***
Энни кусает губы, когда в очередной раз её просят закрыть двери. Соседка по комнате, не переставая жалуется на свои больные и старые кости, которые не выносят сквозняков. Под землёй и без открытых дверей да несуществующих окон холодно, а тут ещё и это. Где-то в коридоре гремят сапогами жители этого странного подвала, они о чём-то переговариваются вполголоса. Здесь никто не говорит громко, кроме той высокой женщины у микрофона. Кресте иногда кажется, что она, словно ведьма из старой сказки, отобрала у всех голоса. Только взамен ничего не дала. Кажется, вскоре море взбунтуется, и вынесет рыб на берег, тех, которые немые и с хвостами вместо ног. А ведьма станет королевой в подводном царстве, чтобы снова и снова говорить в свой микрофон, отбирая голоса у остальных. Злая страшная женщина. Финник говорит, что здесь некого бояться и все вокруг могут стать друзьями, ну, или знакомыми. Энни никто не навредит, никто больше не станет делать с ней те страшные вещи. Здесь действительно много людей, которые кажутся Энни хорошими, не такими, как Финник, но и не такими страшными, как та женщина. Они верят в каких-то своих богов, поклоняются какому-то странному слову «свобода» и ходят друг за другом, как будто ведьма поставила их в строй. Это кажется странным. Они, словно русалочка из детской сказки, попроси у них жизни — отдадут. И Финник такой же. Энни видит это, когда он, подобно остальным, хватает оружие и уходит, гонимый странным словом «свобода». Как будто ничего и не изменилось. Соседка снова говорит что-то о своих костях и ноющей боли в пояснице. Её лицо искажено гримасой презрения. Креста знает этот взгляд. Выражение, переходящее от одного человека к другому, и все они смотрят на неё так. — Толку-то от тебя! И Энни знает, что это действительно правда. Она не солдат, готовый встать в строй и скандировать ничего не значащие для неё слова. Какие-то пустые звуки, которые вылетаю изо рта страшной женщины, что стоит у микрофона. Что это всё, и зачем? Разве после этого Финник не перестанет уезжать? Если он и сейчас, в надежде что-то изменить, бросается в самое пекло, как раньше, только затем, чтобы после снова и снова отдавать свой голос ведьме. Даже после победы она будет брать своё, она уже поставила всех на колени, утверждая, что так и надо, что это выбор каждого, и каждый волен делать всё, что считает нужным. На руках то и дело мелькают цифры. Где-то в коридоре раздаются шаги, и Энни снова бросается за дверь в надежде увидеть Финника. Он же вернётся, он же всегда возвращался. Он не может поступить также, как Мэгз. Но и в этот раз он не возвращается. Энни кусает губы, когда в очередной раз её просят закрыть двери. Она бы сделала это раньше, когда ещё верила в то, что одеяло остановит людей, желающих причинить ей зло. Но не сейчас. У Финника ведь нет ключей, как он войдёт, когда вернётся?***
Энни кусает губы, когда в очередной раз её просят закрыть двери. Уолтер обещает ей вернуться к ужину и зарывается рукой в волосы. Улыбается так, что просто невозможно отказать. Он уже давно вычислил, что этот незамысловатый метод действует на мать лучше любых других. Хитрец. — Рубашку бы накинул, «сгоришь» ещё. И вообще неприлично так ходить. Ещё и к девушке! — Ну мам! Он спешно надевает сандалии и нехотя натягивает поданную матерью футболку на широкие плечи. Она всегда слишком печётся о нём, как наседка, над единственным яйцом, хотя, впрочем, всё так и есть. Хорошо ещё, что Джоанна съехала от них, а то вообще бы жизни никакой не было с её вечными подначками и подзатыльниками. Уолтер спешно спускается с крыльца. Энни прислоняется к дверному косяку и улыбается. Её сын хорош собой, что уж говорить, немудрено, что их дом постоянно атакуют стайки влюблённых девушек. И есть в кого. Те же выцветшие на солнце медные волосы, те же голубые глаза и тёплая улыбка, те же шершавые ладони и широкие шаги. Уолтеру всего шестнадцать, а он уже точная копия Финника. Это радует и пугает одновременно. Иногда Энни хочется обнять сына и разрыдаться, уткнувшись ему в плечо, рассказать о том, сколько усилий ей потребовалось, чтобы снова начать жить, сколько всего изменилось за эти шестнадцать лет, рассказать о каждом дне их жизни: «О, Финник, твой сын совсем уже взрослый, он уже ходит на свидания. О, Финник, ты не знаешь, но сегодня мы ездили к Китнисс и Питу, у них такой прелестный малыш. О, Финник, нам так не хватает тебя. О, Финник,…». Но её сын не Финник. Энни воспитала его по образу и подобию, как смогла, но нужно ли было? Иногда ей кажется, что она вырастила для себя комнатный образец Одейра-старшего. Это бередит старые раны. Энни не хочет его отпускать от себя: вдруг и он не вернётся. Женщина закусывает губу и убеждает себя в том, что всё в порядке. Никто не угрожает им теперь. Уолтеру не надо бояться Жатвы и Игр, идти на засаленную площадь и трястись перед капитолийкой, коршуном кружащей над листками; убивать таких же, как и он, детей ради победы. Наверное, это и есть то прославлявшееся повстанцами слово «свобода». Финник и Мэгз боролись именно за это не затем, чтобы она боялась отпустить сына от себя. Они оставили свободное будущее и сына ей в наследство, разве не об этом стоило мечтать? Энни вытирает руки о передник и смотрит вслед удаляющемуся сыну. Он есть у неё. Он по-прежнему с ней, и это действительно важно. Финник остался далеко в прошлом, он должен остаться там, как бы не хотелось обратного. Уолтер — это Уолтер, её сын. И ради него она снова плюёт на собственные чувства, как это раньше делали для неё. Энни улыбается и закрывает дверь.