Денис Воронцов, навигатор, 25 лет

      Шаги и одышливое сопение на лестнице Денис услышал чуть раньше. И потому оклик:       — Денисочка, — больно резанувший по нервам фальшивым сюсюканьем, не сработал как спусковой механизм непоправимых действий. Где-то уже встали на место предохранительные пластины, замыкающие боль и гнев глубоко внутри, и когда Денис оборачивался к тяжело поднимающейся по ступеням рыхлой и ярко накрашенной женщине, внешне он был почти спокоен.       — Денисочка, — женщина остановилась и, прижав руку к тяжело колыхающемуся бюсту, переводила дыхание. — А мне Капочка из девяностой, — кивок головы куда-то в сторону заваленного хламом лифта заставил Дениса сравнить этот ориентир с дверью четыреста девяностой квартиры, машинально отмечая расхождение почти в восемьдесят градусов и перепутанность правого и левого направлений, — позвонила, говорит: вроде как ты или не ты, к соседу ее покойнику стучишься. А у меня аж сердце захолонуло. Побежала как была. Что же ты, сыночка, вернулся, и сразу к каторжнику этому проклятому, тюремнику, в притон. Ох, правильно, правильно, его разогнали! Давно их всех надо было посажать! Тунеядцев и алкашей! — женщина отдышалась и зачастила.       Денис непроизвольно скрипнул зубами.       — Ты уж не позорь меня перед соседями, Денисочка, пошли домой! Сам же видишь, нету его! Десять лет уж как помер! Или восемь… Ох, не помню я. Когда их всех коррукцанеров проклятых переловили… Зачем здесь стоять? Нет твоего алкаша больше. Идем, — женщина направилась вниз по лестнице и, спустившись на пролет, процедила со злостью: — Капка, дрянь паршивая, курица щипаная, дура языкастая, по всему городу ославит, как мой сыночка любимый мимо родного дома в притон коррукцонный ушел! И не стыдно тебе? Ой, прости меня, дуру! Не сердись на мамку! Я ж от любви это! Как ты вырос, Денисочка! Работаешь-то где? Денежек-то много платят? Что-то сумочка у тебя маленькая совсем…       «Если не знаешь, что означает и как правильно произносится слово, лучше использовать вместо него более простые слова и выражения. Иные попытки демонстрации ума выдают необразованность» — вспомнилось Денису, вызывая кривую усмешку. Дядя Коля этому правилу всегда следовал, но не требовал его исполнения от Дениса. Дядя Коля от Дениса не требовал никогда и ничего. Он принял Воронка, кормил его, лечил, определил в школу, но Денис помнил его мягкую скользящую улыбку: «Твоя жизнь, Воронок, твое дело…»       Мать спускалась медленно, ковыляя, пришаркивая и шумно отдыхиваясь. Было противно. Будто исписанные и изрисованные перекрывающими одно другим до полной невразумительности граффити, стены стали еще более липкими и грязными. Гэрри как-то рассказал, что уважающий себя граффитчик рисунок поверх чужого рисунка считает демонстрацией злостнейшего презрения к коллеге-художнику. Здесь о таком похоже никто не знал. Да и Денис никогда раньше, пробегая мимо чужих каракуль, об этом не задумывался.       Когда мать просила денег, на его вопросы о Дяде Коле она всегда отвечала: «Что ему алкашу сделается». «Десять лет» — это мать врет. Десять лет назад сам Денис еще жил здесь.       Денис спускался по лестнице следом за матерью и думал: как бы узнать что случилось и когда. Мать врала так легко и искренне, и в тоже время постоянно говорила так фальшиво, что отличить ложь в ее словах от правды можно было только точно заранее зная что чем является. Точнее, мать даже не врала — ей было вообще все равно, ложь или правду она произносит. И Дядя Коля, как человек, не существовал для нее никогда. Но что-то же она могла знать. И в надежде узнать хоть что-то, Денис шел за матерью и думал, пытаясь вычленить из ее противоречивой болтовни реальные факты.       Мать привела Дениса в квартиру. Денис с удивлением заметил знакомые вещи. Тахта, голопроектор, стулья, кресло, разобранный стол. В и так небольшой комнате мебель загромождала все свободное пространство. Из-за этого сумрака и своей растерянности, Денис даже не заметил отчима, пока тот не закашлялся.       — Вот видишь, сыночка, мы все твои вещи из той квартиры забрали! — проворковала мать, цепко прихватывая Дениса за локоть. — Перед соседями пришлось унижаться, чтоб подтвердили, что в той квартире наши вещи находятся, потому что сына туда сманили. Еле уговорили этих полицейских! Им лишь бы над инвалидом поиздеваться, да над горем моим материнским — каких мы только оскорблений не наслушались. Но убедили-таки мироедов, кровососов проклятущих, забрали вот, что смогли. А то так бы все и запропало!       — Ой, да были б вещи хорошие, а то так… рухлядь одна, всего-то пара приличных шмоток и нашлась, — голос был противно манерный с материными нотками плаксивости. Сестра сидела на кровати с ногами, натянув на колени шерстяной клетчатый свитер.       — Да, сынок, ты уж раз вернулся, сходил бы в муниципалитет, у Кольки-то наследников нет, ты б поговорил, что вместе жили, может, удалось бы квартирку унаследовать, а то малявка подрастает уже, пора отселять. Устроился бы на комбинат в транспортный. Ты ж летун теперь вроде как. И славно б получилось: мы с мамашкой здесь, а вы с малявкой там. Сестра б за квартирой присматривала, убиралась там, а ты бы все равно в рейсах был бы. На комбинате летунам платят хорошо…       Отчим подошел и положил Денису на плечо здоровую руку.       Тоску, боль, обиду, недоумение и растерянность, которые владели Денисом, разметало, будто листья шквальным ветром, нахлынувшей вырвавшейся на свободу злостью и яростью.       Денис резко сбросил с себя отчимову ладонь:       — Я сам решу, где и как мне работать и жить.       — Ах ты, паскуденыш, — пошатнувшийся отчим попытался было схватить его за одежду. Водянистые в красных жилках глаза прищурились. Когда-то давно в детстве, Денис бы уже пригнулся и заслонился б руками.       Но сейчас внезапный гнев на красном обрюзгшем лице сменился таким же внезапным ужасом, отчим посерел и прижался к стене сам, поднимая в жесте беспомощной защиты ослабевшие руки. Потому что кулак Дениса, в последний момент изменив направление, врезался в стену рядом с головой отчима. Брызнул крошками расколовшийся пластик и цементная пыль перегородки.       — Сними — не твое! — Денис перевел тяжелый мутный взгляд на сестру и указал на свитер.       — Ты чего, сыночка?! Сейчас-сейчас, не ее это, она просто так временно взяла, — мать с причитаниями принялась сдирать свитер с сестры. — Ну что ты сердишься, сыночка! Мы ж как лучше хотим! Все для тебя, все для тебя!       Отчим сполз по стене на пол и сейчас возился под ногами, не то пытаясь встать, не то просто подобрать протез из-под ног выросшего пасынка.       — И отцовскую награду, — скомандовал Денис, забирая у матери свитер, который они с Дядей Колей покупали с первой денискиной получки.       — Да-да-да, сыночка, как скажешь, только не сердись, — мать бросилась шарить в ящиках под диваном, походя наградив подзатыльником сопевшую, а потом и заревевшую сестру. Денис смотрел на размазывающую по лицу слезы и сопли крупнотелую девицу и не испытывал ни жалости, ни сочувствия, только омерзение.       Видел, как мать вытащила посмертный памятный знак погибшего отца из бархатного футляра и, воровато по крысиному зыркнув по сторонам, сунула коробочку обратно в шкатулку, а саму награду зажала в ладонь.       — На, сыночка, только это от твоего папочки и осталось, — снова запричитала она, отдавая Денису металлический символ.       Денис сжал награду и опустил руку в карман. Вынул пачку купонов, молча сунул матери, которая снова залопотала что-то про сыночку и Денисочку, шустро рассовывая деньги куда-то под одежду, но Денис уже ее не слышал.       Денис почти не помнил, как вышел из квартиры и оказался на улице. Перед глазами стояло побелевшее искаженное страхом лицо отчима. Ощущения были как во время практического занятия с Румелем, когда тот задал имитацию отравления ядовитым газом. Стоило наклонится над ближайшим уличным утилизатором и Дениса вырвало. Стало чуть легче. Саднило руку. Денис посмотрел на разбитые и кровоточащие костяшки пальцев. От воспоминания, как чуть не ударил отчима, сминая лицо и ломая кости, снова замутило.       — Эй, ты! болезный! Дай людям на поправку здоровья, — окликнула его троица каких-то парней. Денис, чувствуя вновь поднимающуюся ярость, обернулся. Приближающиеся, охватывая с боков, парни резко остановились, а потом тот, что был в центре успокаивающе поднял руки, показывая пустые ладони: — Эй, братан, ты чего?! Пошутили мы, обознались. Тормози, братан, мы уходим.       И троица ретировалась, втянувшись в ближайший отвилок двора и словно рассосавшись в нем.