Love syndrome

В тот день Сехун как самый настоящий турист забывает взять с собой зонтик и промокает почти насквозь. Осенняя Венеция бывает неприветлива, и помимо каналов, чью мирную гладь то и дело рассекают капитаны остроносых лодок, дождевая сырость тонкими лужами и потемневшими вековыми фасадами заползает в самые узкие улочки и уголки города. Назойливые капли так и норовят забраться за шиворот натянутого на широких ссутулившихся плечах графитового пиджака, ставшего почти черным от влаги. Сехун запускает руки в карманы брюк и ускоряет шаг, невольно морщась, когда по неосторожности ступает в неглубокую лужу, обдавая пару еще с утра благородно блестящих армани всплеском брызг. Вокруг всего несколько предусмотрительных пешеходов с яркими зонтиками, отчего ему кажется, что выглядит он невообразимо глупо. И почти опустевшая Сан Марко будто смеется над ним, по-итальянски заразительно и открыто, прыская в лицо очередным порывом холодного ветра. Он бросает взгляд в сторону желтеющих под навесами на первых этажах огоньков, где за залитыми дождем окнами мелькают размытые силуэты: уютные кафе и небольшие семейные ресторанчики — вот, где город бережно прячет своих обитателей в такую погоду. Сехун втягивает голову в плечи и на короткий миг улыбается сам себе — возможно, у него еще есть шанс если и не оправдаться в собственной глупости, то хотя бы немного обсохнуть и переждать непогоду за чашкой горячего кофе. Короткий перезвон дверного колокольчика, оповещающий о приходе нового посетителя, тонет в гуле десятков голосов, наполняющих весьма скромное по размерам, но очень приятное на вид кафе. Сехун не задумываясь заскочил в первое попавшееся, надеясь найти там временный приют, но уже через пару минут бесцельных поисков свободного места ему с усталым отчаяньем приходится признать, что не осталось ни одного. Мягкий и чуть приглушенный желтый свет заполняет помещение, запах кофе и свежей выпечки против воли наполняет теплом его легкие и все его продрогшее тело, намертво пригвождая к месту. И прежде чем уйти на поиски другого пристанища, Сехун решает остаться. Он не помнит, в какой момент по велению судьбы или удачному стечению обстоятельств он оказывается перед слегка потертым деревянным стулом, вдруг освободившимся, вопреки царившему здесь ажиотажу. Столик крошечный, у самого окна, и уже занятый наполовину, но перспектива оказаться за поливаемым осенним дождем стеклом кажется ему куда более мрачной, чем чашка кофе в компании незнакомца. Он коротко интересуется на своем не идеальном итальянском, может ли присесть, но вопрос остается без вербального ответа — незнакомец широко улыбается и машинально пододвигает чашку и маленькую десертную тарелку с пирогом ближе к себе, освобождая место для чужой. Сехун с мгновение гадает, услышал ли он его и понял ли, прежде чем занять любезно предоставленное место, но вскоре забывает об этом, в надежде раствориться в собственной обжигающей кончики пальцев чашке. Но с удивлением приподнимает брови, когда почти над самым ухом слышит с откровенно плохим акцентом «извините, я не говорю по-итальянски» — будто он и вправду ждал каких-то оправданий от случайного соседа. Сехун отрывается от чашки и окидывает его беглым взглядом, замечая на миловидном лице ставшую более сдержанной, но от того не менее очаровательную улыбку. — Английский? — спрашивает он. И лицо незнакомца сияет в ответ. Чунмен художник. И в их первую встречу он кажется Сехуну идеальным, почти карикатурным: темно-коричневые ботинки со скругленными носами, широковатые короткие брюки, открывающие тонкие щиколотки и даже, возможно, носки разного цвета — в тусклом свете кафе не разглядеть, круглый ворот тельняшки из-под свободного, будто с чужого плеча шерстяного пиджака, и взъерошенные волосы под слегка сдвинутым набок беретом. Кое-где на костяшках и у самых кончиков пальцев, прямо по краю неровно стриженных коротких ногтей, он замечает будто в спешке затертые пятнышки краски — в момент, когда Чунмен прячет улыбку в своей маленькой чашечке с чем-то горячим. И Сехун не может не улыбнуться в ответ: компания оказывается более чем приятной, кофе, о который он в спешке пусть и обжег язык, все же согревает изнутри, а промокшая одежда пусть и не высохла, но перестала неприятно липнуть к телу. Он устраивается удобнее, хоть это и мало возможно, утопая в своем неглубоком стуле, хотя больше — в накатившей пригретой сонливости и мягкой болтовне художника напротив. Чунмен с упоением рассказывает ему о своем увлечении, хобби, работе и смысле жизни, что, собственно, является одним и тем же, совершенно не стесняясь своего акцента, и Сехуну нравится наблюдать, как желтый свет то и дело отражается в его глазах, поблескивая, будто идет изнутри. В кафе как-то незаметно становится свободнее, несколько столиков рядом с ними пустеет, но Сехун и не думает пересаживаться, увлеченный беседой, или же просто увлеченный. О себе он много не говорит — собственная рутинная жизнь кажется слишком тривиальной на фоне мечтательных рассказов художника. Хотя люди вокруг, кажется, исчезают просто в никуда: дверной колокольчик он пропускает мимо ушей, а пешеходов на улице не прибавляется — там по-прежнему идет дождь. — Я могу проводить тебя, если ты не против, — ненавязчиво предлагает Чунмен. Сехун только сейчас замечает лакированную ручку зонта-трости, стоящего у сумки художника, больше похожей на школьный портфель родом из шестидесятых. Металлические ободки торчащей из него пары кистей ловят отблески света ровно так же, как и глаза мастера. Сехун сбрасывает с себя остатки сонливости и, опустив локти на стол, немного подается вперед. — Я только за. Чунмен оказывается на полголовы ниже него и потому Сехун берет зонт в свои руки, раскрывая широкий купол над их головами. Путь неблизкий, и он ловит себя на мысли о том, что будь на месте художника кто-то другой, он непременно бы отказался от сопровождения, но от чего-то ему нравится чувствовать, как Чунмен, едва поспевая за его широким шагом, то и дело невольно притормаживает его, цепляясь за его рукав. Стирает ли сырая ткань краску с кончиков его пальцев?.. Пиджак на левом плече Сехуна, едва обсохнув, темнеет снова. Остановившись у входа в небольшой трехэтажный отель, он не спешит передавать зонт в чужие заледеневшие руки, понимая, что с промокшими в венецианских лужах армани он уже готов распрощаться, а вот с Чунменом — нет.

***

Чунмен греет его своим светом, своей яркой и по-детски невинной улыбкой, как бархатное сентябрьское солнце сушит узкие мостовые, переливаясь на невысоких волнах из-под кормы гондолы. В расстегнутой на три пуговицы пыльно-розовой рубашке Сехун его вдохновение, о котором Чунмен твердит неустанно, угольный набросок привычно перепачканными пальцами на эскизной бумаге. Спокойный, флегматичный и будто вечно немного уставший, с тлеющей сигаретой, зажатой меж длинных костлявых пальцев, намеренно подчеркнутой резким росчерком остротой подбородка и полусонным взглядом из-под опущенных ресниц: уснуть не дает не гаснущий даже ночью вечный источник энергии рядом. Чунмен совершенно невозможный, сложный невообразимо и вместе с тем перед Сехуном как открытая книга — искренний и ранимый, иссушающий светом и теплом отсыревшие и давно забытые закоулки его души. Сехун сдается, накрывая антрацитовым пиджаком чужие плечи, и в своих, чуть подрагивающих, прячет тихий смех, глядя на то, как Чунмен беспечно гоняет стайку вездесущих голубей на площади. И невольно задерживает вдох едкого табачного дыма в груди на мгновение, когда украдкой наблюдает за рождением живописного paesaggio из-под кисти художника. Но сдержать предательски громкое сердце — увы, когда украдкой у Сан-Самуэле обнимает ладонями его лицо, отдавая честь когда-то крещеной здесь блудной душе Джакомо. Покорность и огонь сотни безымянных любовниц Сехун находит в нем одном, под высокими потолками съемной квартиры, на смятых заурядно белых простынях и широком подоконнике у старых арочных окон. Только бы согреться, до самых костей, кожей впитать чужое тепло и сжать в объятиях, прижимая эгоистично близко. И Чунмен отдается ему, душой и телом, боготворя свою Галатею, запечатляя его бессмертие в десятках набросков, раскинутых на потертом паркетном полу среди других, обезличенных, но вдохновленных все той же любовью. Любовью, о которой они не говорят, оставляя это самим собой разумеющимся. В касаниях, жестах, улыбках друг для друга — по умолчанию. Натура Чунмена требует уединения и одиночества, и пусть с некоторых пор они делят одно пространство на двоих, Сехуну приходится становиться лишь безмолвным наблюдателем, изредка наполняя комнату бесшумным сигаретным дымом. А иногда и вовсе оставлять художника одного, обращаясь к своей прежней тривиальной жизни, потребностям, к мыслям о которых возвышенная душа Чунмена не склонна. И как проливные дожди середины осени в Венеции их luna di miele проходит бурно и кончается также незаметно. В один из вечеров Сехун находит себя в сумерках вечернего города одиноко стоящим на балконе в привычном едком облаке, что едва согревает изнутри. Сквозь стекла балконной двери проникает неяркий свет, Чунмен сидит на полу, обняв себя измазанными в краске руками, напротив одного из своих недавних творений и, судя по нахмуренным бровям, о чем-то сосредоточенно размышляет. Сехун не беспокоит его, но отчего-то он чувствует, как где-то глубоко внутри него зарождается слабое чувство вины за то, что его жизненная рутина, позабытая за последние месяцы, медленно, но верно становится реальностью для них обоих. Они перебираются глубже на материк, меняя город на corso, утопающей в одноразовом глянце, вместе с этим, обреченный на создание вечного, заземляется, гаснет и сам Чунмен. Вечера становятся короче, окурков в пепельнице Сехуна, единственных слабо тлеющих в попытке согреть его огоньков, — больше. И чужой акцент, так скоро ставший очаровательным для его ушей, все больше режет тишиной, прячась за давно нецелованными губами. Чунмен не зовет его, и Сехун его не тревожит, борясь с виной и боязнью спугнуть музу творца, хоть она больше — и не отражение его лица. Но вопреки всему, в моменты тревоги, сковывающей перепачканные пальцы мелкой дрожью, в отчаянии, разбивающемся безмолвными слезами о клочья шедевра, которому он так и не дал жизнь, Чунмен тянется к нему. И Сехун, насколько способен, отдает обратно накопленное тепло, делится иссякающим светом, заглядывает в чужие чуть влажные глаза с надеждой увидеть в них прежний огонь. И едва замечая промелькнувшую в них искру, счастливо сцеловывает улыбку с его губ, истощенных творческими муками впалых щек и тонких морщинок в уголках глаз. И страх исчезнуть без умелых рук своего создателя уступает место испепеляющей сердце надежде на возрождение, надежде, которой Чунмен так щедро награждает его за тепло, что он для него приберег. Но затянутое плотными снеговыми тучами небо не приносит долгожданный рассвет. И горло раздирает то ли горьким табаком, то ли промозглым сырым ветром, то ли комком клубящимися противоречиями: вот ведь, творец за работой, прямо на полу, полуодетый, перед новым холстом, его, Сехуна, стараниями, но в чужом горящем вдохновением одиночестве ему не находится места. Тающий дым из пересохших губ растворяется в холодном тумане, Сехун с силой вжимает недокуренную сигарету в ледяное влажное стекло пепельницы, боясь, что когда-нибудь, Чунмен, запалив, заставит его погаснуть так же, не догорев даже до фильтра. Хотя тот по-прежнему прекрасен даже тогда, когда, ведомый музой, остается слепым и глухим к его исчезновению. И быть может это Чунмен, повстречавшийся по счастливой случайности на его пути, так идеально вписывается в его жизнь, становясь частью болезненной, но привычной рутины, а не он, Сехун, прекрасное Пигмалионово творение, в которое художнику было суждено вдохнуть жизнь. Но, так или иначе, Чунмен без него всецело отдается унынию, а Сехун возвращается, находя его у очередного нерожденного творения, растерзанного в клочья, дрожащим от слез, с кожей, покрытой мурашками и следами масляной краски. Сехун опускается на холодный паркет рядом, опираясь спиной на разобранную еще с утра кровать, и привычным жестом закуривает сигарету, обращая в никуда усталый взгляд. Еле заметный в сумерках огонек вдруг исчезает из поля его зрения, осторожным движением чуть трясущихся пальцев оказавшийся в руках Чунмена. Затаив дыхание, Сехун прислушивается к чужому вдоху и выдоху, боясь спугнуть гнетущую тишину. — Ненавижу себя, — хрипло и почти неслышно произносит Чунмен, кладя голову на его плечо. Сехун прикрывает глаза и утыкается носом в пропахшие горечью его сигарет волосы художника. — А я, кажется, тебя люблю. Эгоистично хотелось бы, чтобы это он, Чунмен, цеплялся за него, боясь исчезнуть без своей Марлены, но Сехун бессовестно солжет, если скажет, что сам не боится раствориться в нем или без него. И быть ею, бесплотным существом, у которого с Чунменом вечный роман без его участия, боится тоже. Но по-прежнему, сквозь туман непонимания, сомнений и невысказанных обид возвращается по давно проложенному пути — в свой перепачканный яркой краской дом, точно зная, что он именно его, пусть в окнах его и не всегда горит яркий свет.