Я всегда буду рядом

      Он больше не говорил с ней. Не сказал ни слова с той ночи. На следующий вечер стопка листов и письмa — все до единого — вернулись на место, словно нетронутые. Эмили могла и не заметить этого — по крайней мере, сегодня, — но вышло как вышло. Она сидела на высоком стуле перед зеркалом, но не смотрела в него, причесывалась перед сном.       В комнате было тихо. В какой-то момент она просто застыла с расчёской в волосах, впала в какое-то сонное оцепенение, поджав неудобно ноги и опустив голову.       В уголках глаз что-то неприятно пощипывало, и Эмили никак не могла понять, из-за чего. Вчера Алоис подтвердил, что не собирается спрашивать с неё за все совершенные проступки, но почему тогда не становится легче? Ей даже не пришлось и не придётся объясняться. Было бы понятнее и привычнее, злись он, как обычно: тогда она могла бы перетерпеть или постараться отвлечься, не слушать, как часто бывало, когда он кричал. Но Алоис молчал, а заглушить свой собственный голос, твердивший о виновности, было гораздо сложнее.       Может, если бы Алоис оставил её там, где нашёл, было бы лучше? Конечно, она могла умереть на улице — от холода, голода или укусов особо злобной собаки, которую спустили хозяева (другие бездомные нередко погибали так), — но удача могла ей улыбнуться, её бы взяли помощницей, например, в булочную, и она бы смогла пережить и суровые зимы, и осеннюю сырость. И не было бы изматывающей двойной игры, и не было бы в её жизни ни Алоиса Транси, ни Сиэля Фантомхайва. Да, ничего из этого бы не было.       Так стало бы тогда Алоису легче, не будь её? На секунду ей захотелось в самом деле его спросить, но это было глупо. Эмили ощущала непонятную необходимость что-то сказать, даже если это будет похоже на оправдание, но… Если он молчал, должна и она, верно?       Из полусна её вырвал негромкий стук в дверь. Эмили совсем забыла, что заперлась у себя, забыла даже — зачем. Спросила неровным, хриплым от долгого молчания голосом, не повернувшись: «Да?» — Я вам нужна, госпожа? — так же тихо в ответ. И почти совсем неслышно: — У вас всё хорошо? — Да, Ханна, спасибо. Всё, — сглотнула, — правда в порядке. — Как скажете. Позвоните, если вам понадоблюсь. — Конечно. Можешь идти. Спокойной ночи. — Доброй ночи.       Когда Эмили положила затёкшей рукой расчёску на место и снова взглянула туда, куда бездумно смотрела всё это время, то заметила, как уже было однажды, что злополучная нижняя полка опять не закрыта до конца. Как наваждение. Она хотела со злостью захлопнуть её и уже протянула руку, но вместо этого, замерев на секунду, почему-то открыла. Идеально-ровная белая стопка и сбоку уже исписанные листы.       Немыслимо. Эмили выдохнула в недоумении. Алоис вернул их. Зачем? Разве, прочитав их — а он, без сомнения, читал — и всё поняв, он не должен был их выбросить? Сжечь, уничтожить последние свидетельства связи (подумать только!) его тихой Эми и ненавистного Фантомхайва. Ему действительно настолько… плевать? От этой мысли пробрало холодком. Он издевался над ней, смеялся, мог ударить, а мог ни с того ни с сего поцеловать, но ему никогда не было всё равно. И теперь, в один миг лишившись этого неравнодушия, нередко жестокого, но ставшего привычным, она почувствовала щемящую пустоту где-то в желудке и пока ещё оставшейся душе. И впервые за эти годы, от того, от чего не могла и представить, она заплакала.       Ссутулилась на стуле, сразу будто став меньше, во много раз меньше. Хотела остановиться, успокоить дрожащий подбородок, кусала бледные губы, тёрла, пока веки не покраснели, глаза, будто это поможет слезам не течь. Хватала ртом воздух, потому что нос совсем забился, и плакала, плакала без конца. Всхлипывала часто, как обиженный ребёнок, не знала куда деть руки, цеплялась ими за ночную рубашку, за волосы, запутывая их больше и больше, закрывала лицо и опять по кругу: рубашка, волосы, щёки, рубашка, волосы… Словно сломалась долго сдерживающая воду плотина, и поток хлынул, уже не желая останавливаться.       Она плакала, но всё равно оставалась в сознании и старалась быть как можно тише, но это едва удавалось. Наконец встала, добралась вслепую до постели, потому что слёзы застилали ей глаза, зарылась носом в подушку.       У Эмили стали болеть рёбра от сдерживаемых рыданий, дышать было нечем, но слёзы текли, и всё лицо уже было мокрое. Она отрывисто втягивала воздух через сжатые зубы и тут же тратила его, снова набирала. Она слала к чертям и Сиэля, и его безукоризненного дворецкого, Алоиса и саму себя. И только когда уже физически не могла ни о чём думать и сил плакать не было, тогда Эмили, никогда не улыбающаяся и никогда не плачущая Эмили, успокоилась.       А на утро будто и не было этой внезапной истерики, только гудящая голова, в которой, как ни странно, кристально-чисто и пусто, и припухшие веки напоминали о вчерашнем. Сейчас Эмили ни о чём не думала и ничего не желала. То, что она тогда приняла за наступившее спокойствие, было всего лишь паузой перед куда большим волнением, но теперь, она знала это, теперь мало что могло её по-настоящему потревожить. Она спустилась завтракать, как ни в чём не бывало, и бросила, как в пустоту: «Доброе утро», — никто не ответил ей. Но и это нарочитое игнорирование не вывело её из себя. Эмили ела молча, медленно отрезала себе кусочки отварной рыбы и так же медленно отправляла их в рот и редко, совсем редко поднимала усталый, безразличный взгляд на Алоиса. Он отвечал ей с не меньшим равнодушием и в конце концов полностью сосредоточился на вилке с ножом.       За окном было пасмурно, тяжёлые облака, такого же цвета, как и сугробы на дворе, крепко затянули небо. Тишина будто проглотила столовую, особняк, весь мир, и даже дрова в камине горели почти неслышно. В какой-то момент и без того слабый стук приборов о тарелки одновременно стих. Алоис выдвинул свой стул из-за стола, поднялся. Помедлил секунду-две, словно ожидая чего-то, и ушёл, так и не дождавшись. Эмили не смотрела на него. Пошёл снег. Было двадцать четвертое декабря.       Она осталась в столовой после завтрака, только пересела на низкий стул прямо под окном, пока убирали тарелки, и лениво наблюдала за точными, однообразными движениями горничной. Звенела посуда. Клода не было, он ушёл сразу, вслед за господином.       Ханна, наконец, сняла прежнюю скатерть, тогда уже Эмили отвернулась, поставила локти на подоконник и положила на руки голову. Снег сыпал крупными, пушистыми хлопьями, и за пятнадцать минут успело намести так, что на алебастровом фонтане выросла белая шапка. Такая же, только меньше, была на клумбах, одинокой каменной статуе за ними, на высоких фонарях. Снег занёс дорожки почти полностью.       Но Эмили и на это совсем скоро надоело смотреть, потому что однообразный бело-серый пейзаж не менялся, и она встала, степенно и медленно, как делала всё в этот день. Вышла из столовой, не оглядываясь, смотря вперёд сухим, колючим, как иней, взглядом. Она знала, куда идёт. В библиотеку. Потому что — почему бы и нет? Заняться всё равно нечем: не рисовать же в самом деле, как советовал этот долговязый Брэкенбери, чтобы «не давать таланту застаиваться». Эмили не собиралась покорять вершины мастерства. Теперь уж точно.       Когда-то давно она рисовала, потому что ей нравилось, но потом рисовать стало нечего, навыков не хватало, как и возможности их приобретать. Так рисование и стало всего лишь «достойным делом для барышни», которым она изредка занималась, когда становилось уж совсем скучно. И что только тот нашёл в её неумелых пейзажах?       Книги были гораздо увлекательнее и во всяком случае требовали значительно меньше усилий. Для чтения часто достаточно тишины, свежих мыслей и чашки-другой хорошего, вкусного чая. Сейчас у неё были в распоряжении три пункта из трёх — или будут, когда она попросит чай.       Днём в библиотеке ещё менее приятно, чем в более поздние часы, но так же тепло, даже жарко. Если задёрнуть длинные, плотные шторы, включить желтую лампу и зажечь камин, завернуться в пушистый плед, вполне можно сделать вид, что сейчас вечер. При тусклом дневном свете всё выглядело слишком лишним и нагромождённым. Но сейчас Эмили нравилось это. Нравилось, и только какое-то жалящее чувство далеко и глубоко внутри звенело, что что-то не так. Неправильно. Но этому чувству было не пробиться через тяжёлое спокойствие, как звуку — через огромную дубовую дверь.       Поэтому она только велела (когда прежде голос её звучал так требовательно?) принести ей чашку чая и чего-нибудь сладкого, а пока скучающе рассматривала позолоченные буквы на корешках книг, не останавливаясь ни на чём надолго. Обложки, шершавые, все каких-то тусклых цветов, пробегали под её пальцами. В этом шкафу были старые книги.       Однажды она наугад вытянула оттуда совсем ветхую книжицу, у которой было довольно странное название, что-то со сливами и золотом, помнится, и совсем скоро закрыла, покраснев до кончиков ушей. Эмили ещё безумно удивилась, где Алоис достал это и зачем держит у себя дома. Неужели читает? Тогда её пробрала дрожь отвращения. Но в остальном, книги здесь были обыкновенные и скучные, разные путевые заметки, неинтересные сказки и только одна — по-настоящему завладевшая вниманием и сердцем Эмили.       Она помнила, как открыла её в первый раз — тогда ещё стоял промозглый осенний день, — и вмиг исчезла серо-желтая унылая сырость за окном, и душная библиотека исчезла тоже, а вместо жара очага щёку её обжёг свежий ветер с гор Швейцарии. Эмили видела рябь на озере, где гуляли Жюли и её учитель — такие живые, милые ей герои; видела, как дрожащей рукой выводят они свои письма, слышала их голоса. Ей даже казалось, что воздух стал совсем другим, таким чистым, что вот-вот закружится голова, и она действительно закружилась, озеро расплылось, растаяло перед глазами и вместо него появились кое-где истёршиеся черные строчки. Эмили взглянула на улицу: там расползался туманный мрак. Она читала весь день.       «Новую Элоизу» она перечитывала ещё два раза — и каждый раз, когда заканчивала, понимала, что теперь ей открылось что-то ещё. Она мысленно сравнивала её с «Грозовым перевалом»: та же отдалённость и изоляция, удивительные пейзажи, пусть и совсем разные, и странная любовь. Правда, у Бронте она была более, чем странной: отчаянной, болезненной и завывающей, как раненый зверь. И Эмили никак не могла понять, какая книга какое место занимает в её душе, но знала определённо точно, что обе они — её любимые.       Последнее время ей было сложно найти что-то, что вызывало бы подобные чувства, и сейчас Эмили сомневалась, что хоть что-то заинтересует её. Она бродила вдоль книжных шкафов, пока не принесли ванильный пудинг и чай, и так ничего и не выбрала, но изменить своему намерению как-то убить время и непременно за книгой не могла. Продолжала искать, упрямо сжав и без того тонкие губы в полоску, отошла к следующему шкафчику.       Здесь была целая полка с романами Диккенса. Эмили читала у него только «Большие надежды», и они ей совсем не понравились. Полкой выше, прямо над «Надеждами» поселилась какая-то книга авторства Коллинза. Эмили показалось это забавным. Прочитать роман Коллинза за день до того, как приехать к Коллинзам — не иронично ли? Пусть это и были совершенно разные Коллинзы.       Она взяла книгу в руки и отошла к креслу. Села поудобнее, но укрываться не стала, чтобы не пролить на себя случайно чай, попробовала пудинг. Вкусно. Надо надеяться, «Женщина в белом» тоже не разочарует. Правда, прочитать за день её все-таки не удастся: при всей своей любви к чтению Эмили не могла так быстро осилить шестьсот страниц.       Почти неслышно тикали часы, и совсем скоро этот звук и вовсе затонул в тишине. Только с мягким шелестом перелистывались страницы.       Когда Эмили подняла голову в следующий раз и поморгала напряженными, немного болящими глазами, за окном всё так же шел снег, без того короткий зимний день близился к концу. Было светло, но уже нависли серые, хмурые тени. Угли в камине тлели, громко потрескивая. Пустой чашки, где ещё недавно (недавно ли?) остывал чай, не было, как и блюдца. Она даже не заметила, как их унесли.       Мысль о том, что здесь кто-то был, пока она читала, вызвала у неё удивление. Эмили не помнила этого. Не помнила и того, когда в последний раз так увлекалась книгой, чтобы позабыть о реальности. Хотя нет… кажется, такое уже было. Да, определенно было, только когда? Вроде это было осенью. Этой? Скорее всего. Эмили вспоминала, будто проваливалась в сон: медленно, осторожно. В памяти уже всплывала картинка какой-то комнаты. Было темно. Полумрак в углах и на стенах. Вползающие клочья белесого тумана. У неё мерзнут ноги. Она встаёт закрыть окно, чтобы было не так холодно, но делает это неумело, потому что что-то мешает. У неё, кажется, тогда болела рука. Да. И потом в этот день случилось что-то важное.       Чувство, которое пыталось пробраться сквозь непроницаемый барьер равнодушия, когда она только зашла сюда утром, застучало с новой силой. Что-то неправильно. Она должна что-то сделать. Вспомнить. Но что с того, даже если она вспомнит? Что это изменит?       Что-то не так. Со всем вокруг или только с ней? Назойливое беспокойство, которое, думала Эмили, больше не охватит её, мухой жужжало в голове. Вспомни, вспомни, вспомни. От напряжения у неё заболел затылок. Вспоминай.       Снова возвращаться к реальности оказалось неприятно. Нет, не к реальности. К чувствам. И сейчас это чувство, а может, и предчувствие чего-то выводило её из себя. Ну же, ты знаешь, что завтра умрёшь, что ещё может случиться! «Боже, хоть бы поскорее это кончилось».       Она всматривалась в тёмные углы библиотеки, пытаясь воссоздать в памяти тот день, но безуспешно. После Эмили позвали к обеду, который прошёл в том же молчании, что и завтрак, и она всё искала что-то в лице Алоиса, что помогло бы ей вспомнить, и его недоумённые, а потом и откровенно презрительные взгляды, которые Алоис бросал в ответ, не заставили её отвернуться. Пусть смотрит. Теперь им обоим всё равно.       Но ничего в выражении знакомого лица и в холодно-голубых глазах, уже не таких ярких, как прежде, не было тем, чем надо. Эмили сжала пальцами виски. Уставилась вниз, в тарелку, до сих пор почти полную. — С вами что-то не так, леди? Тон, которым произнесли на первый взгляд вполне участливые слова, сквозил отвращением. И в ком могло умещаться столько отвращения, как не в Клоде, конечно же. — Может, что-то не так с едой? — повторил он. — Со всем всё хорошо, спасибо. — Вы уверены? — А похоже, что нет? — Эмили раздражённо вскинула голову.. и замерла.       Клод изучал её своими жёлтыми, отвратительно-жёлтыми глазами. Паучьими. И это было вовсе не сравнение.       Так, должно быть, и смотрят пауки на муху, завязшую в паутине. Так смотрел на неё черно-золотой паук… в библиотеке Сиэля Фантомхайва.       На секунду Эмили забыла, как дышать. Потом, не подавая вида, отпила немного из своей чашки. Прохладная жидкость мягко скользнула по губам и немного отрезвила. Вот и всё. Она вспомнила. Это был тот самый день, когда Алоис должен был получить первые намёки о ней. И что с того?       Волнение схлынуло, как уходит волна во время отлива. Теперь это было совсем не важно. Всего лишь один из ленты прошедших дней. Только лёгкая грусть от того, что это всё случилось, что вообще началось. Но сложилось как сложилось. К чему были те минутные переживания, и почему ей казалось, что это непременно должно быть важно? Но Эмили не осознавала, что поток воспоминаний уже начался.       Это должен был быть вечер прощания. Сиэль хотел отблагодарить её за содействие крупной суммой, и было бы ложью сказать, что деньги не были ей нужны, но как отчаянно тогда хотелось остаться! И ещё он сказал ей кое-что, когда она в сотый, наверно, раз за всё то время решила обмануть Алоиса.       «У меня самого мораль давно заменена принципами. Всего лишь советую обзавестись ими и вам». Эмили спотыкалась об эти принципы, перешагивала, рушила и создавала новые. Принципы нужны, вероятно, когда ты обеспечен и независим, когда от полной свободы действий тебя только они и ограничивают. Не тогда, когда приходится следить за каждым своим шагом и неосторожным взглядом. Не тогда, когда нужно выполнять какие-то нелепые приказы кого-то вроде Алоиса. Не тогда, когда жить тебе остаётся меньше суток.       Хотя, может, Эмили просто чего-то не понимает. Даже если так, даже если она ошибалась, теперь это не имело значения. В конце концов, можно подумать о выборе платья на завтра. В чем мисс предпочтёт умереть?