Attempt

Мэри устало прикрывает глаза, когда её зовут по имени. Мэйсили Доннер машет рукой и приглашает подругу к костру, вокруг которого гудящим облаком расселись подростки. — Секунду! Это их последний вечер. А после — взрослая жизнь, знакомый до боли путь. Кому-то — спускаться в шахты, торговать ворованным, стирать, мыть полы в богатых домах, кому-то — жить в этих самых домах. Жизнь расслоит выпускников ещё сильнее. Она всё расставит на свои места. Мэри смотрит на своих одноклассников и не может поверить, что всё это вправду происходит. Они никогда не ладили. Слишком многое разделяло детей из Шлака и жителей центра. Но сейчас, укутавшись в кофты, подростки греют руки около костра. Джим Андерси, сын одного из лавочников, принёс гитару. Играет он сносно, и вскоре звон гитары, задавленный вялыми репликами, стихает. Девушка возвращается к костру. Он переливается и вьётся, откидывая тени. Парни из Шлака увлечённо курят, зарывшись в траве, и перекидываются разного рода фразочками. Городские иногда морщатся. Они не привыкли к такому отношению: в их домах редко курили, и ещё реже — пили, даже несмотря на исключения. Но эта ночь длинна. Она гасит дневные разлады и укрывает всех недовольных своим крылом. Последняя. Ночь, когда выпускникам разрешается не спать до утра, беседуя и резвясь на Луговине. В других дистриктах окончание школы празднуют пышно и с размахом. В Двенадцатом только так. Украдкой, чтобы не шуметь и не привлекать внимания. Впрочем, миротворцы никогда не были против, за исключением особых случаев, когда случались драки. Но всё же традиция есть традиция. Они разместились на Луговине, не без труда отыскав место прошлогоднего кострища среди травы. Парни обложили угли камнями и обломками кирпичей, девушки повесили небольшой котелок. Уют сахарным сиропом растёкся по мышцам и венам, расслабляя. Мэри высыпала в воду липового цвета и добавила немного мёда. Медленно-медленно аромат растёкся по Луговине, смешавшись с запахом диких трав. Распечатались пакеты и сумки, являя догорающему закату мясо и овощи. Мэри пьёт лесной чай и думает, что счастлива. Это чувство пушистым котёнком трётся о её рёбра, светится и звенит. Что-то горькое пытается подобраться к ней, но девушка поспешно его отталкивает. Она сидит между Стэном и Джо — меж двух огней — и сдержанно улыбается. Мэри выбрала. Решение вылепило себя из слёз и бессонных ночей. И эта ночь — последний шанс сказать Стэну, что его жизнь будет замечательной и прекрасной, но без неё. У него останутся пекарня, родители и школьные друзья. Позже он женится, родятся дети. Стэн хороший парень, который просто обязан, именно обязан, быть счастливым. И Мэри уверена: будет. Они с Джо, кажется, нет. Ночь медленно шагает по Луговине. Джим мучает струны своей гитары, пытаясь привлечь внимание Мейсили. Болезненная Рози засыпает на плече своей сестры и уже ни на что не надеется. Мей всегда лучше неё. Где-то на краю, около самого забора, парни распивают принесённый из богатого дома коньяк — этого слишком мало, чтобы опьянеть. В воздухе пахнет дикими травами и хрустящими поленьями. Шум медленно утихает: скапливается в бархатных бутонах и угасает. Тени шёлковыми лентами вьются вокруг костра — переплетаются, накладываясь друг на друга, чтобы утром распрощаться навсегда. У каждого своя дорога. Предрассветные птицы горстями срывают звёзды. А Мэри спит, согретая общим теплом, и ей снится новая жизнь. Их с Джо деревянный дом, в котором пахнет травами и молоком. В этом сне ей почти не страшно. Спокойствие окружает её со всех сторон, но это сейчас, а утро расставит всё по своим местам.

***

Миссис Эвердин устало прикрывает глаза, когда её зовут по имени. Кто-то треплет её по плечу. Женщине хочется, чтобы от неё все отстали, ушли, оставили, наконец, в покое. Джо бы непременно так сделал, будь он здесь. — Мэри, прошу, послушай меня, — Стэн боязливо касается её локтя. – Мэри! Она смотрит ему в глаза и ничего не видит. Слепое пятно. Горькое, угольное послевкусие на языке, кратеры язв и разрывов. Хочется сложить саму себя в коробку и засунуть под кровать. Там надёжнее, там никто не тронет. Никто не станет окрикивать её на улице и бередить заживающие раны. — Прости, Стэн, мне правда надо идти. От него пахнет выпечкой и липовым цветом, и миссис Эвердин дышит свободнее, когда Мелларк уходит. Она забывает. Медленно и очень болезненно, но закапывает прошлое в каменистом быту. Стирает пальцы о стиральную доску, постоянно обжигается утюгом. Женщина черствеет и огрубевает. Она вся словно покрывается заскорузлой коркой безразличия. Только бы отстали. Но Мелларк останавливает её на улице. У него семья и дети, хороший, крепкий дом и стабильный доход. Одно только существование этого мужчины заставляет оболочку треснуть. Это всё могло было принадлежать ей, Мэри, будь она только умней! Люби она Джо чуть меньше. Тогда её дочери не росли бы в ветхой лачуге, не испытывали острой нужды. Дура, дура, дура! Теперь ей только и остаётся выслушивать сожаления да приклеивать отколовшиеся куски своей безучастности. Пока снова не растрескается. Дома женщину встречает встревоженная Прим. Её глаза — два голубых блюдца, до краёв наполненных беспокойством. Девочка снимает с матери пальто и вешает его на гвоздь. После они обе перестилают постели и моют полы, проверяют запасы дров и спичек. Миссис Эвердин любит Прим больше, чем Китнисс. Может, от того, что младшая дочь дружелюбнее и спокойнее. Китнисс дикая. Она огрызается и бранится. Девочка всегда любила отца, да просто души в нём не чаяла, но Джо погиб. Осталась только мать, жалкая подделка родителя. Она просто не может дать Китнисс того, что дочери так не хватает, как бы ни старалась. Женщина не так воспитывалась: её растили дочерью аптекаря, комнатным цветком, но не лихим охотником. И теперь это воспитание стало обузой. Прим же, в отличие от Китнисс, не требует многого. Ей достаточно и того, что мать просто рядом. Вдова учит её готовить, пришивать пуговицы, накладывать швы и различать травы. Обычные женские хлопоты. В такие моменты женщина раскрывается, теряет свою серьёзность. А затем снова заклеивает прорехи в оболочке. Так легче, так проще. Она стирает Джо из себя, выметает, как пыль и грязь. И вместе с тем, умерший муж по-прежнему живёт в её голове, перекрывая собой реальность. И снова, снова слепое пятно! После волны отступают, оставляя на берегу обломки кораблекрушения, становится всё равно. Приходит Китнисс, бросает на стол сумку с добычей. На мать она даже не смотрит. Миссис Эвердин этого даже не замечает, она чувствует, как близко к их дому подкрадывается ночь. Ей кажется, что в воздухе пахнет мёдом и липой, дальними кострами и травами. Оставив дочерей свежевать тушки, женщина уходит. Подальше, вглубь. Складывается и задвигает себя под линялое одеяло. Под утро, прорываясь сквозь слой земли, ей снится прошлое: укрытая звёздами Луговина, сплетённые тени, и множество путей под ногами. В этом сне она почему-то выбирает Стэна. Женщина просыпается на рассвете и долго всматривается в портрет мужа. «Я люблю тебя, люблю», — сливается в протяжный скрип, доносящийся из горла. «Люблю-люблю-люблю». Но фотография молчит. Мэри сама сломала свою жизнь, и в этом никто не виноват.

***

Миссис Эвердин устало прикрывает глаза, когда её зовут по имени. Где-то в конце коридора, искажая пространство, дёргано мигает свет. Иногда в поле зрения появляются прогнившие половицы и грязные стены, а затем исчезают. Больницу до сих пор не восстановили. Дали какое-то заброшенное здание и забыли. Плотная женщина трясёт Эвердин за рукав. — Мэри, — шепчет она, — Мэри, милочка, идите домой. Выспитесь хоть. Медсестра поднимает голову со стола и сонно моргает, не понимая, чего от неё хотят. — Домой идите, говорю, а то совсем дошли. Миссис Эвердин подтягивает к себе кружку с остывшим чаем и смотрит на часы. Девять вечера. Путано извиняется перед коллегой, интересуется, не произошло ли чего, пока она спала. Не произошло. Уходить ей не хочется, ещё так много дел, работы и, главное, нежелательных мыслей, вызывающих спазмы, заставляющих сгибаться пополам и выть. Дико и протяжно. Но сейчас некогда отвлекаться, да и ненужно. Пациенты ждут свои градусники, бумаги — заполнения. Это простые вещи оказываются единственным, что спасет от горя. — Нет, так не пойдёт. Домой, домой, дорогая моя. Вы своё уже отдежурили и даже перестарались. Плотная женщина всё ещё потрясает огромными ручищами над головой миссис Эвердин. Топчется на месте. Она ли не знает, что у медсестры нет дома, только жалкая комната в общежитии, и в той никто не ждёт. Женщина успевает разнести градусники по палатам, прежде чем её начинают выставлять из больницы. Она особо не сопротивляется. Это уже давно выработанное смирение: с течением времени, с самой собой, с жизнью. Мэри однажды уже сделала выбор — неверный, так зачем же сейчас пытаться плыть против течения? В юности ей казалось, что для всех будет лучше, если пойти наперекор родителям. Не будет. Нечего теперь и пытаться настоять на своём. Лучше вообще никогда не сходить с намеченного пути. Её дорога — бремя измученной вдовы. В общежитии женщина тщательно умывается и доедает вчерашний суп. Читает, но вскоре ловит себя на мысли, что думает о другом. Строчки и смыслы размываются. Она отвратительная жена, отвратительная мать. Её муж мёртв, раздавлен грудами бесстрастного камня; дочь убили повстанцы, разодрали её на куски. Не уберегла, не позаботилась. И от этого рыдания острыми краями раздирают воспалённую глотку. Женщина утыкается лицом в подушку и долго скулит, испытывая к себе ненависть и жалость одновременно. Тщедушная, высохшая, но сама избравшая свою судьбу. Ей снятся страшные сны. Иногда она блуждает по Круглой площади, собирая в огромную корзину внутренности Прим. Так собирают травы или ягоды. Женщина долго роется в переплетении мёртвых пальцев. Не те, чужие. В некоторых случаях ей везёт, и оторванные куски находятся быстро, в некоторых — нет. Под утро вдова сидит у наполненной корзины, положив голову на окровавленную плоть, и поёт колыбельную. Через несколько лет женщина понимает: так нельзя. Она отстраивает свою жизнь заново — медленно, фрагмент за фрагментом. Только деталей всё равно не хватает. Многие из них навсегда утеряны — не восстановить. Мертвы. Родители, Прим, Джо и даже Стэн — всё кануло в бездну. Миссис Эвердин ощупывает пальцами прорехи, представляя фигуры, что должны быть там. Она осознаёт и понимает. Несколько месяцев уходит на подготовку и переосмысление. Вдова нервничает, переживает, а потом просто берёт телефон и звонит Китнисс. — Я всегда была плохой матерью. Прости, прости меня пожалуйста! Позволь мне хотя бы сейчас, — её голос на миг прерывается, — хотя бы сейчас побыть с тобой. Как это называется, второй шанс? Пожалуйста, Китнисс! — Я позвоню тебе вечером… мам. В эту ночь ей снятся дети: мальчик и девочка, играющие на Луговине, но и они исчезают. Мэри улыбается, когда её зовут по имени. Мэйсили Доннер машет рукой и приглашает подругу к костру, вокруг которого гудящим облаком расселись подростки. Их тени переплетаются и ластятся друг к другу, чтобы не разъединиться уже никогда.