Вечная музыка и пустые рифмы

С того памятного дня Бё завел дурацкий обычай заруливать после репетиций в отдаленный зал, где работал Рюичи, нисколько не смущаясь, нагло устраиваться возле рояля на придвинутом устойчивом кресле и проводить здесь час-два после дежурного «привет», каждый раз застающего пианиста врасплох. Руи решительно ничего не понимал, не представляя даже, какую цель преследовал Масахито. «Он ведь терпеть не может классику, сам говорил! Какого черта тогда за мной ходит?!» – мысленно возмущался Ямамото, не без раздражения наблюдая за спокойным вокалистом, по-свойски присаживавшимся напротив и забрасывавшим ногу на ногу. Однажды Руи не выдержал. - Что это значит? – буркнул на бодрое приветствие. - Что именно? – поднял взгляд Бё, как всегда, положив руки на закрытую блестящую крышку. В его темно-кофейных глазах искрилось святое недоумение, словно визави задавал ему по-настоящему пустой, неуместный вопрос. - Все, – мрачно проворчал Рюичи. – Коджима-сан, что ты тут забыл? Ты ж, кажется, не любитель классических опусов. - Не любитель, – мужчина расплылся в широкой заразительной улыбке, – но мне нравится смотреть, как работают другие. - А если они против, чтобы на них смотрели? – фыркнул Ямамото, но не потому что чужое присутствие на самом деле нервировало – из принципа: будучи единственным хозяином выделенного ему помещения, он считал, что любой гость должен был бы сначала, хотя бы ради приличия, справиться у него, можно ли тут гнездиться. - А ты против? – в лоб спросил Бё. - Нет, – Руи ошарашено помотал головой. - Тогда какие проблемы? – срезал фронтмен, бессовестно хмыкнув. – Знаешь ли, тяжело удержаться от соблазна на халяву послушать талантливого артиста, – последнюю фразу он произнес как-то чересчур просто, будто раздаривать комплименты было для него минутным делом, таким же, как и язвить, так что Рюичи вмиг растерял весь гнев. - Да ладно, – отмахнулся, смутившись. – Ты мне льстишь. - Ничего подобного, – вокалист рассмеялся, и звук его беззаботного смеха показался Руи хрупким, точно звон тонкого раскалывающегося стекла. – Поиграешь еще? – спохватившись, вдруг тихо проронил Маса, деликатно кивнув в сторону клавиш. Падкий на лесть маэстро, увы, отказать не смог, тут же оставил обиды и заиграл, причем гораздо увлеченней, нежели в одиночестве, рисуясь перед единственным слушателем, подсознательно споря с ним, стремясь убедить в бесспорном величии классики. В каждый новый пассаж он вкладывал как можно больше эмоций, исступленно, страстно, со стороны отчаянно напоминая истинного психопата, повернутого на музыке... пускай. Не важно. Важно, чтобы Бё увидел, насколько был неправ, неуважительно отзываясь о том, чем дышал, чем жил Рюичи. Важно выйти из борьбы победителем – а потому Ямамото играл, а Масахито смотрел на него, задумчиво, прямо, завораживающе, странно, двусмысленно... Руи заметил это не сразу. Сначала взгляд зацепился за совершенный изгиб ресниц: однажды, посещая репетицию группы, пианист вышел покурить возле студии, Бё стоял поодаль от живо беседующих коллег, думая о чем-то своем, – и его профиль, словно прорисованный на белом фоне глухой стены, отложился в памяти Руи. Фактически уже не слушая разглагольствований лидера, Ямамото продолжал не в такт поддакивать собеседнику, сосредоточившись на образе человека напротив. Бережно собирая мелочи: как он, слегка сжав, вновь и вновь отнимает ото рта дымящуюся сигарету, как меланхолично стряхивает пепел, как подрагивают смыкающиеся и размыкающиеся катастрофически длинные угольно-черные ресницы, на которых навязчиво оседает мелкий колючий снег. Наверное, если б Бё красился вне сцены, данное зрелище вообще бы приобрело фантастические черты: хлопья замороженной воды на подсохшей туши – так красиво. Так странно... Почему Рюичи это запомнил? Что ему в нем?.. Ничего, вроде. Совсем ничего, абсолютно. Просто Бё приходил послушать, как Руи играет, просто вокалиста что-то заманивало сюда, и он тратил личное время на долгие просиживания в пыльном актовом зале. Просто он слишком много задумывался, слишком часто смотрел в глаза... «Нельзя так смотреть, – укорял пианист, страшась высказать вслух. – Нельзя». К счастью, Коджима не только смотрел – он живо интересовался подробностями работы Рюичи, его мнением касательно музыки и демонстрировал нехилую склонность затевать горячие дискуссии буквально на ровном месте. Сам того не желая, Руи, ненавидящий привязываться к кому-то, невольно привык к вокалисту: может, Бё был вовсе не так и страшен? - При всей моей нелюбви к классике, – как-то раз заявил фронтмен, раскачиваясь на стуле (кресло, к искреннему разочарованию Масахито, не позволяло совершать колебательные движения), – ты один из лучших интерпретаторов, кого я вообще встречал. - Меня редко называют интерпретатором, – вздохнул Рюичи. - А разве не так принято именовать тех, кто переигрывает чужое, не боясь невзначай подмешать свое? – хитро прищурился Бё. - Именно так, – пианист улыбнулся, – но не все о том слышали. - Я слышал. Это было сказано чересчур уверенно, чтоб не поверить. Впрочем, как выяснил Рюичи совсем скоро, Бё вообще хорошо разбирался в вещах, которые, казалось бы, вовсе не должны были занимать противника классики. «Интеллектуал», – думал Руи. Спустя неделю пианист стал обращать внимание, что без Коджимы, без его едких замечаний и метких фраз он начинает скучать, а еще фронтмен странным образом стал напоминать ему Шнайдера – такого же приятного собеседника, неординарную личность, с которой Ямамото хотелось настраиваться на единую волну. Правда, в отличие от дерзкого агента, дерзкий вокалист вызывал у Рюичи смешанные чувства: с ним не было комфортно на все сто. «Почему так? – хмурился пианист, выкуривая в одиночестве сигарету за сигаретой; витой дым, паря над черно-белыми клавишами, растворялся в прохладном вечернем воздухе, подернутом первыми сумерками. – Почему меня тянет к этому человеку, но стоит сделать лишь шаг, как нечто резко одергивает, не дает довериться? Иногда мне отчаянно хочется признаться ему в чем-нибудь личном, но я никогда не договариваю, словно боюсь... но чего? Он ничего от меня не требует, даже треклятой мелодии, да и былая враждебность давно прошла. Он почти как Кентаро. Хотя...» – тут он запнулся. Цепочка причинно-следственных связей вдруг раскрутилась, выскользнув из узла. Рюичи хмыкнул: нашел, кого с кем сравнить. Добрый старик Кентаро. Человек-идея, ага. Он ведь совсем другой: Кентаро читал мысли Ямамото, пребывая в приподнятом настроении, с жутким акцентом перепевал хиты Лары Фабиан, знал четыре языка, одинаково круто управлялся что с левым, что с правым рулем и нередко подтрунивал над подопечным, но его шутки никогда не казались Руи оскорбительными. А Бё при всей расположенности, так же сдобренной немалыми талантами, постоянно старался задеть, осмеять пианиста, выставить в дурном свете, унизить даже не словом – взглядом, взрывающим города. Точно ни во что не ставил коллегу, уважал, но смотрел свысока, соблюдая негласную дистанцию из-за убеждения: они из разного теста, им не по пути. Унижений Ямамото не выносил – пусть даже затея с песней ему самому теперь казалась если не глупой, то, по крайней мере, неподъемной, пусть даже он сам не знал, куда следовать дальше, сомневаясь, справится ли с задачей, поставленной перед ним, он не привык сдаваться на полдороги. И – тем паче – подводить Казу. Казу ведь верил ему. «Зато Бё не верит. Он не поверит, даже если я через голову прыгну, чтобы родить эту чертову музыку. Откажется. Не станет сочинять текст. Впрочем... в таком случае поражение признает именно он, не я. Видимо, Коджима просто-напросто ждет моего самоотвода, – ногти болезненно впились в ладонь, пианист стиснул зубы. – Не дождется». Он работал все больше и не замечал, как мысли его все чаще упирались в Бё: Бё то, Бё это, третье, пятое, десятое... Бё, Бё, Бё. Достаточно вокалисту ляпнуть что-то циничное, как в душе Руи тут же вспыхивало святое возмущение, чьи волны утихомиривались лишь спустя долгие часы после того, как фронтмен покидал поле боя, гордо задрав голову и, конечно, ни капельки не мучаясь угрызениями совести. А Ямамото, вдалбливая злость в ни в чем не виноватый рояль, топя эмоции в стремительных пассажах, вновь и вновь фыркал, не в силах отмахнуться от нанесенных ему несправедливых обид. Подсознание Рюичи, действующее явно в отрыве от воли владельца, с маниакальной тщательностью записывало все, связанное с Масой: прихоти, привычки, жесты, словесные обороты, манеры, суждения. И скоро, устав обманываться, Ямамото был вынужден признать: Бё окончательно очаровал его. А чуть позже, глядя на хороводы замысловато вальсирующих снежинок за давно не мытым стеклом, он, наконец, решился принять совсем уж печальный факт: причина неудач с синглом не таится в одной лишь недостижимости рок-музыки, все куда хуже, на самом деле. Руи просто влюбился. Влюбился в Коджиму. И от осознания сего жутко хотелось выть. «Он не мой человек, – убеждал себя пианист, замучено потирая виски, точно мучаясь от страшной мигрени, – не тот, кто мне нужен, зачем?..» Здесь он запинался. Вот черт, дожились: угораздило втюриться в самовлюбленного высокомерного хама, в неисправимого гордеца, да что там – в человека совершенно другого социального круга, в свободного, дерзкого рокера, вся жизнь которого – неприятие правил общества, вечно прокуренные клубы вроде «69», алкоголь, случайные связи. Ухмыльнувшись, идеалист Руи в который раз прокрутил в мыслях свой старый спасительный постулат: «От того, что кто-то живет иначе, чем ты, по-другому судит о каких-то вещах, определяет границы личной морали, он не становится плохим. Он может быть по-своему тебе интересен или даже полезен, вот только все равно останется чужим, не тем, с кем тебя свяжет что-то большее...» – и осекся, отгоняя прочь лишние рассужденья: от них закипал мозг. Негромко выругавшись, музыкант резко поднялся на ноги. Прошелся по комнате туда-сюда, чтобы разогнать кровь, а вместе с ней – и застоявшиеся эмоции. Он не хотел ни в чем обвинять вокалиста, он вообще не имел никакого права судить о человеке, с которым общался всего лишь каких-то пару-тройку недель! Но терять голову от Бё казалось ему верхом неприличия. «Я не знаю его, – остановившись возле рояля, где приноровился высиживать фронтмен, Руи провел ладонью по узкой спинке винтажного кресла: узоры обивки местами потерлись, придав мебели уникальности. Каждый предмет все-таки единственен в своем роде. Рюичи вздохнул. – Даже если Бё и не такой, каким принято считать типичного рокера, он все равно мне не ровня. Где он и где я? Наши миры параллельны. Ему никогда не подняться до тех высот, никогда не прочувствовать...» Стоп. Вздрогнув, Ямамото ощутил, как его бросило в жар: все это оправдания, жалкие да смешные. Вредный Коджима, вечно наезжающий на Руи, – чего уж греха таить? – понимал пианиста как никто, а иногда, словно копируя Кентаро, едва ль не предугадывал следующую фразу, уготованную Рюичи в споре. Но при этом ненормально сильная личность Бё заглушала его собственную, сам того не осознавая, Бё щедро сеял в душе Ямамото жирные семена сомнения, не давал ему быть таким, каким он привык быть раньше. Осознание подобного отодвинуло обиду, злость, зависть, растерянность – их место, которое, как известно, не может долго пустеть, тут же заполнил растекшийся липкий страх. Говорят, это чувство самое древнее, первобытное, а потому с ним бороться трудней всего: проникая в каждый уголок подсознания, страх обращает прочие эмоции в прах, неизменно приводя за собой зубастых спутников: отчаяние и беспомощность. Но Руи был не из тех, кто сдается без боя. Сжав кулаки, пианист гордо тряхнул головой, не поддаваясь на провокацию. Он не боялся фронтмена – ему было страшно окончательно потеряться перед ним, признать свое поражение, понурившись, смириться с позорной ролью проигравшего. Молодое дарование, выдающийся артист современной классической сцены, знаменитый на весь мир виртуоз клавиш никак не мог допустить такого! Пусть даже природа страха иррациональна, человек-то главней. «Нет, нельзя, я должен забыть про Бё, – повторил Руи, с силой вцепившись в собственное запястье. – С ним я теряю себя».