Долг Крови

— Гермиона, извини, что дёргаю в обед, но пока не забыл — хочу спросить. Ты будешь крёстной для Джеймса? И вообще — мы соскучились. Особенно Джинни, она тебя совсем не видит. Заглядывай на ужин, ладно? Что-то внутри Грейнджер предательски дрожит. Острые лопатки отчётливо проступают в тот момент, когда Гермиона выпрямляет спину. Она мгновение смотрит в глаза Малфою и снова отворачивается, но то, что отразилось в её глазах… Там было всё. Блеск непрошенных слёз, решимость, надежда, облегчение, боль, нежность. Там плескалась улыбка и что самое главное — разогревалась та самая магма и желание жить. Она всё-таки ещё нужна кому-то. Хотя бы детям Поттера. Хотя бы в качестве крёстной. Грейнджер вытаскивает палочку и заколдованная выдра отправляется к Гарри с коротким согласием. Она оборачивается и на Малфоя смотрят глаза вовсе не уставшей женщины. И даже не женщины, научившейся бороться со смертью. В этот момент Грейнджер как будто бы снова восемнадцать. Она складывает руки под грудью, касаясь ладонью ткани тёмно-синего джемпера. — О чём мы? Снова садится на подоконник, берёт сигарету, затягивается. Малфой поднимает на неё глаза. Он выглядит странно. Странно. Без шуток. Малфой понимает, что она никогда. Никогда не узнает что сейчас чуть не произошло. Он растерянно трёт глаза, хлопает по карманам раскрытой ладонью в поисках пачки сигарет. На деле — прячет в карман что-то мелкое. — О законе. Ты рассказывала, у тебя случай какой-то интересный попался. И. Поздравляю, Грейнджер. Голос растерянный. Их разговор продолжается. Так же незатейливо и легко. Как будто не случилось ничего. Заканчивается перерыв, они расходятся. Малфой отпрашивается «по семейным обстоятельствам» и уходит с работы едва ли не на три часа раньше обычного. Драко Люциус Малфой ненавидит себя всем сердцем. На часах три ночи. Ему скоро вставать. Он сидит и курит. Он достал ещё одну сигарету из пачки Грейнджер. Вокруг него летает багровый дым. Дым цвета засохшей крови. Малфою кажется это отвратительным. Он никого не убил. Почему вокруг него кровь? Он никого не убил. Никого — значит совсем. Он вспоминает. Он раз за разом вспоминает эти краткие секунды, в которые он не справился. Сломался. Сдался. Опустил руки — в прямом и переносном смысле. Предал себя и своих будущих отпрысков. Да пошло оно всё. Даже когда Малфой забывается нервным сном, он видит это. Вот он. Стоит, прислонившись к подоконнику, вполоборота к Грейнджер, прихлёбывающей из чашки и что-то увлечённо рассказывающей. Они спорили о чём-то. Несерьёзно, на интерес, доказывая свою правоту не на основе чистоты крови или чего-то вроде того. Просто спорили, как два умных человека. Вот появляется патронус Поттера. Голубой сияющий олень отвлекает внимание Грейнджер настолько, что та вся вытягивается в струнку. Отставляет свой кофе. Не видит, что происходит у неё за спиной. Слушает, что вещает говорящий патронус. На счастье, Поттер любит чесать языком. Малфой сдирает с шеи пузырек с ядом, заранее зная, что это — его шанс. Его лучший на данный момент шанс. Он срывает крохотную пробку, на дне перекатываются маленькие кусочки рога, пропитанные ядом. Он заносит руку с зажатым в ней пузырьком над её чашкой. Но Малфой всё слышит. Малфой слышит, что говорит патронус Поттера. Крёстная. У Поттеров — снова ребенок. Он едва успевает отдёрнуться и спрятать руки, когда Грейнджер бросает на него короткий взгляд. Снова отворачивается. Собирается ответить Гарри. Малфой снова заносит руку. Ладонь дрожит. Он не может ею пошевелить. Всего один взгляд! Но какой. Какая была она живая в эти секунды. Какие эмоции плескались в бездонных тёмных глазах. Малфой помнит, что курилка в те секунды просто купалась в солнечном свете. Он жмурится и отворачивается спиной к Грейнджер. Затыкает пузырек пробкой. После он спрячет пузырёк в карман, а потом — снова повесит на шею. Он не справился. Он не смог её отравить. Он, Драко Люциус Малфой, сдался на волю сантиментам и не смог расчистить себе путь. Отец был бы им недоволен. Будь он жив, он бы сделал с сыном что-нибудь отвратительное. Если, конечно, был бы в курсе. Малфой чувствует себя раздавленным. Слишком грязным, чтобы жить спокойно. Слишком рассопливившимся, чтобы идти по головам. Чувствует себя никчёмным. Беспомощным. Не справился. Не справился, не справился, не справился. Отец был бы недоволен. Отец. Был бы. Недоволен. Не справился. Никчёмный. Урод. Слабак. Отец. Малфой просыпается в холодном поту и издаёт совершенно нечеловеческий, больной звук. Но его никто не слышит. На следующее утро на пороге Грейнджер ждут натуральные сиреневые ирисы, в курилке — Малфой. Абсолютно мёртвый Малфой. Взгляд у него такой же, как у Грейнджер месяцы назад. Потухший. Но он всё ещё там. Он всё ещё надеется, что в какой-то момент… Иначе бы — просто не появился. Грейнджер не нравится этот взгляд. То есть, не то, чтобы не нравится... Она просто мгновенно подмечает, что с Малфоем творится что-то неладное. Приятная приподнятость после утренних ирисов испаряется. Меж бровей шатенки залегает складка, она делает порывистый шаг к Малфою, останавливает себя. Мгновение молчания — женщина опускается рядом с блондином на подоконник и сперва подкуривает сигарету. Спокойный, солнечно-золотистый дым поднимается верх, отражаясь бликами во взгляде шатенки. Гермиона правда не знает, настолько ли они нормально общаются с Малфоем, чтобы она могла у него что-то спрашивать, как-то действовать и вообще. И вообще — они всего лишь собеседники и соседи по курилке. С другой стороны — человеческое сострадание. Его ведь никто не отменял, правда? После войны любая проявленная позитивная эмоция — на вес золота. Не только потому, что негатива все хлебнули порядочно. Не только потому, что дерьма всем и правда хватало, но ещё потому, что счастье или радость, или то же самое сострадание — это те чувства, которые требуют определённых моральных затрат. Неподъёмных моральных затрат, на которые не каждый способен. Грейнджер не знает, что сказать. Поэтому она молчаливо протягивает руку к Малфою, касается тыльной стороной его лба, как будто бы проверяя температуру. Как у ребёнка. Женщина осознаёт, как это может выглядеть, но в конце концов — не всё ли равно, если они — никто, если и без того постоянно находятся на грани и балансируют. Рука Грейнджер — тёплая, движения — плавные и мягкие. — Выглядишь паршиво, Малфой. — тягучий, спокойный голос, не лишённый, впрочем, нот настороженности, привычно разносится по курилке. Сегодня Грейнджер без кофе. Она убирает руку, делает затяжку и выпускает золотистый дым в сторону от Малфоя. Он не вздрагивает, не сжимает зубы и никак не реагирует на замечание. Несмотря на то, что сегодня зеркало в ванной Малфой обходил за несколько метров, как и любые отражающие поверхности, он догадывался, что на конкурс красоты, мягко говоря, идти не готов. На шее удавкой висела цепочка. Со ставшим неизменным пузырьком. В конце концов, он может отравиться и сам. Но это как раз тот момент, когда ты не можешь сдохнуть просто потому, что знаешь. Там тебя будет ждать отец, который недоволен. Прикосновение Грейнджеровской ладони к его лбу было нужным. Её рука — тёплая, в то время как его лоб ледяной. На минуты она его... Согрела? Эта мысль причиняет почти физическую боль. С ума сойти. Грейнджер его согрела. Насколько ты слаб, Малфой, чтобы так думать? Чтобы так считать? Не суть. Ладонь грязнокровки всё равно пропала, забрав с собой ощущение тепла. «Выглядишь паршиво, Малфой». Хорошо, что она не додумалась спросить у него, что случилось. Потому что он бы ответил. Действительно, прямо сказал бы. Я хотел убить тебя, Грейнджер, но из-за того, что переспал с тобой, не смог. Нет ничего лживее правды. Грейнджер решила бы, что теперь чувство юмора протухло у него. И забыла бы о его словах. И никогда бы не узнала, что так всё и было. Больше всего выбивало Малфоя из колеи то, что убить грязнокровку должен он сам. Самый лучший Обливэйт хуже самого плохого личного исполнения преступления. А кроме яда была только идея проклятия. И то необходимо наводить самостоятельно. Причём могли быть непредсказуемые последствия. И у него особо не было выхода. Едва ли тридцать секунд прошло с того момента, как Грейнджер убрала свою руку. Малфой вскидывается, хватает её за запястье, и возвращает на место, плотно прижимая ко лбу. Ему дико. Ему так дико. Малфоя так сильно трясло в этот момент. А потом он выдыхает дым от очередной затяжки и отбрасывает едва на половину истлевшую сигарету. — Мне пора. Уезжаем в рейд. Рейд, правда, существовал, но через час. Грейнджер не должна была об этом знать. У него вполне хватило бы времени чтобы вместе с ней разобраться, почему в северной Африке так высока концентрация нелегальных темномагических зельеварен, но его почти рвёт. Перед глазами пляшет детское воспоминание, Люциус, заносящий для удара жёсткую ладонь, и обвиняющий младшего Малфоя в какой-то провинности. И сдохнуть он не может, и жить — не хочется. И давит всё со страшной силой. Он вскакивает и направляется к лестнице. Но Грейнджер не может позволить ему уйти вот так просто. Сейчас. Просто потому, что от этого отчаянного жеста, такого простого, незатейливого, но полного живых и далеко не самых радужных эмоций, почему-то дрогнуло сердце. В этот момент ей было важно, чтобы Малфой чувствовал себя лучше. Лучше, чем она чувствовала себя в течение пяти лет после войны. Лучше хотя бы в этот момент. Едва ли шаг отдаётся гулкостью в тишине, как Грейнджер подаётся корпусом вперёд и цепляется за руку Малфоя, ухватывает горячими пальцами за широкую ладонь и замирает на несколько секунд в нелепом, полусогнутом положении. А потом поднимается с места и крепче стискивает его руку. Она понятия не имеет, что говорить, но точно знает, что чувствует в себе необходимость его поддержать. Пусть он тысячи раз подлец, слизеринец, пожиратель, враг, хорёк, подонок. Он — человек. В тепле пальцев Грейнджер и в её молчаливости сейчас больше не обличённых в звук слов, чем в том, фальшивом Малфоевском «Грейнджер, погоди» и его «ничего». У него — фальшивые, у неё — настоящее. Гермиона стоит с Малфоем в полной тишине, замерев вместе с ним и не шевелясь. Как будто обоих оглушили «петрификусом» и теперь они не могут сделать ни единого движения. Только мгновения спустя Грейнджер поднимает взгляд на Малфоя и смотрит в глаза блондина. Это фразы, распечатанные на радужках вместо пергаментов. «Я вижу, что у тебя что-то случилось, Малфой. Я хотела бы спросить, но мне кажется, что слова тебе совсем не нужны. Сейчас — не так и важно, что произошло, важно, что что бы там ни было, в этот момент я возьму на себя смелость разделить эту горечь с тобой. Не погибай, Малфой.» Малфой смотрит в ответ. В его глазах нет речей. В тусклых серых зрачках лейтмотивом звучит: «Если бы ты знала. Если бы ты знала. Если бы ты знала». Она не должна смотреть на него так. Всё равно, как если бы лань подходила к раненому льву и спрашивала: "Лев, дорогой, как ты? Может, дать тебе меня укусить? Ты умираешь, лев? Лев, всё будет хорошо.". От этого раздирало внутренности. Здесь и сейчас, слишком совестливый, слишком идиот, чтобы быть Малфоем, Драко чувствовал, что лучше бы она дала ему уйти. Лучше бы не проявляла этих чёртовых чувств. Поддержки. Сострадания. Всего того, что он видел в тёмных глазах, но видеть не хотел. Лучше бы она его ненавидела. Презирала. Жаждала его смерти и позора. Тогда бы он справился. А что делать сейчас? Что делать с человеком, который сам протягивает к тебе руки? Идея улучшить отношения с Грейнджер была провальной. Он должен был это понимать. Малфой считал, ненависть между ним и Грейнджер — вечное явление. Он для нее навсегда останется подлым мудаком, она для него — грязнокровой сукой. Но жизнь случается так, что ни он, ни она не могут объяснить себе результатов странного совместного курения. Если Грейнджер волнует, настолько ли их отношения хороши, то Малфой не может понять — откуда в ней выдержка, всепрощение. Откуда в ней способность сострадать даже ему? Она слишком чистая для него. На его руках грязь. А она держит его за ладони. Он готов убивать, а ей бы — всё, что угодно, лишь бы люди не умирали. Она живёт в мире, где все её любят, все уважают, все знают. Дети хотят быть похожими на Гермиону Грейнджер. Не на Драко Малфоя. И всё это — в нём. Всё: страх за будущее, ненависть к людям, слишком свободным и слишком подверженным предрассудкам, чтобы прощать детям грехи отцов. Боль от чужого сострадания. Сострадание Грейнджер, сострадание героини войны режет без ножа. Она жалеет его. Они поменялись местами. Малфой уверен только в том, что он не хочет, чтобы жалели его детей. Чтобы на них смотрели так же. С чёртовой жалостью. С презрением. Как иногда смотрели на Лонгботтома. Вроде уродец, но жалко. Потом, правда, он несколько подрос, убил Нагайну и чуть ли не спас Хогвартс, но это всё так не важно сейчас. Друг напротив друга. Посреди сумрака курилки. Соединив руки в жесте какой-то совершенно неописуемой эмоции. Под потолком ещё вьётся золотистый дым. Малфой тянет её за руку и дёргает на себя. Он хоронит себя в едином жесте. Сам себя накрывает крышкой гроба и заколачивает гвозди. Перед глазами маячит Люциус. Люциус — как символ всего того, что когда-то не получилось у Малфоя. Он не может убивать. Он не убил Дамблдора, он не убил Грейнджер. Он не смог назвать имя Поттера, хотя знал, что это он. Он не смог точно сказать, что эта девка в руках Беллатриссы — грязнокровка. Та самая. Тысячи «он не смог», тысячи обжигающих взглядов отца, которых хватало, чтобы Малфой понимал, что о нём думают. Он дёргает грязнокровку на себя и опирается на неё, сжимает раскалённым прутом плечи и кладёт голову на её макушку. Напряжён до предела. Сейчас он распрямившейся пружиной соскочит и уйдет. Сейчас. Ему нужна минута. И он что-нибудь придумает. Потом. Но пока эта минута не прошла, пока время у них есть — время на принятие решения есть и у Грейнджер. Малфой держит её в кольце своих рук долгие несколько секунд, прежде чем Грейнджер делает глубокий вдох и осторожно поднимает руки, едва ощутимо касается пальцами рёбер, задерживает касание там, а после — скользит ладонями дальше. Оплетает торс блондина объятиями, уложив ладони ему на лопатки и утыкается лбом в плечо. Она пытается понять, когда они стали друг другу важны. Важны? Разве? Когда человек важен — ты, наверное, готов провести с ним жизнь или выручить в любой ситуации. Когда человек важен, наверное, не возникает попеременного желания послать его куда подальше, встать, уйти, оставить. Когда человек важен — с ним не бывает неловко в молчании, хотя вопрос спорный. У этих двоих. Когда человек важен — обычно кто-то, наверное, всё же задаёт в лоб нужные вопросы. Или нет? Когда человек важен — быть может, ты подмечаешь детали. Когда человек важен — быть может, ты способен о многом рассказать взглядом, зная, что тебя поймут правильно. Когда человек важен — наверное, совсем не требуются объяснения, почему то или иное событие произошло вот конкретно сейчас. Когда человек важен — хватает касаний и жестов. Даже если человек важен в единственный для тебя момент. В нелепой, вдруг случившейся ситуации. Которая наверняка больше никогда не повторится. Не повторится ведь? Грейнджер совсем не опасается вдыхать и выдыхать, нарушая эфемерность и невесомость момента. Их и так нет. Это просто тягучая ноша, застрявшая вдруг в груди и они оба знают — Грейнджер не выдерет её оттуда, но может помочь конкретно сейчас. Просто своим присутствием. Грейнджер выдыхает и произносит одну-единственную фразу. — Будут силы после — заходи. Так нелепо и бьёт по вискам молотом неуклюжести, но ведь именно в самые нелепые фразы человек обычно вкладывает больше искренности. Она хочет знать, что с ним будет после этого рейда, и готова его подождать. Из глотки Малфоя рвётся неровное «спасибо», но он удерживает его при себе. Ты доломала его, Грейнджер. Горячими руками, скользнувшими на лопатки, выдохами, в которых просвечивала изнанка боли и этим странным, мертвенно-тоскливым настроением. Он же чувствовал. Он же тоже чувствовал, что это — не как в кино. Что тут нет ничего трепетного. Нет ничего того, что можно нарушить. Они — люди, не понаслышке знающие, «где болит» у человека с тусклыми глазами. Два человека, два комка боли где-то под диафрагмой. Мешают вдохнуть, мешают говорить. Малфой отстраняется от неё и кивает. Кивает о том, что — да, он зайдёт, и они покурят. И он ненавидит сожаление в себе. Не хочет думать. Не желает справляться. Но он должен, должен, должен. Малфой уходит, и в порывистых движениях не скользит приговорённость смертника. Одна усталость, и та куда мягче. Она лечит его. Грейнджер лечит его и справляется с его состоянием, чем бы оно ни было вызвано. Но это напоминает начальный курс терапии. Вводное показательное занятие. Дальше — нужно платить. Платить собой и своими эмоциями. У Малфоя есть кнаты, сикли и галлеоны, есть скульптуры и картины, есть артефакты и редкие ингридиенты для зелий, но та плата, что необходима для избавления от боли, для него слишком высока. Он уходит. С полчаса дымит в аврорской курилке, запрещая думать себе хоть о чём-то, кроме дела, ждущего его с командой через время. Сослуживцы с ним не говорят, когда он — вот такой. А через почти три часа Малфой поднимается по лестнице на один из этажей Визенгамота. Кабинет главной судьи должен быть здесь, по-крайней мере, именно так ему объясняли дорогу. Малфой чувствует себя дебилом. Вернее, не так. Просто он — тупой. Просто он идёт на нарушение правил, в негласном порядке установленных между ним и Грейнджер. Хотя предложила это Грейнджер, она — как парламент, а он — как правительство, исполнительная власть. Ему как бы мало сложившейся ситуации. Он идёт дальше, он вступает на её территорию. Существует Визенгамот, существует аврорат. Отдельный мир — курилка. Существует её мир, существует мир Малфоя — курилка выступает в роли невозможной точки соприкосновения между параллельными прямыми. А он ломает свою параллель и пересекает параллель Грейнджер в других местах. На её работе. Он, нахрен, вообще не уверен, что она ещё здесь. Визенагмот полупустой. Пятница. Все дела. От него несёт озоном от серии очищающих заклинаний, у него рассечена бровь. Малфой толкает ладонью дверь с позолоченной табличкой «Глава Визенгамота Г. Дж. Грейнджер.» — Я когда-нибудь подам в отставку, Грейнджер.