Love syndrome

Us The Duo – In The End

Сквозь плотно заклеенные кусками печатных листов окна едва проникают тусклые солнечные лучи. Когда небо затягивают грязные тучи, запыленная зелень будто оживает, наполняя все вокруг тихим шелестом. Комната погружается во мрак, в котором силуэты вокруг одинаковые — черно-серые, как на старых фото. Размытые, но угадываются будто на ощупь. Бумага кое-где промокает из-за сквозных трещин на стекле, в следующий раз в ход пойдут куски обоев со стен в гостиной, из-за которых родители Кёнсу когда-то ссорились, на чем свет стоит. Тогда, до эпидемии, это казалось самым ужасным, что могло случиться с ними. Теперь же, как и великое множество других вещей, это не имело уже абсолютно никакого значения. — Сто десять? — Кёнсу тихо смеется, вздрагивая от ненавязчивой щекотки. Чонин скользит указательным пальцем по его обнаженной спине, старательно выводя цифры одну за другой. — Нам повезло вчера, — улыбается Чонин, приподнимаясь от смятой подушки и опираясь на локоть. — Сразу трое. Кёнсу обреченно вздыхает, все же невольно улыбаясь в ответ. Последний день на старом календаре, перечеркнутый красным фломастером, давно выцвел — новых больше никто не выпускал, и спустя какое-то время ежедневный счет сменился количеством инфицированных, что встречались на их пути. И Чонин был либо безнадежным глупцом, либо непробиваемым оптимистом, если до сих пор считал, что снести головы троим полумертвым за раз — большая удача. Поначалу было трудно. Трудно смотреть в глаза, затянутые мутной пеленой, трудно поверить в то, что руки, когда-то протянутые к тебе для родных объятий, трясущимися окровавленными пальцами тянутся, чтобы ухватиться за твою плоть и вонзить в нее прогнившие зубы. Совсем скоро это стало даже забавным — встретить в подворотне своего бывшего одноклассника, который издевался над тобой в младшей школе, с чьей-то оторванной конечностью в зубах, и с гадкой улыбкой на губах проломить ему череп, глядя, как он хрипит, захлебываясь собственной гнилью. Но очень быстро это превратилось во что-то обыденное, как, например, семейное барбекю по выходным или поход в соседний супермаркет за молоком трижды в неделю. — Помнишь? — прошептал Чонин, вновь касаясь кончиком пальца спины Кёнсу. Он медленно и старательно выводил буквы на его острых лопатках одну за другой, чтобы тот смог догадаться, что он хочет ему сказать. Генри был первым, от которого им пришлось избавиться ради спасения самих себя. Они не называли это «убить», ведь нельзя убить того, кто фактически был уже мертв. Они знали его с самого детства: жили по соседству, ссыпали друг другу песок в штаны, когда были совсем маленькими, вместе прогуливали уроки в младшей школе и получали нагоняй от родителей. В средней школе их пути разошлись, а через несколько лет судьба снова свела их на одной дороге, чтобы раз и навсегда избавить от воспоминаний. Следом за ним были родители Кёнсу, сосед-китаец, продавец из киоска в конце квартала, родители Чонина… Это навсегда избавило их от боли. Это случилось не больше трех месяцев назад, но казалось, будто прошло уже не меньше трех лет. — Пишется через «и»*, тупица, — засмеялся Кёнсу, переворачиваясь на бок и тут же попадая в чужие теплые объятия. Они оба знали, что в том, что ни один из них так и не окончил старшей школы, не было их вины. Но шутить на этот счет тоже стало чем-то привычным. В конце концов, ни один предмет школьной программы не научил их выживать. И об этом они знали не больше любого другого, кому до этого холодного дождливого вечера так же удалось это сделать. Чонин прикрыл глаза, ощущая прикосновение ладони Кёнсу к своей щеке. Он чувствовал — Кёнсу все еще улыбался, так же осторожно и по-прежнему тепло, так, как раньше. Это было одним из того, что, вопреки всему, не менялось даже спустя столько времени. Времени, которое измерялось вовсе не давно застывшими над камином часами. — А как пишется «Я тебя люблю»? — тихо усмехнулся Чонин, вскинув бровь. Он навис сверху, притягивая парня к себе за талию и, лукаво заглянул ему в глаза. Кёнсу сделал вид, что задумался на мгновение, нахмурившись. — Вот так, — улыбнувшись, прошептал он, обвивая шею Чонина руками. Он целовал его горячо и сладко, так, как, наверное, никогда не смог бы себе позволить, будь они сейчас не здесь и не при таких обстоятельствах. И это была, наверное, еще одна та ничтожная, но вместе с тем, на фоне прочего, до невозможности огромная вещь, за которую все же стоило благодарить. — Ты сделал ошибку, — тяжело дыша, наконец, прервал поцелуй Чонин. — М? — Кёнсу глядел на него затуманненым взглядом, облизывая истерзанные губы. — Где? — Вот здесь. Чонин прижался губами к венке на шее Кёнсу, скользя влажными прикосновениями ниже и заставляя тело в его руках с каждым поцелуем выгибаться сильнее, прижимаясь ближе, дышать глубже и громче. Наверное, на фоне всего того, что творилось вокруг, даже здесь, в этом крошечном оплоте жизни, что горячей кровью билась в сердце во вздымающейся от тяжелого дыхания груди, не было места той трогательной нежности, тем откровенным признаниям, которые не теряли своей силы даже после тысяч раз, произнесенных вслух. Ни к чему было клясться в вечном, когда ни один из них не был уверен даже в собственном завтра. Но оба они знали, что на заслуженные после очередного с трудом пережитого дня мгновения завтра этого самого времени может не хватить. Объятия и поцелуи как в первый и, вместе с тем, последний раз. И когда сердце готово было выпрыгнуть из груди, оглушая биением задушенные наслаждением мысли, а пальцы крепко сжимали чужую влажную ладонь, хотелось верить, что только ради этого стоило все это пережить еще не один раз. Встретить холодный рассвет, забравшись с ногами на пыльный подоконник, уничтожая очередные консервы из небогатых запасов ради того, чтобы потом были силы уничтожить что побольше. До боли сжимать в руках тяжелую биту, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к каждому шороху, чтобы с наступлением сумерек иметь возможность крепко сжимать в объятиях родное тело и, уткнувшись во взмокший висок, слушать только едва сдерживаемые стоны и шепот собственного имени. — Я люблю тебя, — укладывая голову на грудь Кёнсу, говорит Чонин. Проходит достаточно времени, чтобы понять, что Кёнсу никогда никуда не уйдет — по своей воле — но он никак не может отучить себя обнимать его так сильно и крепко, прижимая к себе, будто он вмиг может куда-то исчезнуть. И даже если жестокая и беспощадная эпидемия захочет прибрать его к своим отвратительным рукам, ей придется забрать с собой и Чонина тоже. — Бьется? — тихо спрашивает Кёнсу, разглядывая зияющие в полутьме трещины на потолке. — Да, — Чонин кивает. — Это ответ. Как для тех, кто уже никогда не вернется обратно, у них нет выбора. Принадлежать друг другу или нет. Пока бьется сердце — это ответ. Пока любовь, которой нет места нигде, находит приют в их объятиях, они против всего мира вдвоем — живее всех живых.