Daughter — Candles
Чонин появляется в его жизни совсем внезапно. Врывается по началу противным табачным вихрем в бесконечную череду похожих один на другой дней, что тянутся вдоль дороги, и за пыльными стеклами желтого школьного автобуса Кёнсу едва может разглядеть их очертания. Домой мальчишку забирает на машине отец, потом дополнительные занятия: ученье — свет, но для Кёнсу он вовсе не столь ярок, чтобы осветить эту непроглядную туманность понедельников, сред, пятниц… А по выходным занятия в воскресной школе и еще целый ворох этих «не могу терпеть», накопившихся за все шестнадцать лет его жизни. Кёнсу точно не помнит, а, может быть, даже не знает, когда именно он повстречал Чонина на своей серой асфальтовой с четкой разметкой дороге, но ему казалось, будто они прошли вместе уже так много, что эта дорога сменилась бескрайними цветными полями. По асфальту не пристало ходить без обуви, а по мягкой траве можно было шагать босиком — сколько угодно, хоть до самых зеленых пяток, держась за руку Чонина, чтобы ненароком не оступиться, идя по непривычному пути.***
Мягкие стебли приятно ласкают, жесткие — слабо бьются об оголенную кожу лодыжек под задранными до колен школьными брюками. Кёнсу улыбается, зажмуриваясь в удовольствии. Чонин крадет его прямо с подножки школьного автобуса. Это утро ничем не отличалось от всех предыдущих — привычно сонное и унылое, день обещал быть таким же — долгим и безрадостным без единой надежды на хоть сколько-нибудь малый просвет. Кёнсу едва не проспал остановку, прилипнув лбом к запотевшему от его сладко-сонного дыхания стеклу автобуса. Его разбудил тихий, но настойчивый стук, что отдавался где-то рядом с тем самым лбом. Он едва раскрыл заспанные глаза и тут же перепугано подскочил на месте, хватаясь за школьную сумку: в автобусе уже давным-давно никого не было. И он бы точно пересчитал носом две единственные ступеньки, запутавшись в ремне сумки, если бы не Чонин, появившийся, как обычно, неожиданно и словно из ниоткуда. Он так удачно подхватил мальчишку в объятия, что тому на мгновение показалось, что это все еще сон, крепкий, теплый сон, пахнущий — уже так привычно — сигаретным дымом. Чонин предложил ему весьма заманчивую альтернативу пятнадцатиминутному опозданию на урок. — Ты ни разу не прогуливал занятия? — Нет, — немного смущенно улыбается Кёнсу. Совесть его почему-то не грызла совершенно. Наверное, так себя чувствуют взрослые, когда получают долгожданный заслуженный выходной от до смерти осточертевшей работы. Кёнсу ходил в школу, церковь, дополнительные занятия — по долгу, он не был готов умереть только ради того, чтобы все это закончилось. И сейчас он чувствовал, что находится именно там, где должен, в эту минуту, секунду, мгновение. Его ладонь ловит колечки дыма — Чонин вновь закурил — и кажется, будто ему просто жизненно необходимо делать это: счастливо жмуриться, класть голову на плечо Чонина и привыкать. К запаху табака, к «не должному», к нему самому, в конце концов, чтобы Чонин стал рано или поздно его очередной привычкой. — И как, нравится? — Чонин бросает лукавый взгляд на довольного мальчишку. — Угу. Кончик сигареты, зажатой меж расслабленных губ Чонина, медленно тлеет. Кёнсу, отняв голову от его плеча, деловито тянется к ней рукой, но Чонин не возражает, только с интересом наблюдает, как мальчишка втягивает щеки, а после закашливается, утирая слезы. — Понравилось? — смеясь, спрашивает он. Кёнсу усиленно кивает головой, не прекращая кашлять, но Чонин тушит сигарету о рыхлую землю. — Я брошу. — У тебя есть еще? — сосредоточенно насупив брови, спрашивает Кёнсу. — Курить вредно, Су, — вздыхает Чонин, замечая серьезные намерения в глазах мальчишки. — Прогуливать занятия, между прочим, тоже, — вредничает школьник. — Даже так!.. Чонин наигранно удивляется и поднимается на ноги, утягивая Кёнсу за собой. Наклоняется, чтобы одернуть штанины его брюк, и совершенно не слушает тот нескончаемый поток протестов, льющийся откуда-то сверху. — Идем, у тебя осталось еще два занятия. Чонин перехватывает чужую влажную ладошку, но Кёнсу упирается. — Откуда ты знаешь? И вообще, я не хочу! Там математика, в которой я, ну, совершенно ничего не смыслю! И вообще, вообще… — Больше никогда так не делай, хорошо? — Чонин прерывает его одним осторожным прикосновением к раскрасневшейся щеке. — Даже если ты придешь за мной? — Кёнсу грустно вздыхает, бодаясь с чониновской рубашкой. — Даже если я приду за тобой, — улыбается Чонин, обнимая чужие плечи.***
Несмотря на прилежное посещение всех уроков математики, она по-прежнему не дается Кёнсу. Ни на уроках, ни на дополнительных занятиях, ни дома, при желтом свете настольной лампы, распятая перед целой горой учебников и пособий. Погруженный в раздумья о несчетном множестве теорем, схем и формул, мальчишка не сразу обращает внимание на короткие удары в стекло, будто кто-то кидает в него крохотными камешками. Он встает со стула, зевая и потирая затекшую шею. Глаза быстро находят знакомую фигуру в полутьме сада на заднем дворе, куда выходят окна его комнаты. — Как ты меня нашел? — Удивленно и вместе с тем немного счастливо шепчет Кёнсу, глядя на продрогшего Чонина. — Не важно, — отмахивается он. — Впустишь меня? — Но Чонин, родители… Кёнсу виновато кусает губы, но Чонин, кажется, вовсе и не собирался входить через дверь. — Ты сошел с ума!.. — Возмущенно шепчет Кёнсу, когда Чонин, наконец, перекидывает вторую ногу через перила балкона второго этажа, оказываясь в долгожданном тепле. Чонин не рассказывает, как он сумел отыскать его дом, как узнал, что окно, в которое он закинул почти дюжину садовых камешков, то самое, нужное. Не отвечает на удивленные взгляды мальчишки, когда с легкостью берется объяснить ему все математические тонкости и сложности так, что он даже что-то понимает. Кёнсу не помнит или точно не знает, когда это происходит. Когда Чонин из туманного миража обретает вполне четкие черты. У него темные волосы и длинная челка, в которую он так часто любит запускать свои длинные пальцы, зачесывая ее назад. Оказывается, у него тоже есть привычки. Это заставляет Кёнсу думать о том, что он настоящий, не иллюзия, изредка вдруг проявляющаяся и так же неожиданно исчезающая. Они сидят посреди комнаты за небольшим столом, на котором едва помещаются все учебники и локти Кёнсу. Он удобно устраивает подбородок на сложенных руках, увлеченный больше разглядыванием Чонина, чем его объяснениями. Его губы, кажется Кёнсу, должны произносить что-нибудь более приятное, чем сухие и никому не нужные правила и формулы. Из внимания Кёнсу ускользает момент, когда Чонин перестает что-либо говорить, а на его губах замирает полуулыбка. Мальчишка тут же выпрямляется, едва удержавшись на стуле. Ему стыдно за потраченное впустую время на объяснения. Но теплые пальцы Чонина, касающиеся его подбородка, яснее объясняют ему то, что стыдно вовсе не за это. Несколько учебников, вероятно, смущенные, оказываются на полу, когда Чонин перегибается через стол, чтобы поцеловать Кёнсу. Поцелуй оказывается вовсе не таким, как мальчишка себе когда-нибудь мог представить. Да и, наверное, сложно представить себе то, чего никогда в жизни не испытывал — как ни вообрази, в жизни все равно окажется иначе. Но именно в тот момент, когда Чонин касается его губ своими, он ни на секунду не сомневается, что все именно так, как и должно быть. Оказывается, что губы Чонина могут быть восхитительно приятны даже тогда, когда они совершенно ничего не говорят. Его пальцы осторожно обнимают тонкое запястье Кёнсу, чтобы притянуть его к себе на колени. Мальчишка усаживается поперек, почти не касаясь босыми ступнями пола, и утопает в теплых объятиях, немного огорченный, что не может забраться к нему на колени полностью, будто кот, поджав по себя лапы. Кёнсу подавляет в себе зевок, утыкаясь в неизменную рубашку Чонина, которая больше не пахнет табаком совсем, взамен обнимая сладким запахом чего-то по-прежнему знакомого. Чонин так и не рассказывает, откуда он пришел, и Кёнсу забывает, или просто не знает, когда тот уходит. Но утром на столе рядом с приятными воспоминаниями его ожидает аккуратно сложенная стопка учебников и готовое домашнее задание по математике, что на мгновение становится чуточку милее. Помощь Чонина с математикой больше, на удивление, не требуется. Кёнсу не говорит ему, но на самом деле, иногда, Чонин даже мешает ему. Но добровольно лишить себя той единственной яркой полосы поперек нескончаемой серой дороги, Кёнсу не может или просто не хочет решиться. У Чонина остается узкая тропинка по высокой свежей траве вдоль асфальтовой трассы. Для Кёнсу она желаннее, чем все пути на свете, но ему не хватает смелости ступить на нее. Чонин крепко держит его за руку, рассказывает о бесчисленном множестве путей в этом мире, но не дает сойти со своего, как бы сильно ему этого не хотелось.***
Они мало говорят друг с другом, по известной причине, находя более привлекательное занятие. Непредсказуемость Чонина входит в привычку, как бы он ни старался. Кёнсу привязывается к нему настолько сильно, насколько это только возможно. Он ничего не знает о нем, а, может быть, попросту не хочет знать. Но в моменты, когда Чонин приникает к его губам в отчаянном поцелуе, заключая в крепкие объятия, Кёнсу кажется, что ему известно даже немножечко больше. Он не помнит или не знает, сколько времени проходит с их первой встречи, их первого поцелуя, но одним ранним-ранним утром Кёнсу встречает Чонина на балконе своей комнаты едва встав с постели, которая еще хранит тепло его сладкого сна. Еще несколько часов после рассвета этим днем тепло не покидает его постель. — Нет повести печальнее на свете… — Кёнсу откладывает книгу, тихо вздыхая. Он прижимается щекой к обнаженной груди Чонина и прикрывает глаза, жмурясь от ласкового поцелуя в макушку. — Как думаешь, это про нас? — Я слишком стар для Ромео, — тихо смеется Чонин в ответ, перебирая волосы мальчишки. — Сколько тебе лет? — безучастно интересуется Кёнсу. — Это имеет какое-то значение? Пальцы в волосах замирают. Кёнсу чувствует, как сердце Чонина быстрее бьется в его груди и спешит унять его беспокойство. — Вовсе нет, — улыбается он, заглядывая в лицо Чонина. — Просто я подумал… — Кёнсу, скажи, ты несчастен рядом со мной? Кёнсу хмурится, замечая странную серьезность и грусть в глазах напротив. Ему хочется столько сказать, чтобы разуверить Чонина, развеять все его сомнения. Но он только отрицательно качает головой, улыбаясь. — Шутишь? Я до смерти влюблен… Нет, я до смерти люблю тебя. Нет, серьезно, — воодушевляется Кёнсу, видя привычную улыбку. — Ради этого стоило бы умереть… — Никогда больше не говори этого, — шепчет Чонин, покрывая горящее от недавнего признания лицо мальчишки поцелуями. — Даже ради тебя? — наивно интересуется Кёнсу, отвечая на поцелуй, когда Чонин все же доходит до его губ. — Разве ради моей любви стоит умирать?***
Кёнсу не рассказывает Чонину, но в тайне считает, что ради него действительно стоит. Сломя голову бросаться в омут, проводить бессонные ночи за чтением вместо того, чтобы корпеть над раскрытыми учебниками с домашним заданием, сбегать со службы ради того, чтобы сняв ботинки, пройтись босиком холодной осенней траве, провожая взглядом стаи птиц, что улетают далеко туда, где еще столько нехоженых дорог. Кёнсу мечтает исходить их вдоль и поперек рука об руку с Чонином. Он просыпается, когда румянец рассвета еще не касается светлеющего неба. Собирает наскоро школьный рюкзак, оставляя учебники в вечернем беспорядке на столе посреди комнаты. Улыбается, когда ненароком замечает в раскрытой тетради несколько строк, написанных чониновской рукой. Он оставляет балкон открытым, кровать не заправленной и крохотную записку на столе, которую тут же сдувает ветер. Не представляет, что скажут родители, когда придут проведать его комнату, после того, как он не появится к завтраку. Кёнсу бессовестно сбегает навстречу рассвету. В старом пригородном автобусе, не зная конечной точки назначения, но с надежным путеводителем по правую руку. Забирается с ногами на потертое сидение, укладывая голову на плечо Чонина. Он укутывает его в плед, и всю дорогу перебирает пальцами его волосы, что-то тихо нашептывая. В полудреме Кёнсу едва ли прислушивается к его словам, но Чонин и не старается говорить громче, не нарушая их кроткую тишину, что изредка прерывает только кряхтящий старый мотор. Чонин будит его, когда останавливается автобус. Ласковым шепотом и теплым поцелуем во взъерошенную макушку так, что Кёнсу вовсе не хочется просыпаться. Он вдыхает холодный утренний воздух, широко зевая, и едва ли не спотыкается, когда Чонин останавливается у кромки бескрайнего пожелтевшего поля, держа его за руку. Кёнсу не замечает, как Чонин несмело улыбается, глядя на него. Как медленно переплетает их пальцы и, в конце концов, обращает внимание на то, куда устремляется замерший взгляд Кёнсу. Там где солнце отрывается от Земли, миллионы лучей его режут бескрайнее небо на тысячи и тысячи путей вдаль туда, где не видно их конца. Быть может, его и нет?.. — Чонин, ты счастлив? Кёнсу наивен, это сказал бы каждый. Чонин целует его ладони, заставляя посмотреть на себя. — Люблю ли я тебя? — он улыбается, и Кёнсу смеется, не зная, хочет ли он узнать ответ на этот вопрос. Как и на то множество вопросов, на которые Чонину стоило бы ответить, но которые, почему-то даже не приходят в голову Кёнсу. Он жмурится от яркого солнечного луча, что играет на его лице шустрым зайчиком, и заключает Чонина в крепкие объятия. — До смерти, Кёнсу, — шепчет Чонин. — Никогда больше так не говори, — Кёнсу касается ладонями чужого лица. — Даже ради тебя? Чонин улыбается, заставляя Кёнсу звонко засмеяться, откинув голову. Он срывается с места и через пару мгновений его силуэт теряет четкость в ярком солнечном свете. Кёнсу кричит ему о том, что готов осилить миллионы этих дорог, а Чонин настигает его где-то за горизонтом, сворачивая от узкой тропы у пыльной дороги прочь.