влюблённая парочка взметнулась из боярышника, как израильский спецназ «Маккаби» на штурм самолёта с террористами. Пиночет проехался по физиономии заоравшего Горя-Злосчастья когтистой лапой – хорошо, хоть вскользь, Ведьма Проклятущая проорала нечто похожее на боевой клич индейцев племени «мочу и плачу» и пролетела в открытую дверь избы, снося всё на своём пути. Котяра ринулся следом за боевой подругой, и аккуратная изба деда в считанные минуты превратилась в филиал дурдома. Лично я прекрасно знал эту парочку, поэтому предпочёл слиться в подпол и вылез только тогда, когда наверху всё стихло. Впечатлившись погромом, я отправился на поиски Горя-Злосчастья и обнаружил его на крыльце. Парень выглядел жутко несчастным, к тому же на щеке у него набухли кровоточащие царапины от когтей Пиночета – хорошо хоть неглубокие, котяра явно хотел только проучить глупого человеческого детёныша. Я даже ругать его не стал, только ткнул пальцем в совершённый кошачьей парочкой погром - мол, хозяйство вести – не хуем трясти. Так что дом мы приводили в порядок до полуночи. Если бы не Митричевы соты, быть бы Горю-Злосчастью жестоко наказанным. Впрочем, он и так сам себя наказал. Да и меня заодно. Хотя бы во всём один большущий плюс – в эту ночь мне вообще ничего не снилось.