Я всегда буду рядом

      Эмили любила Рождество… когда-то давно. Совсем давно, будто и не в этой жизни были высокие залы со стенами розового мрамора, где собирались мамины знакомые, все нарядные и приятно пахнущие, улыбающиеся ей, очаровательной светловолосой девчушке. Нетерпеливое ожидание вечером, когда все гости уже разъехались, а мама не поддаётся на уговоры показать подарки «хоть на минуточку раньше». Длинные сосновые иголки над головой, пока малышка пробирается к самому стволу и усаживается под пушистыми ветками-лапами, чтобы неловкими пальчиками стянуть праздничную обёртку.       То светлое Рождество, какое сохранилось в её памяти, со всевозможными конфетами, шербетами и пирогами, огоньками и фигурками ангелов на сосне (именно сосне!), было чудесным. Невозможно-счастливым, таким, что иногда Эмили сомневалась, не выдумала ли она его, чтобы было легче коротать холодные зимние ночи, когда само сердце замирает от мороза. Но потом она решила, что это неважно, раз уж такое воспоминание, а может и придуманная мечта, которой на самом деле никогда не было, согревает хоть немного.       Других, не таких ослепительно-хороших праздников было, наверно, куда больше. Первое Рождество у тёти, в непривычно скромном доме, с непривычно скромным рождественским ужином, который отличался от обычного разве что несколькими дольками апельсина. Тогда всех детей повели спать, кроме самых старших, и она, ещё два мальчика и совсем уж маленькая девочка лежали в постелях и ждали чего-то, непонятно совсем чего. Но и это было таким тёплым, таким хорошим по сравнению с тем, которое было на улице!       Эмили узнала, что в тот день был праздник только по людям, что были немного добрее обычного, по знакомой суете, а ещё по голосу какого-то чересчур жизнерадостного, подвыпившего прохожего: «С наступающим праздником, черт вас всех подери!» Она не следила за временем тогда и за тем, какой должен быть день. Вечером, когда все приличные люди праздновали с семьей Рождение Господне, попрошайки тоже радовались: группа особо сердобольных людей, в основном старушек, раздавала бесплатно сладкие пирожки с сухофруктами, а некоторым — самым первым и наглым — достались даже ещё тёплые «свинки в одеяле*». Она бы так и не попробовала их, ведь кто станет пропускать вперёд ребёнка, когда у самого в животе урчит не меньше, но мужчина с добрым морщинистым лицом неожиданно разломил свою порцию на две части и протянул кусочек ей. Неожиданно, потому что за такое короткое время девочка уже поняла, что никому нет до тебя дела. Но ему, этому странному человеку в выцветшей куртке, было. Сейчас Эмили понимала, что ей действительно везло тогда.       А ещё было первое Рождество у Алоиса, больно резанувшее по глазам вездесущим золотом, а по сердцу — напоминанием о той роскошной жизни и о богатых праздниках, которые жили в памяти полувыдумкой-полуреальностью. Все было так похоже, но в то же время совсем иное, нарочно исковерканное, как отражение в кривом зеркале. Не сдержанная, тёмно-зелёная сосенка, которую Эмили так любила, а плотно увешанная игрушками и свечами, бантами и орехами, низкая елка. Гости, но они не улыбались ей, а вели с Алоисом мудрёные разговоры и совсем уж редко бросали на неё, скованную робостью, то ли сочувственный, то ли высокомерный взгляд. Подарки — Алоис счёл очень остроумным подбросить ей мертвого ужика.       В следующие разы Эмили уже не сравнивала Рождество с теми другими, которые были в её жизни, и проходили они спокойнее, но от этого не намного приятнее.       И вот сейчас очередное Рождество, наверняка последнее. Эмили не чувствовала страха. Она так же проснулась, так же позавтракала, как и в любой другой день, только потом осталась в своей комнате, словно собираясь выжечь в памяти каждую складку на шторах. Она не читала, не думала о предстоящем вечере, просто смотрела. Смотрела, как за окном блестит под появившимся, наконец, солнцем снег, как вьются на стекле чудные морозные узоры. Запоминала, сколько и какие книги лежат стопкой на краю столика, как мягко освещается утренним светом подготовленное заранее голубое платье.       Эмили заглянула и в зеркало: странно-пустые глаза казались сейчас такими красивыми. Все было слишком красивым сегодня, чтобы с этим расставаться.       Эмили захотела выйти, узнать на ощупь свежий, хрустящий снег, вдохнуть холодный, до щекотания в горле, воздух, сделать что-нибудь. Рисовать и — боже — написать что-то, кроме тех привычно выведенных строчек из детства. От этой неожиданной мысли у неё перехватило дыхание.       В последний день жизни она поняла, что хочет жить. Плевать, сколько обмана и ошибок было. Всё равно, если эти два человека, Алоис и Сиэль, перевернули всё с ног на голову. Без разницы, что будет после. Оставался только демон и настанет ли это самое «после».       Грусти не было, как и страха, только отчаянное, почти животное желание выжить. Руки снова начинали дрожать. «Что-нибудь, что-нибудь, что-нибудь. Нужно сделать хоть что-то!»       Когда от волнения уже стала кружиться голова, в комнату постучали. «Д-да?» — дрожащим голосом спросила Эмили. — Господин отправляется в Лондон за… — начала Ханна, но, подняв взгляд, взволнованно воскликнула: — Вы ужасно бледны, мисс! — Правда? — Тут душно, давайте я открою окно. Садитесь, прошу вас. У вас такой вид, словно сейчас вы лишитесь чувств. — Нет, просто тут и вправду жарко, — сказала Эмили уже живее, но всё-таки устало села на постель. — Так что с Алоисом?       Когда Ханна открыла окно и лёгкие обжёг прохладный, свежий воздух, дышать пусть не сразу, но стало легче. — Он едет за подарками мистеру и миссис Коллинз. Если вы желаете… — Нет, — резко ответила Эмили и после уже мягче добавила: — Я хочу остаться здесь. Я устала, а впереди долгий вечер. «Не такой уж долгий, как может показаться. Рано или поздно он закончится, и тогда…» — Конечно. Вам принести воды? — Просто молока, только холодного, пожалуйста. И… спасибо, Ханна. — За что, госпожа? — искренне удивилась служанка. — Без тебя я бы тут не выжила. Ты очень добра ко мне. — Мне следует ответить, что это только моя работа, мисс, но я думаю, вы заслуживаете того, чтобы к вам были добры, — она остановилась, раздумывая, смеет ли продолжать. — Господин хоть и привязан к вам, часто обращается с вами совсем скверно. Он только так и проявляет свою… свои чувства. — Боюсь, у него уже нет ко мне никаких чувств, если они были, — пожала плечами Эмили, уверенная, что говорит совсем равнодушно. — Что-то произошло? — Может быть. Да, произошло. Я не уверена, что хочу об этом говорить. — Не нужно, если вы не хотите. Я сейчас же принесу молоко.       Ханна осторожно прикрыла за собой дверь. Эмили откинулась на подушки. Дыхание её постепенно выравнивалось, ветерок холодил кожу и приносил запахи зимнего леса неподалёку. Она вспомнила, что за всё время, что тут живёт, ни разу не ходила в этот лес, но знала, что именно тут растут те ели, которые после срубают к новому году. Почему не посмотреть на них, пока они ещё живы? Может, хоть тогда они понравятся больше. Но в душе Эмили мечтала, совсем как ребёнок, что там окажется хоть одна милая сердцу сосенка, с малахитовыми ветвями и шершавым стволом. Потому что сегодня, сегодня она просто обязана её увидеть. И Эмили правда пошла.       В сине-зелёной гуще деревьев было тихо, и хруст снега под сапожками казался непростительно громким. Изо рта вырывались облачка пара, золотившиеся на солнце, как языки пламени. Эмили подумала, что можно представить себя драконом, и неловко улыбнулась этой мысли. Её руки озябли, а в голове кружилась странная, но приятная лёгкость то ли от того, что она слишком резко выбежала из душной комнаты на воздух, то ли от терпкого запаха хвои, насквозь пропитавшего здесь всё.       Снег, там, где на него падала тень высоких елей, отдавал бледно-голубым, на солнце — искрился розовым и белым, деревья бросались в глаза изумрудными лапами-ветками, и от буйства красок у Эмили снова перехватило дыхание, а может, потому что она слишком глубоко втянула холодный, с привкусом снежной пыли, воздух. Но всё это было не то.       Слишком яркая красота, слишком солнечная. И Эмили медленно-медленно, стараясь не забывать дышать, пошла дальше.       И тени уже становились короче, и солнце приобрело не такой слепящий белый цвет, а мягкий и желтоватый, но Эмили шагала и шагала, почти не чувствуя усталости и только потом ощутив, что пальцы рук деревенеют и сгибаются куда тяжелее. Но ведь не так холодно, верно? И идёт она не быстро, чтобы зайти куда-то далеко. Ну почему одни только ёлки? «Почему?» Так не может быть, чтобы в самый последний день всё шло не так. Только то, что ты решил что-то сделать, вовсе не означает, что всё сложится по-твоему.       А потом солнце и вовсе скрылось за тяжёлыми облаками. Почему вечно эти ёлки без конца, такие одинаковые, что кажется, будто идёшь кругами, те ёлки, которые видела уже десятки раз, но только не та единственная сосна, сдержанная и тонкая, красивая своей хмурой красотой, та сосна, что помнит о… маме. Эмили выдохнула. Единственная. Последняя. Пожалуйста. Пошёл снег.        Первое и единственное, что сказал Алоис, когда Клод нашёл и вернул в поместье продрогшую до костей Эмили, было: «Собирайся. Я не буду опаздывать из-за тебя». Ей очень хотелось ответить, что он мог бы и не ждать, но губы застыли цельным куском камня (или льда) и не слушались. Ханна бережно отмывала ей пальцы тёплой водой — наверняка тёплой, ведь самые кончики тихонько покалывало. — Вам не стоило, госпожа, — едва слышно прошептала она. — Зачем вы…?       Но ответа так и не получила. Эмили упрямо смотрела в окно, на лес, серо-зелёным пятном виднеющийся недалеко. И расплакалась. — Почему? Почему там е-её нет? — мгновенно задохнулась в слезах она. — Кого нет, мисс? Ну что вы, что вы?        Ханна мягко, удивительно мягко, как умела она одна, коснулась холодной щеки Эмили. Господи милостивый, почему этой девочке приходится так рыдать? — За кем вы пошли туда?       Эмили опять не смогла ответить, только отчаянно замотала головой, и плечи её затряслись ещё сильнее. — Бедная моя госпожа. Пожалуйста, успокойтесь, вам не нужно плакать.        Ханна видела, как вмиг покраснело это детское еще лицо, как дрожали бледные, почти голубые от мороза губы. Раньше госпожа никогда не плакала. Что же случилось у неё? И зная, что большего сделать не может, Ханна осторожно, почти с материнской нежностью, хоть у нее никогда и не было своих детей, провела по её волосам. От макушки и вниз, разделяя аккуратно пряди, убирая светлые завитки за уши. Вытирая горячие слезы, шепча что-то ободряющее. — Я н-не хочу никуда идти, — наконец пробормотала Эмили. — Я устала и хочу остаться дома. — Конечно. Вы устали, я понимаю. Я сейчас же скажу об этом. — Нет! Он, — всхлипнула в последний раз, — не будет слушать. — Вам нужен сладкий крепкий чай, теплая постель и отдых, а не утомительные приёмы. Господин должен выслушать, если ему есть до вашей жизни хоть какое-то дело. — В том и суть, Ханна. Ему все равно. — Значит, вам не должно быть все равно на себя. Ложитесь, пожалуйста, отдохните хоть немного. Я заварю чай.       Она поднялась, сжала легонько руки Эмили своими и вышла. Раздражающе громко тикали часы. Почему последний день такой длинный?        Когда Ханна вернулась с подносом, минутная стрелка передвинулась только на десять минут. Ещё десять — пока Эмили пила чай, полчаса — пока дрожала в непривычно-тёплой ванне. Ровно шесть, когда снова вернулась в постель. Ханна склонилась над ней и снова перебирала волосы, только уже не потому, что нужно было успокаивать, а потому что Эмили сама попросила.        На улице уже давно стемнело. Опять тишина. Была, пока…        Алоис рывком открыл дверь, перевёл недовольный взгляд с лежащей на подушках невесты на служанку. — Почему вы ещё здесь, Ханна? — Госпожа не очень хорошо себя чувствует. — Я не буду повторять дважды. У неё полчаса, — прошипел он.        Эмили отвернулась, и Ханна подумала, что она снова заплачет, но она не плакала. Только приподнялась, тяжело, как будто у неё болело все тело, спустила ноги с кровати. — Ханна, помоги мне переодеться. И все.