***
Не даром говорили: спуск тяжелее подъёма. Рубилакс забывал об этом всякий раз, когда восстанавливалось тело, и как в первые осознавал эту истину, возвращавшись с мятыми боками. Перила лестницы расшатались, жалостливо скрипели под мужским весом, и Найтуолкер до последней ступени думал сесть и сползти вниз, как делал мальчишкой в отчем доме. Когда босая нога ступила на пол, Найтуолкер истекал потом и не чувствовал челюсть. Он уткнул острое плечо в стену, перевёл загнанное волчье дыхание. — Если на утро болит твоя голова, мы скажем прямо: «Ты не умеешь пить!» Тихое задорное пение Грома доносилось из кухни за поворотом. Слухом он не располагал с самого детства, а любую возможность его развить отвергал, но Рубилакс соврал бы, сказав, что ему противно. Гром отдавался пению полностью, басил сам для себя, играл голосом — наслаждался жизнью так, как не многие позволяли себе и в лучшие времена. — Ох, как некрасиво лечиться одному, — протянул он и заскользил по кухне, — ох, лучше с коллективом взять выпить по чуть-чуть. И хо-ро-шо! — басом отчеканил Гром и трижды тряхнул косматой головой. — Всё будет хорошо! Всё бу — БОГ’А РАДИ, ТЫ ЧЕГО ПУЖАЕШЬ, ДУРЕНЬ?! Гром отскочил к печке, метнул в лицо Рубилакса мокрую тряпку и замахнулся кочергой. Хмурый Найтуолкер выдохнул и отлепил ткань от кожи. — Бледный, как праздничная мука, диавол! Садись! Рубилакс послушал. Гром выдохнул, вытер руки о фартук. Вернулся к столешнице, где мыл картофель в корыте. — Давай помогу, — просипел Рубилакс, и Гром прыснул. — Ты картоху зубами г’рызть собрался аль о женилку небритую шлифовать? Сиди уж спокойно, я почти закончил. Кухню укутало молчание. Гром мычал под нос оборванную песню, тёр картошку, поднимал её к свету, осматривал и подчищал, пока кожура не отливала золотом-серебром в серости утра. Наконец заполнив горшок размером с ведро, Тариталь налил в него студёную воду и поднёс к печи. Она прокалила всю кухню, и Рубилакс почувствовал, как раны нарывает сильнее, но промолчал. Гром достал из печки ведро с кипятком и поставил на его место ведро с картошкой, закрыл жерло. Достал не меньше трёх чайников и начал собирать чай. — Во-о-от так, — протянул Гром после многих терпеливых минут заваривания, когда протянул Рубилаксу чашку с крепким пахучим варевом. Найтуолкер кивнул мужчине, взвалил целую руку на стол. Гром снял фартук, распустил хвост и сел напротив. — Сам проснулся, аль я разбудил? — Сам. Гром кивнул, заскрёб пальцами-сардельками по косматой бороде. — Сам-то спал? — спросил Рубилакс, смотрев в чашку. — Конечно, покемарил, как же, — Гром пожал плечами. — Я же не мазохуист, как ты. Хочу спать — сплю, хочу жрать — жру. Дел-то, — мужчина прыснул, хлюпнул из чашки, прочистил горло. Рубилакс хмыкнул. Взгляда не поднял. Раскалённый воздух кухни железом вливался в раны, ртутью оседал на ушибах, расщеплял и вдавливал. Найтуолкер вдохнул. Потёр пальцем о пальцы, поражаясь их стылости. Он сощурил глаза, схватился за чашку, чтобы удержать дрожь. Мясо жгло кожу изнутри и топило ледяные кости, и разница убивала Рубилакса. Он отыскал в себе силы выпить — попытаться согреть нутро. — Пей побольше, сорвиг’олова, — улыбнулся Гром, но Найтуолкер не видел. — Тебе надо спи́сать весь этот яд, которым ты надышался. Найтуолкер задумался и признал, что его действительно мутило и клонило к земле сильнее обычного. При спуске он несколько раз останавливался на лестнице и дышал ртом, силясь наполнить засохшие лёгкие. — Снова в пекло бросаешься, ха? Детишек спас, а это г’лавное, ха? Гром часто добавлял вопросительное «ха», когда хотел привлечь чьё-то внимание или особенно желал, чтобы ему ответили. Рубилакс знал, что Гром не остановится, потому смиренно кивнул: жизни воспитанников действительно стояли в приоритете. — Г’еройское поведение, аг’ась? Рубилакс нахмурился, оскалился. Горечь собралась в горле, прямо у малого язычка. Как назойливая мокро́та, гниль, приносимая болезнью, она застряла мерзким влажным комком — ни проглотить, ни сплюнуть. — Я не герой и геройств не свершаю, — твёрдо, с холодной сердитостью пробасил Найтуолкер. — Это было естественно. Баста. — Опасность для жизни детишек — это естественно? Ты, блять, ещё скажи, шо это быт, — Гром хлопнул по столу и сплюнул, побагровев. Рубилакс не видел его, но знал: так и есть. Отчего-то этот хлопок причинил боль. Осёк, как кнутом осекают дерзкого пса. Горечь не ушла, и в хребет вгрызлось что-то ледяное. — Это!.. — прикрикнул Найтуолкер и осёкся. Не ожидал от себя, не хотел такого. Выдохнул с резью, ломотой и отпил из чашки. — Не то, что я имел в виду. — Ну так вынь язык из жопы и г’овори внятно! — рявкнул на него Гром, отличавшийся терпимостью и пониманием. В особенности к Рубилаксу. Найтуолкер поджал губы. Как мальчик в окопе. Рубилакс зажмурился, проглотил скулёж боли, сглотнул. Тиканье часов нарезало мозг, кровь капала на изношенное сердце, дыхание не помещалось в мятые лёгкие. Слова дались ему с трудом, едва раздвигали обескровленные губы: — Ты прав. Прости. Гром вдохнул и не выдохнул. Упала челюсть, удлинила круглое лицо. — Руби, пей, — выдохнул. Как топором голову отрезали. — Пей, слышь? — ладонь Тариталя показалась Рубилаксу куском льда, содравшим кожу. — Ща плед принесу и тазик, ты тока пей, слышишь? — Не надо, — Рубилакс покачал свинцовой головой. — Я… хотел сказать, что в этом нет героизма. Только нутро защищать семью. Вот, что для меня естественно: защищать их. — Так это и есть г’ероизм, Руби. С большой буквы. Рубилакс фыркнул. Мог сказать, что герои куда удачнее справляются с шантажом, не ведут пять тысяч солдат на убой, спасают друзей от казни, спасают и защищают справедливых королев и не насилуют любимых жён. Мог сказать, но не стал: не хотел слышать разглагольствования и причитания Грома, что только давили на плечи, выжимали лёгкие, резали сердце. Рубилакс допил чай. Гром тут же долил до краёв, и Рубилакс отпил. Горячая жидкость приятно жгла рот, целовала губы, толкала восвояси ком в горле. Найтуолкер выдохнул чуть более полной грудью. — Рожечка чуть ли не пищал от восторг’а, — хихикнул Гром, чтобы заглушить тишину. — Его порадовало эрзино копьё. — Оно хорошо сделано, да, — кивнул Рубилакс и отпил. — Руби, — сплюнул Тариталь и потёр глаза. — Да чхать ему на копьё — он понял, шо Эрза дома. Усвистел с утра пораньше г’остинцы ей собирать. Найтуолкер фыркнул, приподнял уголок губ, разгладил брови на миг. Позволил себе улыбнуться. Роуг и Зиг поведением, привычками, мимикой и жестами отражали Скиадрама, но его внешность в большей степени вобрал Роуг. Мальчик был наивным, открытым и взбалмошным и всё же очень добрым. Ему повезло потопить память о дне резни и насилия над матерью. Повезло запомнить только хорошее, пусть сквозь дымку. В отличие от Зига. — Как он? — спросил Рубилакс, питавший искреннее любопытство и беспокойство. — Рожка-то? — Гром почесал круглое пузо. — Хорошо. Встаёт с петухами, г’уляет — мне пог’оду разведывает, в лесу ориентируется будь здоров, лазает везде. Читает вон бухосовы книжки. После казни Игнила и изгнания Легиона, как ни странно, немногочисленная личная собственность Легионеров конфискована не была. Всё, что осталось ценного, было сложено в доме Тариталя или увезено в ссылку Вайсологией. — Общается с кем-то? — Его никто не обижает, еже ты об этом, — Гром потянулся и долил чай. Рубилакс хмыкнул, поняв, что Тариталь, будучи уважаемым в нескольких хуторах в округе, такого не допустил бы. — С Биксом хорошо ладит, рисовать у него выучился, но тока узоры почему-то. С Бухусом вон занимается, когда ты паренька отпускаешь. Рубилакс кивнул. Он действительно не держал при себе никого из воспитанников, но навещал Тариталя только Бухус. Остальные… Воспоминание о сожжённой коже Сё ударили в живот, и Рубилакс закашлялся. Остальные брали пример с него — робели. Найтуолкер сжал кулак, хрустнул пальцами. Поджал губы. — А ну! — свистнул Гром и хлопнул Найтуолкера по голове. — Хватит свою женилку разглядывать, чай не поменялась, как Эрзу заделала, — он хлопнул второй раз, и Рубилакс зарычал. — Оставайся здесь, понял меня! Долой свою кислую рожу, долой её, убрал её со своего лица! Тебя вызывает настоящее, Руби-буби! — Не зови меня так! — рыкнул Найтуолкер и отмахнулся от руки Грома, что норовила упасть на макушку в третий раз. — Вот это друг’ое дело, ха-ха-ха! — загоготал Тариталь и хлопнул Найтуолкера, когда увидел брешь в защите. Найтуолкер рыкнул, вскочил сквозь боль и хлопнул Грома по лбу в ответ. — Всё, всё, боец, успокойся, — живот Тариталя подрагивал в такт смеху. Найтуолкер выдохнул, сел, поморщившись от боли, и загладил волосы, влажные у корней. Жар кухни, горячий чай и лихорадка вгоняли его в пот, что тёк по телу крупными каплями. Тем не менее левая рука словно оживала: Рубилакс осознал, что мог поднимать её, сжимать кулак, шевелить пальцами. Он выпил ещё чашку. — Ты меня к себе положил? — Да, — Гром чесал бороду. — Не ворчи. С твоими ранами на диван я бы тебя тока через свой труп уложил бы. Найтуолкер хмыкнул. Молча смотрел, как Гром вновь на автомате доливает ему чай. Рубилакс хрустнул пальцами, прочистил горло и посмотрел на друга. В этом потном, сальном, косматом, хмельноносом и краснощёком мужике тяжело угадывался душистый, опрятный, причёсанный, румяный мужчина с заплетённой бородой. Гром мог свободно и легко рассказывать о Еве, но Рубилакс видел: как бы друг не скрывал, гибель жены выбила из-под ног саму землю, силы следить за собой. Найтуолкер не осуждал. Всего лишь боялся и стыдился. И всё же посмотреть в добрые глаза Грома оказалось не так страшно, как Рубилакс думал. Больно, но не так уж страшно. — Спасибо, — прохрипел он, силясь выбить воздух из глотки, заслонённой комом. Тариталь прыснул. — Да пожалуйста! — Гром пожал плечами и встал из-за стола, чтобы заварить новый чайник. — Полагаю, я задолжал тебе прилично объяснений. — Ничего ты мне не должен, очко расслабь. — И всё же ты злишься на меня. — ДА НЕ В ХУЙ, НЕУЖЕЛИ?! — взревел Гром, на пятках повернувшись к генералу. — Путилин ты наш, как догадался?! Рубилакс сжал кулак, укусил щёку изнутри, но не отвернулся. — Я… мне очень страшно было, Гром. Потому не приходил к тебе. — Шо, блять? — лицо Тариталя застыло в выражении явного непонимания. Смех застрял в глотке, словно Гром не знал, смешно ему или страшно. — Чего ты бояться мог? Ты ж Рубилакс, очко их на кол, Найтуолкер! — Страшно и стыдно перед тобой. Я… облажался как генерал, как дру… — Ой, перестань! — отмахнулся Гром, но Рубилакс ударил по столу: — Не перестану, Гром! — он встал, зашатался, но устоял. — Потому что это так! Не облажайся я, твоя жена была бы жива — моя жена была бы жива! Кая была бы жива, и никому ещё не пришлось бы умирать! Конечно, мне стыдно и страшно! Потому что!.. Потому что, невзирая на всё это, во взгляде Грома не было осуждения. Потому что для виновного человека — не скотины в человечьей личине — не существовало ничего больней безусловной любви. Гром сжал его в объятиях. Уткнул горбатым носом в мясистое плечо. Гром пах потом и спиртом. — Мне правда обидно, Руби, — зашептал Тариталь и поцеловал Найтуолкера в ухо. — Мне казалось, ты не хочешь приходить. Шо меня видеть не хочешь. И я злился на тебя, злюсь на тебя ужасно и до каления белого, — Гром сцепил его в объятиях до боли, до скрипа. — За то, шо ты такая тряпка. Шо ты с Эрзой даже словом не обмолвился. Но я знаю, как ты чувствуешь, — Тариталь ослабил хват, погладил по спине. — Я знаю. Я страшно зол и донельзя обижен, Руби. И всё же я рад тебя видеть, понял? Понял меня, не? Рубилакс кивнул, дрогнул, закашлял, пряча плач, но взял себя в руки. Вдохнул, выдохнул: «Да». — Вот и славно, — Гром отступил, похлопал Найтуолкера по плечу. — Садись. Дальше говорил Тариталь. Рассказывал о Роуге, о таверне, о торговле, о думах старост собрать хутора в один городок и ссорах о том, у какого хутора будут селиться. Рассказывал о Бикслоу, о заготовках на зиму, о планах построить забор и новых ссорах о том, когда «эту кашу заваривать». Рубилакс слушал не перебивая и пил чай, вовремя доливаемый Громом. После очередной байки, когда Тариталь встал поменять воду и смеси в чайниках и проверить картошку, Рубилакс осознал, что мог без дрожи подносить чашку к губам, но его мутило и кожа непрестанно исходила испариной, промочившей рубашку и имевшей резкий, чужой запах. — Ты что-то добавил в чай? — Аг’а. Джерар научил смешивать жёлтого борца с рябиной и серебрянкой. Сказал, его так наставница от ядов лечила. Сам ночью ходил собрать, представляешь? Рубилакс хмыкнул. Найтуолкер никогда не слышал, чтобы борец-траву заваривали для питья, пусть и жёлтую, которая жгла меньше сестёр по роду. «Хотел бы мальчишка меня убить, давно бы сделал это. К тому же, Гром тоже её пьёт», — генерал выдохнул и потёр потную переносицу. — Не стоит называть его так фамильярно, Гром. — Скалься, сколь душе твоей необъятной уг’одно, но помни, шо Фауст сделал лишь полдела, если не меньше. За остальное ответствовала Кая. Рубилакс помнил. Потому и накрыл Франсера от сквозняка, не стал выбивать зубы за домогательство к дочери. Вспомнил, как молодая Кая Хоук оробевшим кулаком постучалась в его комнату, призналась, что плохо спит в чужих местах и без верных подруг-телохранительниц; вспомнил, как накрыл её одеялом, а сам лёг на половик у кровати. И всё же он назывался Франсером и всем своим телом, с головы до пят, движением рук, позой, шевелением малейшего мускула лица, привычкой говорить воплощал отца. Рубилакс нахмурился. Треск и грохот со второго этажа оборвал его размышления и готового отчитывать Грома. — Мать моя Мавис! — подскочил Тариталь, но Рубилакс поймал его за руку. — Я починю, — прохрипел Найтуолкер. — Чи-во? Рубилакс выдохнул и полез рукой в широкий карман. Послышался звон, после которого на кухонный стол, чуть стукнув, посыпались болтики. — Выкрутил их из стула на втором этаже в комнате Коко, — объяснил Найтуолкер. Стоны боли Франсера объяли его сердце теплом, обласкали лёгкие сладким медовым сиропом. — Я починю. — Рубилакс, ты ябнутый, не? — проворчал Гром и ударил себя по лбу, но Найтуолкер не отреагировал. Стенания Франсера продолжались, и генерал чувствовал удовлетворение, такое редкое в последние годы, и позволил себе полуулыбку.***
Причину, по которой перевязанный торс Найтуолкер смутил его сильнее её же тренировочной формы, открывавшей в разы больше кожи, Мистган понять не мог. Знал в тот момент только одно: просто так раззадоренный бык от него не отстанет. Сам собой с губ сорвался какой-то бред — что-то там про мазохизм и направление силы не в то русло, — и Найтуолкер, фыркнув, отстала. Франсер попрощался с ней ещё раз, гордо вышел из комнаты. Стоило двери закрыться, он захрипел, схватился за поломанные бока и прислонился к стене. Пот лился вдоль позвоночника, мочил футболку, ел кожу лица и рук. Несколько капель упали на пол, сорвавшись с подбородка и носа. Мистган не мог толком вдохнуть, как ломота и треск вынуждали скулить. — Вижу, утро выдалось для Вас добрым, Ваше Величество, — раздалось, казалось, у потолка. Мистган вскинул голову и увидел мраморное лицо капитана, его безобразные глаза под ленивым полуприщуром, что не позволил прочитать характер взгляда. «Опять ни о ком, кроме себя не думаешь, мальчишка», — величественно фыркнул кто-то другой, более ответственный в голове Джерара. Глотка замёрзла. — Нет-нет, капитан, всё не так, не подумайте, что мы… Бухус захихикал, сморщил у рта мрамор кожи. — Не сочтите меня за наглеца, Ваше Величество, раз решился судить о Вас толком не зная, но Вы не похожи на тех мужчин, что берут женщин силой. Мистган выдохнул. Выпрямился, держась за стену, вытер лицо. — В таком случае, капитан, да. Утро началось куда лучше, чем я ожидал. Вакх закрыл глаза и размеренно кивнул. — Смею полагать, оно началось бы лучше, осведоми Вы нас о болях. В Вашем случае такая жертвенность излишня и опасна — не думайте, что мы были бессильны выделить Вашей спине пятнадцать минут на осмотр. Мистган прыснул, пусть это отозвалось болью. Он действительно не хотел никого отвлекать от Найтуолкеров. К тому же, не так уж свирепо он пострадал. — Думаю, это обычные ушибы, просто очень сильные, — ответил Франсер. — На Вас колонна упала, Ваше Величество, — Бухус наклонил голову и изогнул бровь. — А. Это, — Франсер потёр больную шею. Он забыл. — Ладно, Вы правы, капитан. — Где Вы ощущаете боль наиболее остро? — В спине. Под лопатками особенно. Бухус кивнул, Джерар повернулся. Вакх приподнял футболку, хмуро замычал. Его пальцы были шершавыми и ледяными, и Франсера пробрало до костей. — У Вас выскочило два ребра, Ваше Величество. И сами ушибы весьма скверны. «Это объясняет боль при дыхании», — кивнул Мистган и спросил: — Вы сможете их вправить, капитан? — Разумеется, — Бухус хохотнул. Некоторая гордость и самолюбие слышались в его усмешке, но не вызвали в Мистгане отвращения. — Прошу. Вакх показал на небольшую скамью. На такой никто не сидел: разве что под ноги подкладывали или вставали, чтобы дотянуться до высоких полок. Джерар прижал кулак к груди. Если футболка сильно задерётся в ненужный момент, капитан увидит метку Фейри Тейл. Франсер не хотел без надобности говорить о причастности к гильдии с кем-то, кто ещё не знал. Не из отвращения к товарищам, а из опасности для эдоласовских фей и шаткого спокойствия среди знати. Мистган лёг грудью на табурет, опустил голову. — На третий счёт прошу Вас резко выдохнуть, Ваше Величество, — Франсер кивнул и вдохнул сколько смог. — Один. Два. Три. Хрустнуло и хлопнуло у позвоночника, но раздалось в самих ушах, сама скамья вошла в грудь, грудина словно ударилась о позвоночник, и вся эта какофония и телесный ужас исторгли боль и ломоту вместе с выдохом. Мистган встал не без боли в ушибленных и надорванных мышцах, но не ощущал рези и огня в груди и спине. Он так глубоко вдохнул, что раздулась грудная клетка, выдохнул, покрутил торсом. — Вау… — вырвалось со смешком. — Это… это потрясающе, капитан. Спасибо! Мистган потянулся пожать руку, забыв, что так вообще-то не делают, но Вакх ответил с улыбкой и теплотой. — А Вы не лыком, что говорится, шиты, Ваше Величество. Чудесная выносливость, великолепная стойкость. Замечательно справились. Зиг в своё время заплакал. — ДА НЕ ПЛАКАЛ Я, БЛЯТЬ! Из-за угла выскочил Харт в трусах с начёсом и приземлился аккурат возле капитана. Они были почти одного роста, но стрелок всё же не вышел осанистостью и потому вздёргивал подбородок. Красные оттопыренные уши дёргались вверх-вниз. — У САМОГО РУКИ КРИВЫЕ, СУЕТ ИХ ТО В ХУЙ, ТО В ПИЗДУ, И АЙ ДА КО МНЕ ЛЕЗТЬ, ТАКОЙ ТИПА: «ЗИ-И-И-ИГ, А, ЗИ-И-И-ИГ, Я ТУТ В КНИЖКЕ-ХИУЖКЕ ВЫЧИТАЛ КОЕ-ЧТО, ДАЙ-КА НА ТВОЕЙ ЖОПЕ ОПРОБУЮ!» Вакх взялся за подбородок, потёр его, хмыкнул. — Пожалуй, ты заметил это справедливо, Зиг. Я действительно стал ловчее. — Ну да, ну да, давайте Зига истязать, кому он нахуй сдался! — тише, но не теряя пыл продолжил Харт, и тут за его красное ухо взялись смуглой ладонью. — Успокойся, а, — выдохнул Сё и слез с табуретки, дёрнув стрелка за собой. — Шутку-корень тебе в жопу, Сё! Отхуяриться захотел с утреца пораньше?! — Харт кинулся на Одаяки, но он вынырнул из-под горячих рук и подошёл к капитану. — Утра, — выдохнул Сё и махнул рукой. — Вернее сказать, дня. Сейчас за полдень. — Чего?! — втиснулся в их кружок Зиг. — Не пизди! Сё указал на лестницу, на первый этаж, где над входом висели часы. Харт присвистнул. — Мы в это время дерьмо из мародёров выбиваем. Отстаём от графика, — Сё цыкнул. — Сегодня дозволено, — улыбнулся Бухус и потрепал младших за плечи. — Приведите себя в порядок и спускайтесь. Поможем дядюшке Громвилю. — А что со мной не в порядке? Зубы чищены, глаза вымыты, руки тоже! — Зиг дёрнул плечами. — Штаны натяни, дурила, — проглотив зевок, выдохнул Сё. — Не всем приятно смотреть на твоего висящего в туханах дружка во время еды. И вообще, я что-то не помню у тебя таких трусов с начёсом — это точно не твоя лобковая волосня? — ЗАВАЛИ ЕБАЛО! — вскипел Харт и промазал лещом. — Перед королём-то пиздеть не стыдно, не? Не стыдно, угашеный? — Зато твоя совесть, смотрю, чиста, как пол в землянке. Зигрейн зарычал и побежал, как позволяли надорванные ноги. Вакх посмеялся под нос, шепнул «Спасибо», и Сё просто отмахнулся, уводя Харта переодеваться. Когда сошёл хмель весёлости, Мистган понял, что не слышал шагов ни Харта, ни Одаяки — в таком состоянии они не могли идти тихо и верно. Они стояли за углом уже после того, как он вышел из комнаты. «Они… подслушивали, — понял Франсер. — Все трое». Это осознание не вызвало недовольства или возмущения. Наоборот, порадовало. Объявись в комнате его Венди какой-то проходимец, Мистган сделал бы то же, если не больше.***
В трёх километрах от Гаммера протекала река. После падения островов она измельчала, но сумела насытиться влажным душным летом, разошлась, поглотила осколки упавших островов, которые не убрали солдаты. В трёх километрах от Гаммера, со стороны весёлой реки, с раннего утра заблудшая душа могла слышать странного характера звуки. Рёв, но весьма тонкий, словно принадлежавший детёнышу, переплетался с дребезжащим стуком. Рёв и стук резко затихали, и что-то пыхтело, кашляло, харкало и бросалось в студёную воду реки с жирным всплеском. Затем оно пыхтело, плевалось, завывало не гортанно, а из самого живота, с призывом к… Уж к чему этот вой призывал, пожалуй, разберёт только источник шума. Заблудшим было ясно только одно — описать его могли разве что сдавленным и протяжным «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-ЫТЬ!!!» Оно выскакивало из воды, скользило по илу и траве, пыхтело, и вновь обрушивался удар, вновь вой — и дальше круг возобновлялся с рёва и стука. Любой здравомыслящий уходил в обратном направлении. А приключись в то утро в трёх километрах от Гаммера проходить типичному искателю приключений на свою целованную богами голову, они увидели бы простого мальчика с киркой в половину его роста. Щуплого, но не долговязого мальчика с острыми локтями и плечами, разбитыми фиолетовыми коленками. Мальчика, у которого расцарапанная кожа обтягивала ключицы и чуть впадал живот, и всё же было мясо — жилистое и сухое — на руках, ногах, теле. Голый по пояс, с подвязанными мокрыми штанами, босой и промокший от пота и воды, он не замечал холода и колотил киркой по глыбе у самого потока, утыкал лезвие кирки в трещину, которую так усиленно расширял, или вовсе хватался за край красными грубыми пальцами, тянул, толкал, бил ногами в тело камня. Срывался, катился кубарем в воду, выскакивал и бежал обратно, колотил и метелил. Наконец камень поддался. Мальчик победно захихикал и вцепился в облюбленный ударами и жаждой кусок, уткнулся в глыбу и с потугами потянул, побагровев и взмокнув всем телом. В этот раз он отлетел не с пустыми руками. — ДА, АХ-ХА-ХА! — гоготал он, плескавшись в воде. — УСЛЫШЬ МОЙ РЁВ, ЭДОЛАС! Даже это серое бесцветное утро не могло затмить цвет камня. Вода смыла пыль, заполнила незримые трещины, осветила материю — показала её суть, оголила душу, которая является ювелиру после обработки. Мальчик улыбался широко, смеялся. «Наконец-то!» — раздавалось от него, пока он намывал осколок и смывал с себя пот, пыль и грязь. Ноги предали — мышцы обратились ватой, еле вынесли мальчика из реки, к вещам. Он упал на колени, запыхтел, но прежде всего положил осколок (величиной с мужскую голову) на тряпки. Тёмно-синий камень с яркими белыми прожилками был похож на кусок грозового неба, разрезанного молниями. Мальчик жалел, что камень поблекнет, когда он вернётся домой, но надеялся, что Эрза увидит, поймёт всю прелесть — Эрза же умная, она точно поймёт! А если ей нет дела до красоты, она оценит его открытие и пользу, которую оно принесёт хутору: такие камни стоили дорого. Роуг Харт — именно так звали мальчика — замотал осколок в две плотные тряпки и перевязал тесёмочкой. Он снял штаны, отжал со всей оставшейся силы, натянул не без усердия и пыхтения. Мальчик оделся, прижал камень к груди, повесил подвязанную кирку на острое плечо и поплёлся в сторону дома. Работа разгорячила его, вода остудила, и Роуг сопротивлялся ломоте и боли в теле. Он тяжело дышал, еле поднимал веки, кусал губы и всё удивлялся: как это так, пока работал — ничего не болело, а оставил дело, расслабился, как мышцы стали холодцом. «Ну ничего, — подбадривал он себя, — оно того стоило. Эрзе понравится. Хороший подарок. Ты только потерпи, дойди. Что нам с тобой ещё остаётся-то? Только идти и идти. А что делать? Такая вот жизнь, с корягами, корнями, а ты просто иди себе и всё. Скоро дойдёшь». Роуг прошёл три километра в мечтах и размышлениях. Босые ноги (он не обувался до самого снега) сами находили дорогу, огибали корни, поднимали в гору, скакнули на крыльцо избы дядьки Грома… Роуг опомнился, замер. Штаны пообсохли и всё же неприятно липли. Дядя Гром говорил, что бояться не стыдно и хороший воин всегда умеет признать свой страх. Вот Роуг и вздохнул и признался себе со всей честностью и ясностью: он робел. Охотница на Фей была известна всему Эдоласу. Роуг слышал, как некоторых детей пугали её именем. Харт слушал новости, слухи, байки. Говорили, она казнила собственных солдат за косой взгляд. Говорили, она освежевала убитых магов из Фейри Тейл и оставила их гнить на солнце. Говорили, она в одиночку перебила деревню за отказ в постое. Говорили, она спит с Фаустом, а теперь и с его сыном, потому забралась так высоко и осталась в живых. Харт слушал и молчал. И по-настоящему осознал, что та самая Охотница на Фей и есть Эрза, только сегодня. Эрза — его Эрза, ворчливая, закрытая и всё любящая и справедливая… разве могла она делать то, о чём говорят?.. Разве это Эрза? Роуг робел. Потому что он не знал, что за человек проснётся в доме Грома. Ну ничего, думал он всё утро. Он присмотрится к ней, подступится. Это всё сказки — и про казнь своих солдат, и про освежевание. Хорошо всё будет. Роуг сглотнул, выдохнул. От носа тянулся пар, а с висков падал пот. Харт открыл дверь и вбежал, зажмурив заболевшие глаза. Мистган заметил чёрное пятно — и тут оно врезалось в него, отскочило, осело, ойкнув. Джерар подскочил к мальчику, взял его под локоть. — Ты как? Цел? Роуг потёр нос, суетливо поднял камень и закивал. — Ты уж прости. Я тут растянулся на всю прохожую, проходу не даю, — собеседник прыснул, погладил по голове. Харт заморгал, посмотрел на юношу. — Да ты пузом не вышел, чтоб растягиваться, — Роуг почесал нос. А ведь будь пузо у юноши побольше, нос зудел бы меньше. — Да и я сам виноват. Не глядя забежал. Это ты прости. Юноша протянул руку и помог Роугу встать. Харт задрал голову, поджал губы. — Ты ведь король, да? Слова вырвались сами. С холодных губ и языка. Юноша грустно нахмурился. — Я коронован, да. Джерар Франсер, — юноша протянул ладонь, сухую и битую. Не такой Роуг представлял руки знати. — Роуг. Роуг Харт, — мальчик не ответил на рукопожатие. Краем глаза заметил хмурого Бухуса, но не отреагировал. Бухус поймёт. Бухус всё понимает. — Я хочу спросить кое-что. Король нахмурился на миг, оправился, кивнул: — Если я знаю ответ, я его озвучу. Что тебя гложет, Роуг Харт? Роуг сглотнул. Перехватил камень подмышкой, сдвинул мокрые волосы со лба. — Это правда, что ты трахаешь Эрзу? — Роуг! — гавкнул побледневший Бухус, но Король поднял ладонь, остановил его. — Всё в порядке, капитан. Я рад, что он спросил прямо, — юноша посмотрел на Харта. Его бледное лицо с мешками под глазами показалось Роугу добрым и нежным, и мальчик застыдился своего подозрения. — Нет, Роуг, это не правда. Я не насилую Эрзу и клянусь, что не сделаю этого ни с ней, ни с любой другой женщиной. — Фу-у-ух! — выдохнул Роуг и улыбнулся. — Так и знал, что ты классный! — Харт захихикал и стукнул Франсера в плечо чуть выше локтя. — Ты уж извиняй, что о таком спрашиваю, да вот дебилойды балаболят всякую херню, тут каждый обосытся! Фу-у-ух! — Роуг! — устало протянул Бухус, а Джерар засмеялся и потрепал мальчика по голове. Бывает, что бочка цела и плотно заключает в себе содержимое любого характера. Бывает, что эту бочку бьют топором насквозь, и всё содержимое льётся наружу. Таким ударом топора стала открывшаяся дверь на втором этаже. Роуг замер, побледнел. Не заметил ни беспокойства затихшего Джерара, ни благосклонного и подбадривающего жеста Бухуса. Босые ноги вынесли его к лестнице. Он помнил Эрзу с тугой тяжёлой косой, в рубашках Бухуса, но таких родных, и домотканых штанах. Он помнил её ниже и нежнее. Девушка наверху лестницы смотрела сурово и строго. Она стояла в домотканых штанах и рубашке Грома, но они были такими чужими, что будто стремились исторгнуть Найтуолкер. — Здравствуй, Эрза! Я тебе подарок принёс! — сказал Роуг и улыбнулся. Но это в планах, задумках и мечтах. В настоящем мире Роуг едва выдавил «Зд…» и всхлипнул, закусил заплясавшие губы. Он бросил камень, ринулся по лестнице и вцепился в Эрзу, уткнулся щекой в жёсткий живот и заплакал. Лишь бы не толкнула, лишь бы не отвергла, лишь бы вновь полюбила, как любила тогда. Лишь бы вновь говорить о книгах, о звёздах, о мамах и папах и ни о чём, лишь бы не молчать в вакууме никчёмных слов для галочки. Сердце било по груди, по рёбрам, в пятки убегало и терзало всё тело. Всхлип душил, слёзный рёв знал лишь «Эрзу». Такие слёзы способны разодрать душу и случайному прохожему. Что говорить о людях, которым плачущий и испуганный приходится любимым? Бухус выдохнул и подошёл тихо-тихо, погладил по голове Роуга и Эрзу. За её спиной всхлипывали и втягивали сопли подслушивавшие Зигрейн и Сё. — Ой, в пизду! — рявкнул старший Харт и потащил за локоть тупившегося Сё, закрывавшего лицо, сдиравшего пальцами кожу. — В пизду это всё, иди сюда, Эрза! — он обнял её сбоку. — Мы скучали, поняла! Поняла?! Найтуолкер стояла неподвижно. Мистгану почему-то показалось, что она не вырывалась в ужасе только благодаря Бухусу, который гладил её по руке. Он вспомнил, как она потупила голову весной, в спортивном зале, когда он вернул ей шарф. Понял, что ей больно и чувства слишком велики для её суженной, иссохшей Преяром и Фаустом души. У неё дрожали пальцы и зрачки, и Джерар сжал кулаки, шагнул тихо, чтобы она увидела его. В груди тянуло (возможно, из-за плача Роуга), нарывало горло, и всё же Мистган улыбнулся Найтуолкер, прошептал туманом, одними губами: — Всё хорошо. Просто прими эти объятия и любовь, что они выражают. Не бойся. Всё хорошо. Эрза задрожала и спряталась, уткнувшись Бухусу в плечо.