Вечная музыка и пустые рифмы

Сорвавшись с клавиш, сильные пальцы потеряли задержанный звук, и мелодия, до того серебристыми аккордами разбивавшая пыльное пространство, погасла, утонув в воцарившейся тишине. Руи вздохнул: как же глупо все-таки получалось. Он искал нужные ноты, слушал ребят, внимал чужим советам и предлагал собственные идеи, обсуждал, спорил, а затем, вспоминая самые любимые, самые дорогие сердцу произведения, с утра до позднего вечера играл, играл, играл... до болезненного нытья в суставах. Когда же на этаже давно опустевшего здания становилось совсем безлюдно, ловил себя на страшной мысли: однажды он доиграется. Когда-нибудь из-за чересчур усердных занятий у него обязательно случится что-нибудь нехорошее: защемление нерва или артрит... Музыка, которой Ямамото отдавал жизнь, самоуничтожится. Зря Кентаро, надеясь выгадать для подопечного отдых, оставил Рюичи одного. Впрочем, пианист уже понимал: отпуск полетел к черту, ведь то, что он сгоряча принял за легчайшую задачу, за невинное развлечение, на деле оказалось весьма крепким орешком... Ямамото сдаваться не привык, правда, с каждым новым днем его решимость слабела: раз за разом переписывая созданное, музыкант в отчаянии видел, что, как ни дико, вовсе не приближается к цели, а наоборот – отдаляется от нее. Мелодия, которую он быстро-быстро, пока не растворилась в потоке сознания, набрасывал в нотной тетради, дразнилась, не давалась, ускользала из пальцев, подобно рыбке, а пианист упорно старался переломить эту прямую линию неудач, но... Сегодня он, наконец, уяснил: все тщетно. Будущий сингл, которым наяву грезил Казу, заразив Рюичи, недостижим для Ямамото. Недостижим. И дело даже не в усталости, скопившейся за столько месяцев непрерывной работы, гастролей, концертов, записей, и даже не в привязавшемся к нему невезении – просто Руи никогда раньше не сталкивался с переложениями в жанре рок-музыки. «Мне не познать это», – вздыхая, заносчивый артист ежился, ощущая, как горько становится на душе от подобных догадок. Вот и сейчас, тихо ругнувшись, он одним движением вырвал две последние страницы, скомкал их, отшвырнул подальше, опершись локтями на клавиатуру, заставил рояль издать какофоничный стон. И, выслушав, как грязный звук истаял в холодном воздухе вместе с искрами гнева, устало потер виски. «Я не сдамся», – зло хмыкнул, вновь уронив руки на черно-белое полотно, рассыпая ворох стремительных пассажей... Нет, Руи не желал признавать то, что его бесило по-настоящему, он вообще не желал признавать себя хоть в чем-то беспомощным, а потому видел лишь один-единственный выход из творческого тупика: играть дальше. Больше. Лучше. Еще. В один из вечеров, когда за темными прямоугольниками окон разыгралась нешуточная снежная буря, а в огромном здании центра осталось от силы человек двадцать, Рюичи, не собираясь домой, привычно наяривал на рояле тему за темой. Сегодня его внимание было приковано к технически сложным вещам, дабы там нащупать ту самую путеводную нить. Несмотря на поздний час, маэстро не унимался, крутил уже рожденные куски будущей песни так и эдак, записывал, исправляя, ошалело перечеркивая негодное, усеивая листы новыми и новыми бисеринами нот. Немудрено, что он даже не заметил, когда именно в пустом помещении просторного зала появился кто-то еще. Прикрыв глаза, дыша поверхностно, скоро, пианист купался в волнах музыки, неистово прося ее поддаться, раскрыть перед ним потаенное, однако та упрямо продолжала его дразнить. Руи не отступал, заходя все дальше, все развратнее домогаясь ее, ставя перед ней ультиматумы, требуя, умоляя... И вот, туда-сюда пройдясь по октавам, окончательно спутав изначальный рисунок мелодии, он повторил финальную фразу дважды, жестко вдавив в клавиши громовые аккорды. Кисти, точно сведенные судорогой, соскользнули вниз, музыкант резко тряхнул головой, чтобы спустя секунду, разлепив липкие от слез веки, узреть... своего слушателя. Ямамото похолодел, почувствовав, как сердце, подпрыгнув, пропустило удар, а затем зашлось, качая кровь с удвоенной силой. Чуть в отдалении от Руи, органично вписываясь в хаотичный антураж сумрачной комнаты, по-свойски опершись о рояль (его крышку пианист закрыл, дабы излишне громкий звук не беспокоил никого на этаже: звукоизоляция в этом зале оставляла желать лучшего), стоял человек, встретить которого здесь и сейчас Руи ожидал, пожалуй, меньше всего: Бё. Именно он, вздорный, вечно недовольный вокалист Screw. Хотя прошло уже достаточно времени со дня их знакомства, надменно-враждебное отношение фронтмена к пианисту не проходило, наоборот, шуточки Бё день ото дня становились все злее, циничнее. При каждом удобном случае он старался напомнить новенькому, что группа не нуждается в услугах Рюичи и что было бы куда лучше, если бы Ямамото как можно быстрей собрал вещи да укатил, согласно меткому выражению Бё, «ко всем австрийским чертям»... Правда, нынче вокалист вел себя вполне мирно: слегка наклонив голову, улыбался (что для мрачной личности вообще было нечастым явлением) да задумчиво покручивал на пальце мощный перстень с печаткой, мыслями явно пребывая где-то не здесь. Руи сглотнул, непонимающе уставившись на коллегу, Бё же, видя, что его присутствие отныне не тайна, прищурился на манер наглого матерого кошака, который только что, воспользовавшись чьей-то невнимательностью, вдоволь повалялся на хозяйской кровати. - Привет, – фамильярно брякнул Бё. - Привет, – кивнул Рюичи, прокашлявшись, дабы не выдать растерянности, но мысли-предатели уже принялись лихорадочно выбивать в мозгу отрывистые сигналы бедствия: «Ну вот, дождался, маэстро хренов, ничего не скажешь! Это должно было однажды случиться – получай. Сейчас начнет спрашивать, где музыка, и что я ему отвечу? «Простите, пожалуйста, приходите завтра»? У меня же до сих пор ничего не готово – вообще ничего, вообще!..» Однако, судя по всему, фронтмен о сингле даже не думал. - Круто играешь, – бросил беспечно. – Этот рояль лет сто молчал. Кажется, тебе удалось с ним сдружиться. - Надеюсь, – Руи, немного смутившись от неожиданной похвалы, бережно погладил черное блестящее дерево. – Инструмент славный: звук густой, не расстроенный, не дребезжащий. Одно удовольствие играть. Коллега согласился, а Ямамото осторожно отметил: настроение у Коджимы, вроде, хорошее, значит, шансы, что тот не станет строго спрашивать с него за ненаписанную мелодию, есть. Ведь на самом деле пианист должен был еще неделю назад передать Бё черновой вариант музыки, чтобы к сегодняшнему дню поэт уже набросал текст и они могли начать обсуждение совместной работы. Впрочем, «совместную работу» с Бё Руи представлял крайне плохо... За долгие годы сценического труда молодому дарованию еще не приходилось творить в тандеме с тем, кто его совершенно не переваривал. Ну или, по крайней мере, утверждал, что не переваривает. - Казуки говорил, ты полмира проехал, – произнес Коджима, вытянув руки и лениво постучав подушечками по захлопнутой крышке. Ямамото, согласно профессиональной привычке, зачем-то обратил внимание на ногти вокалиста. Они были сточены под самый корень, что не могло не удивить Руи: так «окультуривают» пальцы лишь пианисты, неужели Масахито играет? Ямамото ничего об этом не слышал ни от Казуки, ни от ребят, ни от самого солиста. – Жизнь в разъездах? - Да, перманентные гастроли. Света белого не вижу. - Дай угадаю, – сощурился Бё, – в Сантори-Холл выступал? - Выступал, давно, правда. Удивительный зал. - Еще бы. Все хвалят. В Японии много достойных площадок, впрочем, тебе известно: ты ж здесь, наверно, часто гостишь. - Отнюдь: у меня менеджмент венский, больше любит европейскую публику. - По родине скучаешь? - Да не особо, – Руи пожал плечами. – Я не люблю Токио, он... - ...шумный, грязный, бестолковый, – проницательно закончил Бё. – Чумной человечий улей, – они переглянулись, вокалист сделал паузу и произнес чуть тише, но так же отчетливо: – Мне без него всегда пусто. Там, за границей. Они помолчали. Ямамото, не находя смысла в этом нелепом разговоре, тщетно попытался прочесть его в почти черных глазах визави; Коджима смотрел спокойно и прямо, точно чувствовал превосходство, но нападать не жаждал: видно, музыка, смолкшая минуту назад, все еще кружила в его кудрявой голове, путая мысли. - Не хотелось мешать, вообще-то, – внезапно сообщил солист, выдергивая себя из сторонних раздумий, – просто шел мимо: засиделся в студии с записями Казуки, а на улице поднялась метель. Прогуливался по коридорам, услышал. Тут было не заперто. - Я обычно не закрываю: вдруг заработаюсь, забуду о времени. Пусть хоть охрана зайдет, предупредит, что домой пора. - Ты увлеченный человек, – рассмеялся вокалист. – Про таких говорят, будто они душу дьяволу уступили. Впрочем, для вас не редкость, – и добавил после очередной театральной паузы, расставляя акценты: – А вот я вашу классику терпеть не могу. Не понимаю ее совсем. Все эти нудные сонаты, фуги, написанные в тысяча восемьсот лохматых, сегодня – устаревшая чушь. «Чего?!» – едва не воскликнул пианист, но его опередили. - Без обид, маэстро: ты отлично бренчишь, но нам твои умения ни к чему. Мне с самого начала было понятно, что проект лидера глуп и наивен, так что не обессудь: у меня нет совершенно никакого желания плодить бред. Классике место в музее, куда приходят отвлечься от будней, – важно подчеркнул Коджима, точно огласил приговор. – Она свое отжила. Оставив импровизированный пост, вокалист сладко потянулся, расправляя плечи, но Руи, утративший от нахлынувшего гнева дар речи, не собирался мириться с навязанной ролью побежденного. «Да как же... да ведь... да вообще...» – обрывки обжигающих аргументов вспыхивали в сознании, как искры во тьме, сжав кулаки, Ямамото с вызовом устремил на фронтмена испепеляющий взгляд. - Ничего она не отжила, – заявил твердо, – не тебе судить о подобном. Классические произведения бессмертны, высокие мысли композиторов, их боль, силы и слезы, то, что освещало души слушателей на протяжении множества десятилетий, не может взять да исчезнуть, – поймав на физиономии Бё кривую ухмылку, Руи едва не швырнул в оппонента чем-нибудь, правда, рядом находились только нужные предметы вроде нот и карандашей, использовать которые в качестве метательного орудия было чересчур расточительно. – Я всю жизнь положил на музыку, – сквозь зубы процедил Руи. – Да весь ваш рок... - Что «весь наш рок»? – поддразнил вокалист, сложив на груди руки. – Мы идем в ногу со временем, вскрываем злободневное, не то, что вы, тепличные интеллигенты. Скажи, Ямамото-сан, что ты, такой знаменитый, можешь нам предложить? – подойдя ближе, невежливо ткнул в перечерканные ноты. – Шопена? Он же умер давным-давно. - Шопен, может, и умер, – рассудил пианист, – но его наследье живет. Это истинное искусство – глубокое, чистое, пронзительное, не подвластное ни времени, ни расстояниям, ни веяниям изменчивой моды. А вас спустя годы никто даже не вспомнит. Каков там период рокерского полураспада? Вот-вот, – цинично добавил и, гордо вскинув голову, с достоинством изрек: – Настоящая же музыка вечна. - Докажи, – перебил Бё. На его лице не шелохнулся ни один мускул, Руи, встретившись взглядом с фронтменом, поначалу растерялся, но затем, наскоро собравшись с духом, парировал: - Да пожалуйста! Действительно, какого лешего мы тут воздух зря сотрясаем? Слушай сам – поймешь, что я прав. В следующую секунду Ямамото обрушился на скромно молчавший инструмент, словно голодный хищник на жертву, стремительно пробежался по черно-белой дороге, разбив вечер вдребезги, – и тут же в пыльный зал ворвались разноцветные эфемерные образы прошедших эпох, настолько чистые и живые, будто были созданы не далее как вчера, а возможно, даже сегодня. Рюичи играл наобум – что угодно, первое, пришедшее в голову или, лучше сказать, набранное на ощупь пальцами: их память была поистине феноменальной. В вихре спонтанной импровизации дерзкий артист смело перемешал знаменитейший вальс до-диез минор с собственными фантазиями, а затем, через замысловатую связку, ломающую тональности, – и с бессмертным детищем Шуберта. Множественные вариации, сменяя друг друга, кружили, вьюжили, увлекали в бескрайний мир... И перекрыть сей портал сумели лишь властные заключительные аккорды. Раскрасневшийся, взлохмаченный, запыхавшийся Руи, обернувшись, бросил на притихшего Бё торжествующий взгляд. Пианист был убежден: теперь отрицать очевидное не решился бы и последний врун. «Ну как?» – без слов вопросил Ямамото, даром что не хохоча, купаясь в ощущении только что состоявшегося триумфа, но вокалист молчал. Рюичи даже не по себе сделалось. - Франц Петер Шуберт, вальс си-минор, – кашлянув, сообщил маэстро, дабы хоть как-то разрядить атмосферу. – В начале – Фредерик Шопен, между ними – мои досужие размышленья. Надеюсь, я... - Надейся, – кивнул Бё. Забавно, но в этом кратком «надейся», как ни странно, совсем не чувствовалось сарказма. – Надежда вообще вещь полезная. Развернувшись на каблуках, фронтмен вышел из комнаты, не закрыв за собою дверь – нарочно, из принципа. На плечи Руи по-домашнему легла тишина. - Кто ты, Коджима-сан?.. – спросил у нее пианист, но она, конечно же, не ответила.