Денис Воронцов, навигатор, 25 лет

      — Вставай, паршивая зараза, тебя ждет крышка унитаза, — на лестнице кто-то шумно и не первый раз споткнулся и пьяно-фальшиво пропел, потом на колонну мусороприемника навалился человек, — это кто это у нас тута воет так протяжно. Шакаленок это тута. Идущие за смертью приветствуют тебя, Шакаленок.       — Я не шакаленок! — слезы мгновенно высохли, и злость ломанулась вверх по жилам от немеющих рук. Он вскинул голову, впившись отчаянными глазами в мятое землисто-желтоватое лицо.       — Ты — Шкаленко. Старший — Шакал, а ты — Шакаленок. Вон и зенки, как у зверя — так и сверкают, и зубы скалишь, будто в горло метишь. Только сцыкотно тебе — я большой, а ты мелкий. Будь наоборот — уже б вцепился. Ссышь ведь?       — Я не Шкаленко! Я Воронцов!       — Никак приблудыш. Ну, тогда пошли со мной щенок-Воронок, приблудыш шакалий.       — Не пойду.       — Пойдешь. На улице снег, а здесь не теплее. И было бы тебе тут хорошо, ты бы тут не скулил, давясь соплями. А значит, пойдешь ты, щенок-Воронок, за первым встречным, за теплом и куском колбасы. Не со мной, так с другим. Не сейчас, так чуток погодя. Так что не ломайся, и целку из себя не строй, подбирай жопу с бетона и пошли.       Денис и сам не знал, почему он всхлипнул и, вытерев плечом щеку, сложил руки в подол свитера, край которого зажал в зубах, встал и поплелся за этим пьяным вверх по лестнице. Провожатый периодически спотыкался, его мотало от перил до стены, он приваливался к стенкам. Опасаясь, как бы повалившийся с лестницы дядька не сшиб его, Денис старался держаться от него на пролет ниже. Они поднялись на два этажа выше квартиры, в которой жил Денис. Как и у них на этаже двери лифтового подъемника здесь были загромождены хламом — видимо и тут никто не платил за использование этого удобства. Провожатый привалился к грязной двери и прижал к обляпанному сенсору ладонь, поелозил ей, дожидаясь от системы контакта. И ввалился внутрь. Потом высунул голову из-за косяка и посвистел. В точности как свистят бродячим собакам. Денис ненавидел и его, и себя, когда входил в квартиру. Глаза щипало от злых слез. Но в квартире было действительно заметно теплее, а его знобило. Денис опустился на невысокую тумбочку-банкетку и привалился к стене. Осторожно пристроил руки в подоле на колени, но их все равно пронзило болью, стоило разжать зубы.       — Что скулишь, щенок-Воронок? И при знакомстве руки не подал… — мужик посмотрел на багровые опухшие кисти. Ушел и чем-то загремел на кухне. Денис проследил взглядом. Мужик открыл морозилку и колошматил в ней длинным ножом. Потом вытащил из шкафчика широкую плоскую кастрюлю и нагреб в нее из морозилки льда и снега. С этой тарой вернулся к Денису.       — Поднимай свои культяпки.       Денис попробовал, но не смог. От боли хлынули слезы, и он не увидел и не запомнил, как оказалось, что на его коленях лежит куртка мужика, на ней кастрюля со льдом и снегом, в кастрюле на льду его опухшие цвета сырого мяса руки, сверху присыпанные морожеными пельменями, а рукава свитера завернуты до подмышек.       От холода по рукам поднималось онемение, зато грызущая боль притуплялась.       — Отчим.       Денис отрицательно помотал головой.       — Сам. Упал.       — Угу. Пять раз. На лестнице. И падал, пока лестнице это не надоело. Не дрейфь. Останешься с руками. Сейчас врача тебе вызвоню.       — Не надо.       — За Шакала переживаешь?       Денис сглотнул. Если будет врач, то будет и полиция. А потом будет детский приемник. На Мирке им из-за этого уже пришлось сменить город. Мать еле отплакала его в прошлый раз. Она ему напоминала часто, что «еле отплакала твою глупость, чуть нас без пособия не оставил, маленький паршивец». Во второй раз может не получиться. Полицейский может быть более принципиальный или более жадный. А без пособия, которое перечисляют за отца, им будет еще сложнее. И отчим будет срываться на мать чаще. В приемнике Денису тоже не понравилось. В первую же ночь старшие мальчишки налили ему в постель воды и начали обзывать его ссыклом. А потом накрыли одеялом и побили. Лучше как-нибудь без врача. Руки заживут. На нем все заживает. Как на собаке.       Денис помотал головой, начал вставать.       — Сиди. Я не скорую. Знакомого трупореза вызвоню.       И мужик покачнулся, потом уселся на пол напротив Дениса и выудил откуда-то из-под замызганной робы древний и безбожно обцарапанный видеофон, несколько раз тряхнул его, прежде чем сенспанель засветилась, потом натыкал в ней какой-то короткий номер. Вызов развернул над аппаратом виртокно, сплошь затянутое полосами помех.       — Что, Колька, опять загибаешься? Или подстреленыш-недорезок какой опять у тебя кантуется? — сквозь треск хрипло пробормотал неведомый собеседник.       — Не я. Тут у меня щенок соседский с перебитыми лапами. Собрать бы да обколоть, чем там надо…       — Я тебе не ветеринар. Сам знаешь, я на людей учился. Крысы, псы и прочие кошки не по моей части. Сверни ему шею, если невмоготу смотреть, как живность мается.       — Да не. Он это… человеческий щенок.       — А ну ладно. Пусть лапы в холодное пока сунет. Не засни, как в прошлый раз, или дверь разблокируй, а то опять будет вместо крышева сплошная подстава.       Собеседник оборвал связь. Мужик привалился к стене и всхрапнул.       Задремывающего Дениса разбудил стук в дверь. И голос:       — Колька! открывай! Эт Федя!       — Мм? На хрена ты приперся, Федя… — мужик завозился, потирая лицо пятерней, встретился взглядом с настороженным Дениской, протянул: — Ааааа, щаз.       Тяжело поднялся, заглянул в кастрюлю, хмыкнул, хлопнул по сенсору.       — Заснул, что ли? — Федя оказался тощим нестарым дядькой в черной шапочке, натянутой по самые уши.       — Задумался.       — Этот щенок, что ли? — Федя взял Дениску за подбородок, заглядывая в глаза, посмотрел в кастрюлю. — Хреновый из тебя повар, Колька, кто же так пельмени варит! — и снова к Денису: — Вытаскивай грабли, смотреть буду.       Денис отчаянно замотал головой. Даже от мысли, что сейчас придется шевельнуть руками, становилось больно, а в холодной кастрюле было спасительное бесчувствие. Федя, не обращая на него внимания, расстегнул куртку, вытащил из кармана какой-то прибор, которым и отгреб подтаявшие пельмени от рук. Поводил им по коже, слегка прижимая. Денис прикусил губу. Федя поцокал языком, потом достал из куртки шприц и несколько ампул. Денис не мог вспомнить, что сначала сделал Федя: укол или взял его руки своими — но резкая боль затопила все вокруг. И вроде бы сознания он не терял, но пришел в себя на диване в комнате, когда Федя доматывал его левую руку обычным бинтом. Вторая уже лежала на подушке тяжелой колбасой.       — И в какую мясорубку ты их засовывал? — хмуро спросил он и, не дожидаясь ответа: — Пальцами пошевели.       Денис попробовал сжать кулаки, пальцы слабо дернулись. Боли не было. Боли вообще не было, голова была пустой и легкой, только немного познабливало. Возможно, от мокрой и тянущей повязки, которая все больше начинала ощущаться кожей.       — Короче, что мог — я сделал. Но по мне, так было проще новые вырастить, чем эти лечить — хрен поймешь, как эта отбивная обратно срастется. Гарантирую только, что не загниет и не отвалится. Остальное — извиняй. Пальцами шевели больше, а руками — не надо. Промедолу с аспирином Кольке я оставлю. Ну, бывай, Щенок.       Федя потрепал его по щеке влажной, пахнущей спиртом, больницей и чем-то еще очень противным, рукой и встал. Толкнул дремлющего в кресле Колю, тот недовольно заворчал, потом поднялся. В квартире не было перегородок, и с дивана Денис видел угол входной двери и слышал, как Федя и Коля разговаривали, правда, не на унилингве, а на каком-то диалекте, из которого Дениска понял только несколько матерных слов.       Когда дверь за доктором Федей закрылась, Дениска набрался наглости и звонко позвал:       — Дядь Коль, а вы колбасу обещали…       Тот обернулся, посмотрел на Дениску мутным взглядом, прошел к шкафу кухни, порылся, ответил:       — Колбасы нет. Пельмени и сгущенку будешь.