draw me close

У Чонгука мастерская на чердаке, прямо под покатой крышей старого дома, который находится в самом захолустном районе города. Тэхен таких домов не видел лет десять, а Чонгук говорит, что здесь можно даже в любой мелочи найти вдохновение. В студии у Чона всегда тихо, но там – жизнь, и Тэхену здесь безумно нравится абсолютно всё: начиная от заваленного холстами и кистями пола и заканчивая самими картинами. Тэхен находит что-то особенное в том, что приходится с необыкновенной осторожностью перешагивать через бесконечное количество тюбиков с краской и собирать по частям кусочки порванных холстов. Он смотрит, он видит во всем этом Чонгука с его измазанными в краске пальцами и запахом свежесваренного кофе, и это как без спросу залезть в чужую душу, оставляя после себя едкий дым и рассыпая пепел прямо на картины. Тэхену интересно все это до мурашек, он восхищается картинами, завороженно касается пальцами всего и много всего спрашивает у Чонгука, что тот даже отвечать не успевает и смущенно запинается в словах, но Тэхен будто бы и не требует ответов на свои вопросы. На чердаке множество вещей, даже не принадлежавших Чонгуку никогда, и он не притрагивался к ним с тех пор, как въехал сюда, а Тэхену хочется посмотреть все это, потрогать, изведать, и хочется сильно. Едва успев зайти, Тэхен видит в углу пыльной комнаты никем не тронутое пианино, накрытое бархатом, а еще он знает: никто не будет закрывать плохой инструмент дорогой тканью. И Тэхен дает себе обещание, что перед тем, как уйдет отсюда, обязательно сыграет на нем. - Кофе нальешь? – самый неожиданный вопрос после нескончаемых «А это ты рисовал?», «И это тоже?», «А тут кто нарисован?», «Ты правда всех-всех голыми рисуешь, что ли?». Чон ничего не отвечает, только кивает и уходит, напоследок умоляя Тэхена ничего здесь не трогать. Тэхен и не трогает. Тэхен раздевается, медленно и не торопясь, потому что еще неизвестно, будет ли у Чонгука вообще вдохновение писать сейчас. Он осматривает себя в мутноватом зеркале сквозь брызги красок и отпечатки пальцев, оценивающе приглядывается к чересчур худым бедрам и заметно торчащим ребрам, а потом слышит тихое «твоюматьтэхен» за спиной и не может не рассмеяться. Чонгук наливает кофе и старается не думать об обнаженном Тэхене в его студии, это ведь далеко уже не в первый раз, и полотна на стенах тому подтверждение, но на Тэхена смотреть особенно… Стыдно? Люди обнажались перед ним, зная, что спустя несколько часов они безвозвратно покинут это место, а через неделю получат в руки полотно, где изображены их уродливые тела и лица, мастерски преображенные рукой Чона в отвратительно безупречное и до тошноты идеальное нечто, чтобы ни один из них не появился у него в студии, потому что Чонгук нарисовал им недостаточно длинные ноги. Тэхен предварительно вывернул его наизнанку, вытряхнул без остатков всю душу, Тэхен без разрешения ворвался в его маленький мирок и перевернул в нем все устоявшиеся порядки и законы. Чонгук не сможет «врать» ему, чтобы он отвязался и никогда больше не появлялся в его мастерской, потому что хочется написать Тэхена такого, какой он есть, со всеми его изъянами, потому что Ким Тэхен один из тех людей, «живых», чья красота видится ему со всеми ее недостатками и несовершенствами. Тэхен – идеален, вот так, без любого вмешательства Чонгука. Тэхену не нужно, чтобы художник рисовал ему аристократически бледную кожу и тонкую шею, Тэхену просто надо, чтобы его рисовал Чонгук. Тэхен не считает Чона красивым по своим меркам: совершенно обычный, таких полно, но Чонгук красив в своей работе, в резких взмахах рук и нахмуренных бровях, в том, как выводит легкой кистью изгибы и линии, когда перед глазами – образы, заполняющийся красками холст и тело Тэхена. Скулы и губы в мазках масла, сосредоточенный взгляд, падающая на глаза челка, кисть из одного края полотна в другой: не знаешь о чем (о ком) думает Чонгук; он пишет самозабвенно, не обращая внимания на Тэхена, изнывающего от скуки и боли в затекших конечностях. Не обращая внимания на то, что у Тэхена стоит. «Я уже привык, все нормально, просто не шевелись». «Я уже привык» закрадывается в самое нутро: от мысли, что люди до него смотрели на Чонгука так же, как Тэхен, думали о нем то же, что и Тэхен, он больше не чувствует себя каким-то особенным. Из-за этого «привык». Чонгук говорит, что Тэхен ему больше не понадобится, и разрешает (намекает, что не запрещает) уехать домой. А Тэхен ходит по комнате – обнаженный – смотрит, как Чонгук пишет, трогает пальцами полотно, где нарисован сам Тэхен, и пыль на крышке пианино, а еще абсолютно игнорирует чонгуково «Тэхен, оденься уже, наконец» и «Не ходи голый у меня по студии». Тэхен одевается только тогда, когда собирается уже уходить, перед этим спросив у Чонгука разрешения переночевать у него, и, конечно, получает в ответ твердое «нет», а после пешком идет до ближайшей станции метро. Он живет в самом центре города, в одном из тех переполненных людьми районов, где за десятками этажей не видно неба, где не живут художники, чтобы писать картины с Тэхена, для которых мог бы играть Тэхен.