Way to self-destruction

Аутоагрессия проявляется в самообвинении, самоунижении, нанесении себе телесных повреждений различной степени тяжести, вплоть до самоубийства, саморазрушительном поведении (пьянстве, алкоголизме, наркомании, рискованном сексуальном поведении, выборе экстремальных видов спорта, опасных профессий, провоцирующем поведении).

Когда это началось? Я совершенно не помню. Может быть, это было в далеком 1996 году, когда мне едва исполнилось десять лет и я впервые в своей жизни столкнулся со смертью и насилием? А может быть, спустя некоторое время в жалких попытках вернуться к нормальности, которая отныне и навек покрыта тонкой алой корочкой крови и пронизана воспоминаниями о колючей боли мелких игл и крупных палок? Воспоминания гибкими лентами ужасных водорослей в темном водоеме опутывают меня, стоит мне только прикрыть веки, и вспышки, болезненно-яркие иногда, а порой черно-белые или даже серые, покоряют мое внутреннее сознание, отталкивая все дальше от реальности. Все дальше к грани, до которой остается полушаг. Кто я? - Жертва. Где я? - Застрял в перманентном состоянии саморазрушения. Почему? - Потому что это единственный действующий способ, могущий оказать помощь при забывании, чтобы продолжить существовать в этой реальности. Сегодня я просыпаюсь от особо яркого и реалистичного кошмара. Он душит меня, а мое сознание находится на грани реальностей. Мне нужно много времени, чтобы цепкие ленты воспоминаний разжали свои объятия и отпустили меня в этот мир из мира сновидений-кошмаров. Белье подо мной цвета золотистой листвы клена намокает от пота и слез, а волосы неприятным слоем налипают на лицо. Я ощущаю, как в груди загнанно стучит сердце, словно пойманная в силки птичка. Грудь вздымается от быстрого, но поверхностного дыхания. Молекулы капризного кислорода не хотят проникать в густую карминовую жижу, именуемую кровью. Во рту поселяется сухость, словно вся слизистая полость обернута трикотажной тканью. Я не могу даже глотнуть противную слюну с привкусом железа и приторным сладким послевкусием эфирных масел. Их запах самый пугающий. Малейшее веяние их аромата, и память возвращает меня туда, где меня впервые сломали. Но и этого достаточно для того, чтобы в дальнейшей жизни не было слитной палитры, а только вспышки размытых пятен бордового и грязно-желтых цветов, иногда к ним примешивается неон и снежная белизна. И тогда мое тело огибается кривой линией шагов босых ног по жуткому холоду и горячих траекторий слез на пухлых щеках. Наконец-то дыхание углубляется, а сердце сбавляет обороты. Рука беспорядочно шарит в пространстве, пронзая черные чернила бледностью кожи. Наконец пальцы нащупывают маленькую кнопочку, и комната озаряется мягким сиреневым светом с вкраплениями все той же привычной серости. Босые ступни, спускаясь с постели, утопают в мягкости и тепле, будто зарываются в горячий золотой песок. Кухня и черно-белый кафель, щедро обрисованный серебристым морозным узором, и стакан живительной воды с растворенным в ней сахаром, затем несколько простых капсул флюанксола, раскрашивающих обычный мир в розоватые тона чайной розы. Красиво звучит, но отвратительная подноготная действия этого симулятора счастья, вещества, вызывающего состояние парения и любви ко всеми миру, заключается лишь в стимуляции выделения серотонина и дофамина. Когда действие пилюли распространяется по венам с каждым новым вздохом, я позволяю себе слабую улыбку при взгляде на еще одно живое существо, которое обитает в моей скоромной обители. Моя кошка Стела. Имя ее символично маленькому белому пятнышку на абсолютно черной шерстке в виде звездочки на лбу. Я нашел это создание из плоти и крови в фазу, называемую мной первый шаг к саморазрушению, – озарение. Мне тогда было пятнадцать лет, когда моя жизнь снова окрасилась в цвета серости с пятнами воспоминаний. Тогда я понял, что мир еще более жесток, чем даже мне казалось. Я столкнулся с отрицанием самого себя, своей сути, которая до этого все же имела расплывчатые очертания будущего. После этого призрачные иллюзии рассеялись, как густой туман над Изаром осенью и весной. Свинцовая тяжесть осознания своего собственного позиционирования, как части общества, натолкнулась на высокую колючую проволоку, которая раз за разом ранила меня, когда я совершал попытки перелезть через нее, чтобы слиться с толпой на той стороне. Но по ту сторону мне не было места. Неоновая вывеска над головой всегда кричала обо мне громче моих слов и мыслей: «жертва», «грязный», «проклятый». Эти слова иногда становятся бледными, но никогда не исчезают полностью, они перемещаются по тонкому телу, поблескивая в свете дневного освещения, и солнечных лучей. Поэтому я не люблю солнце. Оно обнажает все мои потаенные страхи и секреты, всю грязь и омерзение мира ко мне и моего к миру. Озарение было на удивление безболезненным, может быть к тому моменту своей жизни мое тело и разум были настолько приученными к боли, что порог чувствительности значительно снизился. Оно просто пришло. «Мне никогда не стать прежним. Мне никогда не быть с ними». Грубый шепот, совершенно не утихавший в голове, просто слова соседских мальчишек. «Помешанный», «чокнутый». Жалящие слова их родителей: «Опасный», «неадекватный», «жертва, повинная в своих страданиях». Не самая лучшая компания для их выхоленных, упитанных чад с розовыми щеками и золотыми кудрями, совсем как голозадые амуры со странных книг моей бабушки. Мне всегда нравились вампиры за их ужасающую честность и умение видеть мир в таких же тонах, что и я. Черная ночь, красная кровь, белый снег. Все это подтолкнуло меня к первому шагу саморазрушения – самобичевание посредством мрачных мыслей, которые текли плавной рекой омерзения и самоненависти, презрения к своей слабости, отвращения к собственной трусости. Так я встал на путь совершенствования с помощью разрушения. Иронично и парадоксально, но каждое слово, брошенное в пустоту комнаты на втором этаже, убивающее еще один балл самооценки, поразительно хорошо сказывалось на моем состоянии. Просто не стоит бороться и отрицать свою никчемность, гораздо легче ее принять, смириться и жить. Смирение есть наивысшее благо, посланное нам подсознанием, которое гуще дебрей Амазонки. Черная ночь плавно перетекает в белый день. Небосвод серости лишен светила, а это значит, в моем дне насущном на один плюс больше. Я могу не опасаться быть разоблаченным в своем ничтожестве и преступлении. Жертва может спокойно просуществовать еще один жалкий день. Стела просыпается и ласково трется о мою ногу в немой умилительной просьбе о пище насущной. Я не смею отказать единственному живому существу, посвященному в мои безликие тайны, в мои воспоминания о боли и желчную агонию. Порой мое параноидальное воображение рисует мне осуждение в ее зеленых кошачьих глазах, когда очередной острый предмет нарушает целостность покровов моей пергаментной кожи. Кажется с годами и количеством воды, омывавшей мое тело, она истончилась. От душистого мыла с ароматом лаванды, которое все равно не в состоянии стереть всю невидимую грязь, от горячей воды, оставляющей красноватые следы, но и она не в силах очистить меня. Пожалуй, к лентам воспоминаний и паранойи стоить добавить одержимость. Я одержим чистотой. Поэтому в моем доме Вы не найдете пыли, паутины, грязной посуды или белья, на некоторых предметах ненужной мебели даже надеты целлофановые чехлы, а столовое серебро блестит, источая слабый запах нашатыря и уксуса. Глухой стук соприкосновения сухого корма о керамическую миску Стелы. Утробное мяуканье и благодарный взгляд в мою сторону. Я создаю новые препятствия для себя, преодолеваю их при приготовлении нехитрого завтрака и заваривания чая с кусочками цитрусовой шкурки. Сложный процесс, состоящий из методичных движений физической памяти мышц. Кипяток омывает стеклянные стенки пузатого чайника, клацанье жестяной банки с чаем, звон серебряной ложки. Шипящий звук, едва уловимый, но мой слух отличается чуткостью, которая подводит меня только тогда, когда кошмары ласкают меня своими шипами, каждый раз сдирая корку с полузаживших ран. После обязательно налить половину чашки и добавить две ложки белого кристалла сахара, который напоминает мне белый первый снег и пекущий мороз, обжигающий босые нежные ступни. Я не переношу холод, я ненавижу снег, я не могу выносить соприкосновение моих ног с холодными поверхностями, именно поэтому у меня постелен ковер. Даже на кухне. Ужасно непрактично и отбирает много времени при его чистке, которую я произвожу два раза в неделю. Я делал бы это чаще, если бы неумолимое время не текло так быстро, как горный порог в Альпах. Еще в прошлой жизни родители возили меня отдыхать туда. Я до сих пор припоминаю бурный поток, белесую пену, сочную траву. Здравомыслие и информация из книг говорит мне, что она была изумрудно-зеленой. Но я не помню цветов, только вспышки размытых пятен красного, черного и белого. Чай выпит, Стела покормлена, кусок вяло поджаренного тоста съеден. Теперь я мою чашку, тщательно обрабатывая ее химическим средством со слабым запахом яблока, хотя бабушка Роуз утверждает, что это средство изготовлено исключительно из натуральных веществ. Но я почему-то ей не верю. Я не верю этикетке на прозрачной бутылке с милым лягушонком и зеленым значком «эко». Я вообще не верю ничему и никому. Только в удушье и смерть. Они не требуют доказательств. Ведь удушье приходит за мной с регулярной постоянностью, а смерть смеется и скалится в каждом углу или витрине. Второй ритуал утра – выбор одежды. Она должна быть чистой, она должна источать запах мяты и свежести. Она должна закрывать мое тело, не должна облегать, чтобы мои тайны не просочились наружу сквозь тонкую ткань. Я методичен в своих действиях. Я последователен, потому что хаос - причина зла. Широкие джинсы, такая же футболка, вязанная кофта, несмотря на то что май в этом году в Мюнхене теплый. Всё привычных серых и черных тонов. Шапка на растрепанные волосы, белоносые кеды и сумка через плечо, увешанная значками с разными символами. Я верю в то, что косые и кривые линии мистических символов способны отогнать от меня ужас, прогнать страх и вселяют немного уверенности в меня. Дорога до магазинчика, где я работаю со своей бабушкой Роуз, занимает немного времени, но я все равно предпочитаю использовать автомобиль, дабы избежать ненужных косых взглядов, сканирующих меня насквозь. Каждый из них может узнать мои тайны, раскрыть мои страхи и обратить их против меня. Клеймо «жертва» никто не снимал с меня. Оно навечно отпечатано на каждой части моего тела и разума. И нужно, чтобы как можно меньше людских созданий знало об этом. Невозможное деяние, но я очень стараюсь. Утро все-таки милосердно ко мне, солнце так и не встает. Мои тайны остаются моими. Мерное гудение мотора убаюкивает мое сознание, а может быть, это доза пароксетина в моей крови влияет на меня. Я приоткрываю окно, нажимаю сильнее на педаль газа, одной рукой придерживая руль, а второй достаю из бардачка красные Мальборо, закуриваю, пуская никотиновый яд по венам. Еще один способ самоуничтожения клеток своего тела. Горечь дыма овладевает мной, а немного блаженное выражение лица, которое отражается в зеркале, пугает даже меня. Сейчас надпись со словом «жертва» сменяется не менее пугающей - «сумасшедший». Докуриваю никотиновую палочку, выбрасываю окурок в окно, загрязняя окружающую среду, поступая предосудительно, в рот кидаю белую подушечку мятной жвачки, чтобы скрыть противный запах табака от Роуз. Она не одобряет моей вредной привычки, хотя о большей половине из них эта добрая женщина даже не догадывается. Скрип тормозов моего старенького БМВ перед стеклянной витриной магазина оккультных товаров “Mystery”. Глупое название, не отражающее и половины всего прекрасного, что творится за витражными окнами этой лавчонки. Закрываю машину, проверяя несколько раз готовность сигнализации среагировать в случае, если кто-то покусится на эту развалюху. Серый тротуар хранит на себе следы вчерашнего ливня, что плотной стеной окутывал город полночи. Он смывал границы, уничтожая на краткий миг своего существования абсолютно все. На Эрденгер-штрассе стояли машины, говорят, там забился коллектор, и вода достигала уровня середины дверей авто. Это страшно – стоять посередине бушующей стихии, которая стремится и тебя стереть с лица этого города, как ненужный элемент, как пятно грязи на скатерти моей матери. Она не была аккуратисткой, моя одержимость чистотой приобретенная черта, последствие кошмарных ужасов моего сломанного детства. В ассиметричных лужах отражается блеклое небо, с плывущими по нему рваными облаками более мрачного оттенка. А вообще весь небосвод сегодня окрашен во все градиенты серого, а черная земля в каменных тисках строений отражает настроение небес. Обреченность и мрак преследует человечество, только большинство биомассы не осознает своей ущербности, своей никчемной роли в великой задумке иных сил, не подвластных безразличным цифрам в отчетах статистов и красноречивым эвфемизмам поэтов-неудачников, которые размещаются вниз по Франц-штрассе. Неожиданно с порывом ветра приносится едва уловимый аромат цитрусового эфира, но и этого достаточно для раздражения моих рецепторов обоняния. А те в свою очередь передают сигналы на нервные окончания, а далее информация поступает в мозг, который начинает воспроизводить новые обрывки-воспоминания, которые, как осколки разбитого стакана, когда наступаешь на них, впиваются в плоть и приносят боль. Дрожь расползается противными позывами по всему телу, сталкиваясь где-то в районе солнечного сплетения, чтобы послужить причиной очередной панической атаке. Цепная ядерная реакция в реакторе в виде моего тела, а маленький катализатор - цитрусовый эфир - развеивается так же быстро, как и проходит. Теперь улица снова пахнет свежей выпечкой из булочной старика Ширли, влажным асфальтом, газетной краской, химией из парикмахерской Теффи, выхлопами машин. Но паника, навеянная этим запахом, преследующим меня с самого детства, не прекращается, она становится только сильнее, поселяясь в уголках сознания, разрастаясь волной цунами, но поначалу она трясет меня, как землетрясение в десять баллов по шкале Рихтера. В этот момент я собираю всю свою жалкую волю в кулак, чтобы дернуть металлическую облезлую ручку магазина, а музыка ветра, висящая здесь с незапамятных времен, снова заставляет мое слабое тело трястись от страха и омерзения. Пожалуй, я заслуживаю новой порции саморазрушения.