Вечная музыка и пустые рифмы

А жизнь тем временем вносила в планы Рюичи свои коррективы, ежедневно готовя сюрприз за сюрпризом... или это Бё готовил их? Пока Руи старательно убеждал себя, будто вокалист не принадлежит его кругу, будто нет и не может быть между ними точек соприкосновения, дерзкий рокер взял в моду приезжать на будничные репетиции точно в офис – в строгом костюме при галстуке. На колкие замечания Казуки фронтмен элегантно отшучивался: мол, настроение такое. - Какое это «такое»? – любопытствовал лидер, с живым интересом изучая рукав дорогого пиджака коллеги и осторожно сминая темную ткань. - Особенное, – улыбался Бё, хитро щурив свои выразительные глаза. Больше никаких пояснений друзья, увы, не дожидались. В разговорах солист, оставаясь привычно язвительным, не менее регулярно удивлял Ямамото то эффектно ввернутым словом, наполненным двойным смыслом, то высокой фразой, вводящей в ступор: «всенепременно», «не обессудь», «благодарю покорно»... Рюичи ничего не понимал, может, поэтому однажды без препирательств кивнул в ответ на интимно-загадочное приглашение «посидеть где-нибудь». «Опять прокуренный зомбобар...» – прикинул Ямамото, придирчиво разглядывая врученную карточку с адресом: в памяти тут же всплыло удручающее убранство разухабистого «69». Пианист даже не сомневался, что, надев черный концертный смокинг исключительно из уважения к самому себе, среди завсегдатаев питейного заведения станет белой вороной, потому, прибыв на место, попросту утратил дар речи: избранное кафе оказалось фешенебельным, уютным и недешевым. В стильном интерьере этого ресторанчика собралась весьма достойная публика, предпочитавшая городской шумихе неспешные посиделки под нежную французскую мелодию, льющуюся из скрытых динамиков. «Как в машине Шнайдера», – невзначай подумалось Рюичи. Бё, неожиданно элегантный, галантно проводил его к столику, сделал заказ и весь вечер, проведенный в незаметно завязавшемся общении, тактично ухаживал за компаньоном, причем настолько легко и естественно, словно всю жизнь провел в высшем свете. Если бы Ямамото спросили, о чем они тогда так мирно беседовали, он вряд ли вспомнил бы что-то: осознавая свою далеко не дружескую симпатию к вокалисту, Руи не представлял, как реагировать на внезапные ухаживания. Происходящее смущало его, сбивало с толку. Вернувшись домой на заботливо вызванном фронтменом такси, он долго не мог уснуть, курил и, глядя в окно на неспящий город, думал о том, что вопросов у него куда больше, чем вероятных ответов. Как ни крути, Бё оставался для Ямамото неразгаданной тайной, умение Масахито быть вежливым привлекало и отталкивало одновременно. «Что у тебя ко мне?..» – спрашивал музыкант. Веры в чистые помыслы циника-вокалиста не было ни на йоту. Ее чуть прибавилось лишь спустя пару однотипно тоскливых дней, когда, окончательно замучившись, Руи все-таки нарушил клятву, данную самому себе. - Я не могу так больше! – в сердцах признался он, едва не взвыв от резкого спазма, ревматически сведшего запястье. – Это невыносимо. Не могу я ничего для вас написать! Слово не воробей. Ляпнув лишнее, Рюичи прикусил язык, на чем свет стоит браня себя, правда, Коджима, как ни странно, не ухмыльнулся. - Брось, – произнес серьезно, наклонившись, прямо взглянул в глаза, по-свойски взял Руи за руку. – Все ты можешь. Нет недостижимых вещей. «Есть», – хотелось поспорить Ямамото, но последний жест вышел каким-то слишком интимным... или Руи только так показалось? или Бё ничего особенного в смыкание холодных пальцев не вкладывал? Мысли разом запутались, сбились, закружили, подобно заоконной метели, снежной каруселью на черном фоне небес ненавистного злого Токио. С виду обычный вечер отпечатался в памяти музыканта ноющим кровавым клеймом. Как жить дальше, что делать, как поступать, Рюичи не знал и не предполагал даже: работа стопорилась, несмотря на все ухищрения, родить «то самое» упрямо не удавалось, музыка, словно рыба, ускользала из мокрых рук. Шансы на успех стремительно таяли, ночи становились бессонными, что отнюдь не повышало трудоспособность. Долго-долго рассматривая потолок, маэстро проводил часы в тяжелых раздумьях и в конце концов пришел к неутешительному выводу: он не имеет права любить. «Любить – значит отдавать часть души кому-то другому, тратить на него драгоценное время, уделять необходимое внимание. У меня такой возможности нет, я ведь не обыватель, мающийся со скуки – я виртуоз с мировым именем, значит, должен всего себя посвящать Искусству. Изо дня в день, до последней капли крови, до последнего издыхания – иначе можно смело ставить крест на карьере, закапывать в землю талант. Нет у меня права любить. Тем более – любить Бё». Ямамото вздохнул. Искать оправдание было глупо: с знакомства и до сих пор солист неосознанно давил на него, грубо навязывал волю, насмехался. Как ни спорь, Бё безусловно являлся человеком другого сорта – с другим образом жизни, с иной позицией. «Нет, нам не по пути», – подытожил Рюичи, отворачиваясь к стене. Утром он проснулся с полной уверенностью, что наконец-то нащупал заветное решение поднадоевшей проблемы: нужно запретить вокалисту приходить в его зал. «Сошлюсь на необходимость работать в одиночестве, он тоже творец, должен понять, – рассудил парень, заливая кипятком порошок безвкусного местного кофе (после австрийского все здешние марки казались Ямамото никакими). – А сам набросаю что-либо несущественное, первое, что взбредет, и уеду. Все образуется». Остановившись возле окна, он проследил взглядом за проезжающими внизу машинами, грея ладони о горячую кружку. Забавные полосатые котята на ней гоняли по поляне цветастый мячик, от мытья трава уже немного потерлась. Сомнения, как на грех, лезли в голову, но интерпретатор решительным усилием воли подавил их: нет, он справится, обязательно. Вернется в Вену к своим концертам, гастролям, благодарным слушателям, постепенно забудет Бё. И все будет так, как раньше. Вечером ничто не предвещало беды, поначалу все шло четко по плану: в зале никого не наблюдалось, вокалист, судя по всему, остался в студии работать над своей партией. Маэстро спокойно прогнал несколько опусов, сочиненных ранее, принялся править ноты и вскорости утратил счет времени. Он не помнил, в который момент отключился от серой реальности, поддавшись фантазии, буйным цветом расцветшей под благородное звучанье рояля. Подобные мысли посещали его не впервой, но рядом с Коджимой Руи не позволял себе погружаться в грезы столь опрометчиво. Сейчас же, в уютном одиночестве, он дал им волю – и манящая картина возникла перед глазами в мельчайших подробностях. Пугающе длинные ресницы, черные, точно смоль, щедро покрыты несколькими слоями туши, подсохшей, неприятно растягивающей кожу на неплотно сомкнутых веках. Глаза под ними дрожат, и от этой легкой вибрации тушь неслышно ссыпается на фарфоровые скулы, бледные, словно кукольные. Кажется, будто сантиметры краски, старательно нанесенной гримерами на лицо, весят не меньше килограмма. Что здесь? Тональник цвета слоновой кости, черные матовые тени, пудра, от которой хочется чихать, мягкие карандашные линии – ровные, каждая прочерчена мастерским росчерком. Да, при ближайшем рассмотрении он выглядит жутко, нещадно напоминает пугало, но ради того, чтобы зритель мог разобрать каждую эмоцию, следует терпеть мелкие неудобства. Он же профессионал все-таки. Запрокинув голову, Рюичи смотрит в потолок, где в темноте за пределом власти ярких софитов переплетается арматура. Напряженная тишина сводит с ума, вливаясь в кровь вместе с вдыхаемым воздухом. Кто знает, как воспримут преданные поклонники, привыкшие пускай и к осовремененной, но все же бессмертной классике, сей полурокерский хулиганский опус?.. Ладно. Нет времени рассуждать. Первый же громовой аккорд режет воздух, как нож; срывая печати, ревущая мелодия топит концертный зал. Сильные пальцы, цепляясь за краешки обточенных черно-белых брусочков, сперва неистово вбивают их в инструмент, а после ласкают деликатными касаньями, подчиняясь законам музыки и велению сердца. По гаммам вверх, на отчаянном стаккато изнывая от почти физической боли, крамольно ноющей в натруженных суставах, – и вниз по секвенциям, ломано и безумно. Не останавливаясь, быстрей, быстрей!! Проживать богатый спектр противоречивых чувств, выплескивать их, яростно разбивать о клавиатуру, охватывая ее, недоступную, стараясь слиться с ней в одно целое, говорить с ней, петь, умирать, вибрируя от каждого колебания струны под войлочным молоточком... Внимать. Он увлекается прежде, чем успевает осознать, что сыграл уже половину. Как и нынешний, вызывающе яркий рокерский макияж, так и рвущаяся из-под пальцев мелодия совсем не похожа на его обычные вещи – только в самой основе прослеживается общий фундамент, но настроение, характер – другие. Руи не хочется оглядываться, все мысли сосредоточены на будущем, на том, что в данный момент обращается в настоящее, чтобы тут же сгореть в минувшем. Вокруг, как и всегда в такие минуты, ничего нет – лишь море эмоций и ураган грез, бушующая стихия и океан одиночества, безжалостно гнущий душу, как мачты корабля, который погибает, но не сдается. Вперед, вперед, без страха, без сожалений! Пусть рояль стонет от страданий и удовольствия, маэстро взамен снова отдаст ему свое сердце... нельзя иначе. Выдох, снятие. Мелодия гаснет. Выдержав секундную паузу, точно опомнившись, зал взрывается аплодисментами, и, обернувшись, Рюичи не верит, что это происходит на самом деле: люди плачут, кричат, несут цветы... - Спасибо! – виртуоз классики, сумевший талантливо породнить ее со свободой рока, благодарно прижимает ладонь к груди, пока слезы безудержно текут из его накрашенных глаз, безбожно и отвратительно размазывая по фарфорово-бледной коже отменный сценический макияж. – Спасибо всем. ...Очнувшись, Ямамото, ревниво покосившись, не без разочарования узрел возле рояля своего верного слушателя. Когда тот появился, мастер не заметил, а потому – не знал, как долго за ним наблюдают. Согласно намеченному плану, теперь Рюичи должен был отодвинуть прочь посторонние мысли и решительно поставить Бё перед фактом: с сегодняшнего дня композитору необходимо уединение – но объятья грез, видимо, оказались чересчур крепкими. Вдохнув, чтобы сделать заявление, пианист подавился воздухом, ощутив, как его охватывает сильное, невообразимое, дурманящее чувство эйфории. Может, от упорной беспросветной работы он все же сошел с ума?.. Как ни странно, внезапная мысль о помешательстве оставила его равнодушным. Все вмиг стало неважно, ненужно, поднявшись на ноги, больше не контролируя собственных действий, Руи медленно-медленно подошел к замершему Бё. Со стороны это напоминало какой-то сон, снившийся перед пробуждением – столь же чудной, насколько пугающий. Фронтмен криво ухмыльнулся, собираясь, видимо, злобно пошутить по поводу музыкального опьянения Рюичи, но не успел: в следующую секунду пианист схватил Бё за руки, властно повалил на рояль и, прижав к пыльной крышке, поцеловал в губы, вкладывая в поцелуй всю ту жгучую страсть, что вспыхнула в его сердце при встрече с этим удивительным человеком. Окруженье застыло. Поддавшись эмоциям, Ямамото грохнулся в водоворот потаенных сил, по пути теряя остатки разума, впитывая капельки одурения, смертельной дозой впрыснутого в кровь. Моральные нормы, пошатнувшись, рухнули, и, наверное, потому сильные пальцы сомкнулись на чужих запястьях чересчур жестко, причиняя Коджиме боль, потому пианист не позаботился, насколько похабно его поведение да и вообще ситуация: разврат, учиняемый на святом инструменте, словно на алтаре, возбуждающе пошлый вокалист, принявшийся сразу же отвечать... Рука Руи машинально потянулась к чужой рубашке, но, тронув пуговицу, вдруг замерла. Пианист сморгнул, его передернуло, будто мелкий пластиковый кругляш бился током – способность рассуждать вернулась, как ворвавшийся в комнату сквозняк. Опрокинутый Бё непонимающе смотрел на мастера, не шевелясь, не сопротивляясь, во тьме выразительных глаз поблескивали едва приметные следы слез и читалась целая гамма переживаний, противоречивых, неоднозначных, путаных. Пожалуй, среди них можно было отыскать что угодно, но только не страх: его место почему-то прочно занимало... сочувствие. Рюичи отпрянул, отпустил жертву, выдавив «извини», и тенью метнулся к вешалке, чтобы поскорее исчезнуть. Он позорно сбежал, страшась услышать в свой адрес то, что его неминуемо убьет, и не зная, что вяло сползший с рояля Бё – растрепанный, уставший – не собирался ничего говорить. Совсем ничего. Абсолютно.