Непедагогическая поэма

Когда это лохматое, грязное, разнесчастное, покусанное пчёлами Горюшко обхватило меня руками, прижалось, как к последней надежде и отчаянно заголосило: - Я не буду! Больше не буду, только цыган сюда не пускай, ладно? Там Розочка… Ужас… - я понял, что перегнул палку. А парень уже давился самыми натуральными рыданиями, и нужно было быть последней сволочью, чтобы продолжать издеваться над ним. По крайней мере, в данный момент. Поэтому я мягко обнял Егора и спокойно сказал, успокоительно поглаживая его по спине: - Ну-ну-ну, всё-всё-всё… Никаких цыган. Не бойся, они сюда и близко не сунутся. Успокойся, дурачок… Насчёт цыган я говорил чистую правду – соплеменники Баро сейчас наверняка отбыли в сторону «цыганской деревни», на ходу подсчитывая чистую прибыль, доставшуюся им за этот маленький спектакль, и наверняка ржали, как ненормальные. Приглашать их в Лебляди я пока не планировал, а сами они сюда лишний раз не совались, соблюдая своеобразный кодекс чести, о котором я уже упоминал выше – не гадить там, где ешь. Так что хрупкая психика Горюшка могла теперь спокойно выправляться с помощью физических нагрузок и умеренной трудотерапии – я был уверен, что на следующую попытку побега Егор решится ещё не скоро. Поэтому я отволок Егорку в баньку, где обработал места укусов и повытаскивал здоровенные пчелиные жала, запоздало подумав, что если бы у парня была аллергия на пчелиный яд, мне было бы проще застрелиться самому, чтоб не мучиться – Костыль бы меня живьём в землю закопал, и, между прочим, правильно бы сделал. Реальной опасности я парня подвергать не собирался, а вот поди ж ты… Кстати, что касается аллергии. Однажды на огород и пасеку Митрича забрёл чуть ли не единственный в Белых Леблядях горький пьяница – Ванька Кочкин, которого несмотря на глубоко пенсионный возраст всё население именовало Ванькой, и никак иначе, поскольку пил этот алкаш всё, что горит, а во хмелю вёл себя непристойно и замысловато: забирался на водонапорную башню и именовал себя Икаром, а потом прыгал вниз (как не убился за столько лет – не знаю, видно пьяного Бог бережёт!), рвался показывать стриптиз аккурат перед окнами пенсионерки народного образования Людмилы Силовны Стрючковой, отчего та, как девушка приличная, звонила своему воздыхателю Митричу и тот аккуратно, но сильно бил охальнику морду, пытался украсть гусей у Неонилы Карловны, но поскольку у бывшей снайперши был до сих пор верный глаз и крепкая рука, то всё обычно заканчивалось зарядом соли из берданки в филейную часть, после чего нарушитель спокойствия резко трезвел и с изменившимся лицом бежал к пруду… Да что говорить, он однажды у самого Варлама, приехавшего по какому-то делу к деду Бухтоярову, попытался увести коней и телегу, и я подозреваю, что остался он жив только потому, что цыган охуел от такой наглости и прибить столь уникальный экземпляр у него не поднялась рука. Пробовал Ванька наведаться и ко мне, когда я только появился в Леблядях, с целью слупить с меня деньжат, объявив себя королем местного рэкета. Не знаю, как я тогда смог удержать лицо и не заржать, ибо это гнусное, отвратительно воняющее перегаром существо у меня вызвало не страх, а глумливое омерзение. Нет, я его и пальцем не тронул. Просто завязал узлом кочергу вокруг шеи и попросил его передать нужный в хозяйстве предмет деду Бухтоярову, пока я буду считать деньги. Кочерги было жаль, она была красивая, кованая, я её купил вместе со щипцами для камина и двумя дровницами у одного товарища из райцентра – отличного кузнеца, заваленного заказами по самую маковку, но для меня он расстарался вне очереди, поскольку был большим поклонником моих творений. Так вот, кочергу было жаль, но более доходчивого способа разрешить ситуацию без членовредительства, я придумать не смог. Никогда не забуду глаза мужика, ставшие враз огромными и круглыми, как у глубоководной рыбы и скорость, с которой он нёсся из моих владений в сторону дедовой избы. Кочергу, кстати, мне принёс на следующее утро сам дед – в разогнутом виде и с претензией, что я не берегу хорошую, нужную в хозяйстве вещь. Однако, дело того стоило – больше Ванька Кочкин меня не беспокоил. Но пенсия у него была запредельно маленькая, как у всякого лодыря и пьяницы, а пить хотелось каждый день и иногда даже закусывать. Вот и полез он сдуру к Митричевым пчёлкам… а те его и тяпнули… раз пять, а может, и поболее. Митрич же, обнаруживший на своём огороде хладное тело, распереживался и пообещал оплатить похороны, что и сделал, как честный человек. Обещание своё Митрич выполнил, Ванька Кочкин в гробу выглядел куда лучше чем живой, поэтому народ, собравшийся на кладбище, живенько простился с дорогим усопшим и отправился в избу Митрича и бабы Спири – помянуть покойного чем Бог послал. Бог послал достаточно, чтобы поминки затянулись за полночь и под конец уже сопровождались громким хоровым пением песен известного лысого барда, которого уважало всё население Леблядей. И вот, когда расчувствовавшийся народ на посошок исполнял: Марк Шнейдер был маркшейдер, когда была зима И Сима в эту зиму пришла к нему сама На Симе было платье, лиловый креп-жоржет… - дверь распахнулась, и хриплый громкий голос прочувствованно закончил: - И взят взаймы у Кати в полосочку жакет…* После этого чудом оживший Кочкин тяжёлыми шагами командора подошёл к столу, схватил с него стакан водочки, накрытый ломтём хлеба с салом, как и положено на поминках, залпом выпил оный, заявил: - Хорошо сидим! – после чего рухнул на пол и захрапел. Вооружившийся чем попало народ потыкал в странным образом ожившего алкаша любимой берданкой Неонилы Карловны, убедился, что тот живее всех живых… и вызвал-таки «Скорую помощь» из райцентра. «Скорая» прибыла через сутки, забрала так и не желающего просыпаться Кочкина в больницу, из которой он вернулся совершенно другим человеком – абсолютно непьющим и работящим, правда с немалыми тараканами в голове, но у кого их нету-то? Врачи объяснили сей природный феномен тем, что никакая аллергия на пчелиный яд проспиртованный организм Ваньки Кочкина не брала. С тех пор Кочкин превратился во вполне работящего мужика и быстро привёл хозяйство в порядок, только вот примерно раз в месяц продолжал лазить на водонапорную башню – на сей раз с крыльями собственного изготовления. Последний раз ему удалось пролететь горизонтально метров сто сорок и приземлиться аккурат на крышу летней кухни Митрича. Громкий цветистый мат Митрича и застрявшего в крыше Кочкина находчивая баба Спиря сняла на телефон и выложила в Сеть, и ролик этот до сих пор пользовался популярностью. Так вот, я вспомнил эту историю к тому, что бедняга Горюшко подобным иммунитетом к пчелиным укусам не обладал, и будь у него хоть малейшие признаки аллергии, то… «Скорая» бы его точно не спасла. Поэтому, чувствуя свою вину, я слегка расслабился и вышел из образа брутального мачо со стальными яйцами. А зря. Не тот мне объект попался, чтобы расслабляться. Так вот, после того, как оказал Егору первую помощь, я нагрел воды и помог ему помыться – уж больно грязным, замурзанным и несчастным выглядел парнишка после всех своих приключений. Паршивец тут же расслабился и в моих руках чуть ли не мурлыкал. А уж какие адские муки пережил при этом я… Ох, лучше не вспоминать. Я чудеса самообладания проявил, чтобы не раскрыть перед Горюшком своё истинное желание – заняться с ним сексом, и не просто так, а в нижней позиции. А паршивец так невинно хлопал ресницами, что казался нежной фиалкой, которой чужды грязные земные желания. Однако, всё когда-нибудь кончается, я отволок отмытого и переодетого в очередные треники и футболку Егора в избу и попытался накормить. Он проглотил несколько ложек, а потом так и заснул за столом, чуть ли не с куском во рту. Вымотался, бедолага… Я перенёс Горюшко в его закуток и отправился звонить Костылю. Приятель поднял трубку так быстро, словно ждал моего звонка. Был он весел и немного пьян. - Здорово, Жанчик! – грохнул Костыль. – Как там мой оглоед? - Нормально, - мрачно ответил я. – Прилетай за ним, Лёнька. - Шо? – поразился Костыль. – Уже перевоспитал? Да ты, бля, Песталоцци! - Не совсем, - выдавил я, - но процесс уже идёт в нужном направлении. - Так ты ж обещал… - проворчал Костыль. – Не с руки мне сейчас. Я в Гонконге. В клинике у одного целителя. Говорят, что он чудеса творит… Господин Лян. Не слыхал? - Что-то слышал… - протянул я. - Ну вот. Дело это долгое, бизнес я на зама оставил и на юристов, они мужики надёжные, сестричку в Австралию замуж сплавил за одного чокнутого – пусть теперь вдвоем на кенгуру скачут, благо у этого чокнутого бабла немеряно. А вот Егорку только тебе доверить и могу… Потерпи уж, Жанчик, я тебя озолочу, только пусть он под присмотром будет, Христом-богом прошу… Я скрипнул зубами… сосчитал до десяти и заявил: - Я ведь не выдержу. Мне твой племянничек нравится, вот совращу его – я ж не железный, а ты меня потом где-нибудь в лесочке за это и прикопаешь. Костыль в ответ только расхохотался: - Да перестань! А то я своего племянничка не знаю! Это скорее он кого хочешь совратит! Так что давай, дерзай! Прозвучало это довольно гадко. Я вспомнил задремавшего за столом Егора, его несчастное бледное лицо, ставшее от пчелиных покусов малость асимметричным , светлые растрепавшиеся волосы и наивный взгляд голубых глаз и рявкнул: - Ты зачем так? Он же твой племянник, а не шлюха подзаборная! Ответом мне было недолгое изумлённое молчание, а затем Костыль ошеломлённо проговорил: - Ого, Жанчик… А ты не влюбился в него, часом? Растаяла наша Снежная Королева… Ну раз так… Совет да любовь… Только потом не жалуйся. В ответ я смачно выматерился и отключился. И пошел в баньку ещё раз – разрешать уже ставшую привычной проблему срочной встречей с Евдокией Кулаковой. И не заметил, как в избу скользнула невысокая худощавая тень. *** Наутро Горюшко выглядел явно получше – пчелиные укусы опали – всё-таки хорошую мазь я применил, на щеках появился румянец, а взгляд голубых глаз оставался всё так же непроходимо чистым и наивным. Егор больше не хамил, не огрызался, покорно отправился со мной на утреннюю пробежку, позавтракал, а потом, пока я готовил обед, старательно махал тяпкой в огороде и даже не вся Митричева картошка погибла безвозвратно. Хотя Горюшко очень старался, но я процесс контролировал и увлечься чересчур не давал. Потом был обед, после которого Егору было велено отдыхать и читать «Войну и мир», единственное произведение, кроме газеты «СПИД-инфо», обнаруженное в избе Митрича – не иначе, как Людмила Силовна пыталась приобщить кавалера к прекрасному. Вреднюга начал читать вслух и с выражением, с листа переводя французские вставки в текст, и я отметил, что французский Горюшко знает на уровне между «очень неплохо» и «отлично». Повысив таким образом свой культурный уровень, я решил, что на сегодня достаточно и заявил: - Ну что, готов к новым трудовым подвигам? Ответом мне был страдальческий взгляд кота из «Шрэка», но безжалостный я не купился и продолжил: - Собирайся, пошли! - К-куда? – выдавил Горе-Злосчастье. - Навоз чистить! Или ты забыл? Ответом мне был горестный вздох и в голубых глазах засветился явственный протест. Но, прежде чем Горюшко успел что-то вякнуть, я задумчиво произнёс: - Баро, что ли в гости пригласить? Он с Розочкой обожает в гости наезжать… При упоминании Розочки лицо парня приобрело зеленоватую бледность, и он быстро выразил готовность к новым трудовым подвигам. Я быстренько выдал Горю телогрейку и большие резиновые сапоги, отволок в свинарник и сунул в руки вилы, обрисовав фронт работ. А затем развернулся и отправился топить баньку, проигнорировав возмущённое: - Я что, один тут должен корячиться??? А для наблюдения за техникой безопасности я приставил к Горюшку Мотю. Следующие три часа прошли под громкий фееричный мат Горюшка и радостное хрюканье обитателей свинарника, которым я вывалил в большое корыто запаренные корма и кучу всяких объедков, которыми снабжал деда Бухтоярова свояк из соседней деревни Тулипово. Свояк работал в столовой местной агрофирмы и отходами от всей души делился с родственником, привозя их ему раз в три дня на стареньком мопеде в огромной алюминиевой фляге из-под молока. Запах от отходов был соответствующий… но хрюшки это всё жрали с удовольствием и росли как на дрожжах. Наконец умученный Горе выполз из свинарника и с ненавистью посмотрел на меня. Я в это время развлекался тем, что мыл хрюшек из подсоединённого к колонке шланга. Хрюшки балдели. Однако, когда я попытался таким же Макаром отмыть замурзанное по самое не могу в отходах их жизнедеятельности нечто, чтобы не поганить баню, ответом мне был громкий возмущённый вопль и пожелание: - Сто хуёв тебе в рот и ржавый якорь в жопу! Я впечатлился, позвал Мотю… и Горюшку досталось куда больше, чем я намеревался первоначально. Однако последующая помывка в бане примирила его с окружающей действительностью, хотя веников я не пожалел – исхлестал о парня аж два. *** Так прошла пара недель. Горе-Злосчастье оказался не таким уж безнадёжным – он научился растапливать печку, варить кашу, полоть грядки, кормить свиней и кур, колоть дрова и топить баню. Всё это он проделывал молча, без особенного протеста, почти не разговаривая со мной, единственным исключением было ежедневное чтение «Войны и мира», где мы почти закончили первый том. А мне было всё труднее сдерживать себя, я весь извёлся, посещал баньку чаще, чем надобно, ибо взгляды Егора становились всё выразительнее, то, как откровенно он стал демонстрировать мне себя, начало уже настораживать. Нет, выглядело всё вполне невинно и замотивированно - паршивец то просил потереть ему спинку, то у него вдруг некстати подворачивалась нога, то сползала с плеча футболка, то он забывал задёрнуть занавеску, когда раздевался ко сну в своём закутке… А в моих ушах все чаще звучали слова Неонилы Карловны: «Валить и трахать!». Только мне вот хотелось, чтобы трахнули меня. И, желательно, нежно. Ясно было, что Егор что-то задумывает, но я так отвлёкся на борьбу со своим собственным, предававшим меня телом, что кое-чего не заметил. И однажды ночью меня разбудило нежное поглаживание по щеке и тихий шёпот: - Жа-ан… просыпайся… - Ты что творишь? – дёрнулся я и только тут сообразил, что связан. А Егор сидел рядом и ехидно скалился: - Я тут решил малость разнообразить твою сексуальную жизнь… А то ты всё время по вечерам в баньку бегаешь. Дай, думаю, помогу. - Развяжи меня, - собрав все свои силы в кулак, чтобы не дать подступающей панике затопить сознание. Тархан… Проклятый Тархан… Он ведь тоже меня связывал поначалу… Пока мне не стало всё равно… - Вот уж нет! – зло усмехнулся Горюшко. – Должен же я чем-то отплатить своему хозяину. Не бойся, снизу тебе понравится… - промурлыкал он бархатным голосом и потянулся к моему паху. «Давай, сучка, тебе понравится… - прозвучал в сознании голос Тархана, - не ломайся, целка валдайская!» ** Меня против воли выгнуло так, что верёвки затрещали, паника затопила сознание, я забился, задыхаясь, захрипел и провалился в темноту. Очнулся я от того, что кто-то елозил у меня по лицу чем-то холодным и мокрым и рыдал в голос: - Жанчик, миленький, прости, прости, пожалуйста! Я не хотел! Я только напугать тебя хотел! Ну не умирай, пожалуйстаааа… Я открыл глаза и увидел рыдающего Горюшко, который пытался привести меня в чувство, водя по лицу мокрым полотенцем. Увидев, что я пришёл в себя, он отпрыгнул подальше и зачастил: - Я, правда, не хотел! Я ни за что! Клянусь! Я не думал, что ты так… ты же такой… тебе всё нипочём. Я сел, голова ещё кружилась, но мир медленно вставал на свои места. Паническая атака… Давненько со мной такого не было… - Нипочём? – прошипел я, а потом начал рассказывать. Про детдом. Про институт. Про свою, будь она трижды неладна, подработку… и про Тархана. Мне как-то вдруг стало всё равно, что будет, если Егор узнает про эту грязную историю моей юности, которую я тщательно скрывал ото всех. А когда я закончил, Горе поднял на меня несчастные глаза и спросил: - Так у тебя оттуда эти шрамы? И ты не уголовник? - Нет, - ответил я. – Я писатель. И изба это не моя, а одного местного дедушки. А тебя дядя повоспитывать попросил – достал ты его вконец. Но теперь всё… Хватит. Возьми свою одежду, денег я тебе дам, Митрич тебя в город отвезёт. Возвращайся домой и живи, как хочешь. Но Горе радоваться свободе не спешил. Он как-то странно смотрел на меня, а потом выдал: - Жан… А можно я останусь? Мне здесь нравится. - Ты ненормальный? – поразился я. – Зачем? - Я… - тут Горюшко покраснел, аки маков цвет, и выдал: - Я тебя люблю. Сказать, что я охренел – значит не сказать ничего. У меня сразу же вырвалось: - Ты что, спятил? - Ты красивый… - Да я старше тебя! - Ну я же тебя не варить собираюсь… - А твой дядя… - Да я его интересую только как потенциальный наследник. Но не гожусь я для этой роли… К тому же, думаешь я не знаю, зачем он в Гонконг улетел? Вот вылечится, заделает наследника своей молодой жёнушке, и я ему вообще не нужен стану. Надоело мне быть вечным запасным аэродромом – не нужно мне от него ничего! - А твоя мама?.. - А что мама… - вздохнул Горюшко. – Я ей только за одно в жизни благодарен – что аборт не сделала. А могла бы… Я и ей не нужен… Вообще никому не нужен… Я уже и так, и этак старался – чтобы они обо мне вспомнили – оттого и куролесил. Однако маман всё по фигу, а дядя… дядя приедет, отмажет, пощёчин надаёт и всё… До следующего инцидента. Надоело. Можно я останусь, а? Тебе-то я точно небезразличен… Ну пожалуйста… Можешь хоть каждый день меня по деревне с вилами гонять, я согласен. Я даже снизу быть согласен, хотя такого у меня ещё не было… Только не прогоняй, а? Я глубоко вдохнул. Выдохнул. Сосчитал до десяти и неожиданно для себя самого выдавил: - Не прогоню. *Песня Александра Розенбаума. ** Выражение обозначает девушку лёгкого поведения, то есть попросту проститутку. Вольные нравы валдайских дам описаны ещё Радищевым в «Путешествии из Петербурга в Москву». Народ, практически всё! Остался только эпилог, и я постараюсь выложить его до Нового Года!