•••
— Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция… «Моя смерть», — спокойно продолжает Курт. Редкие высотки в Нью-Йорке не имеют бдительных охранников — это Курт понимает сразу же. Заброшенные недостроенные многоэтажки не имеют их вообще. Поэтому он здесь — на заржавевших строительных лесах — вдыхает мёртвую пыль, блуждающую по одиноким бетонным переулкам. Бушвик уже позади, его жизнь позади подавно. Жизнь — где он был с Блейном, где он был не один, — распадается, смешивается с пылью недостроек. Он всё потерял. Его потеряют буквально через пятнадцать минут. На последнее хочется надеяться с абсолютной уверенностью. Нет смысла встречать рассветы и провожать закаты одному, без него. Смысла нет ни в чём. Смысл — предатель, иллюзия, которая оборачивается вскоре ничем. Десятый, одиннадцатый, двенадцатый… Курт спрашивает себя, какой сейчас год, чтобы выбрать этаж, с которого вскоре придется прыгать. Он бы задушил к чертям собачьим свою логику, но руки словно налились свинцом. Четырнадцатый — отвечает ему экран телефона. Сентябрь — говорят ему ржавые листья, которых можно легко спутать со строительным мусором. Тринадцатый, четырнадцатый… Вид отсюда ужасен: перекошенный подъёмный кран, серые плиты, тянущиеся к небу карточными домиками, и вольный холодный ветер, одиноко гуляющий по коридорам нежилых домов. У Курта проскальзывает мысль, что ему не очень-то и нравится ставить крест на своей жизни в этом месте, ему не хочется, чтобы эта пыльная серость проглотила его, а потом выплюнула кровавым ошмётком на один из множества панельных блоков. Вообще, он представлял свою смерть определенно не так. Да, раньше он думал об этом не часто, но иногда мысли проскальзывали у него. Мысли о собственной смерти проскальзывают у каждого в мире, каждую секунду об этом кто-то думает, и почти через каждую секунду уже не думает: либо делая последний вздох под редкие сигналы кардиографа, либо врезаясь с грузовиком на автостраде, либо разлетаясь на части от взрыва на предприятии, либо истекая кровью из вскрытых вен, либо улетая вниз с четырнадцатого этажа. Когда он успел превратиться в человека, у которого смерть является решающим поступком в жизни? Вот так просто отдать жизнь этому несправедливому миру, преподнести ему безвозмездный подарок, у которого срок годности истечёт раньше положенного. Курт даже не знает, когда должно стукнуть это «положенное», может, завтра или спустя час, если он всё-таки не решится и поедет обратно, в свою квартирку на Бушвике. Его мать не хотела умирать. И когда-то Курт Хаммел, цепляясь за этот факт, был убеждён в том, что раскидываться жизнями, кишащими здоровьем и благополучием, — безрассудный и дичайший поступок. Тогда он не понимал самоубийц, а сейчас стоит на полуразрушенном балконе четырнадцатого этажа. Мысли о матери режут по сердцу словами: «Безрассудно поступаешь, сынок». — Замолчи, Боже, замолчи!!! Слезы высекают на щеках ледяные дорожки от очередного порыва ветра. Подошва дорогих ботинок слегка поскрипывает на бортике балкона. Камешки от малейшего движения летят вниз, превращаясь в пустоту где-то в районе девятого этажа. Ему трудно удерживать равновесие, поэтому он делает несколько маленьких шажков в сторону и хватается правой рукой за боковую перегородку. Осталось только разжать пальцы и сделать шаг. — Раз, — шепчет он, — два, три… Чужие руки хватают его за пальто, крепко цепляясь пальцами за бока, отчего несколько пуговиц с треском размалываются и летят пластмассовыми осколками вниз, превращаясь в пустоту снова где-то в районе девятого этажа, у Курта чуть сердце не выпрыгивает туда же вместе со всеми остальными частями тела. Чувство самосохранения от неожиданности решает всё за него: он делает шаг не вперед, а назад, падая в руки кого-то. Кажется, сердце вот-вот выскочит, пусть даже из глаз, поэтому он закрывает их, а всё тело конвульсивно дёргается, словно то же самое сердце в панике ищет любой выход наружу. — Какого чёрта, Хаммел? Никак уж не думал, что встречу тебя после стольких лет при таких «обстоятельствах». Голос. Этот немного дрожащий голос… Нет, быть не может. Веки Курта приоткрываются и видят перед собой густой лес, с пробивающимися сквозь листву лучами солнца. Воображение хочет потушить цвет чужих зелёных глаз и превратить их в шоколадный, родной и тёплый. — Хаммел, эй. Себастиан Смайт. Вот, кто его спаситель, точнее, грёбаный обломщик планов! И здесь бывший соперник ставит ему палки в колёса, выставляет Курта неудачником даже в попытке покончить с собой. Смайт выглядит… странно. Будто он здешний житель на протяжении нескольких лет. Вид, вроде бы, здоровый, но изнурённый. Одет в спортивные штаны и грязную толстовку, у которой не хватает шнурка для капюшона. Волосы расчесаны, но почему-то словно специально грубо растрепаны. У Курта по спине пробегается холодок. — Эх, — Смайт встаёт и тянет за собой Курта, — ещё секунда и всё: мне бы вдобавок пришлось отвечать за чей-то труп. — Не строй из себя героя, — первое, что приходит в голову Курта для ответа, — я собирался прыгать на счёт пять, а не три! — Ну да, а потом на счёт десять, пятнадцать и дальше, — Смайт говорит без какой-либо насмешки. — Надеюсь, ты передумал за эти пару секунд? Потому что теперь я никуда не уйду. — Он медленно обходит Курта, выставив одну руку перед его грудью, и останавливается за балконом, преграждая путь. — Смайт, кто там? — слышится голос за стеной. Курт застывает с испугом в глазах. Смайт же, повернув голову в сторону голоса и не отводя с Курта взгляда, собирается ответить, как вдруг говорящий появляется позади Курта. — Это ещё кто? Ещё один торчок? «ТОРЧОК?!» — глаза Курта готовы потрескаться и лопнуть, как стекло от автоматной очереди. Теперь понятно, почему Смайт стоит перед ним в таком виде. — «Нет, это абсурд». — Нет, — видно, что тот роется в своей голове в поисках нужного ответа, но спустя каких-то доли секунд отвечает. — Как ты смеешь называть моего парня торчком?! — Кого? — спрашивает тот, а мысленное «Кого?» от Курта Смайт затыкает сердитым взглядом. Смайт увереннее повторяет, он явно что-то задумал. — Зачем ты его привел сюда?! — гневно требует ответа мужчина, явно этим очень недовольный. Курту становится не по себе. Лучше бы он спрыгнул вниз, лишь бы не находиться в обществе… наркоманов? Конечно, для них заброшенные строительные леса — самое идеальное место, и такое банальное, кстати. — Да вот, решили потрахаться в экстремальных условиях, — с этими словами Смайт одной рукой обхватывает Курта за талию и кладёт подбородок ему на плечо, затем слегка целует в шею и смотрит тем самым взглядом «подыграй» на него. — Да, сладкий? Курт кивает, сам потом не понимая зачем, и взгляд мужчины останавливается на его пальто без пуговиц. Он досадно качает головой. — Смайт, ты безнадёжен. Я говорил твоему отцу, что из тебя хреновый служащий. Ты под прикрытием в наркопритоне, идиот! Придётся отстранить тебя от дела. Мужчина теперь, видимо, напарник Смайта по делу, отходит за ту же стену, набирая на смартфоне номер для звонка. — Не стоит благодарить, Хаммел, — Смайт выпускает Курта из объятий и с грустью в глазах проводит пятерней по растрепанным волосам. — И зачем ты сделал это? Мог бы сказать, что я суицидник-неудачник, которого ты вовремя нашёл и спас. Может, получил бы конфетку от папочки. — Хаммел, я всегда думал, что ты с мозгами. Ты хочешь, чтобы тебя затаскали по участкам, по долбаным проверкам на наркоту, а потом упекли в психушку из-за твоего намерения наложить на себя руки? Меньше всего мне хочется, чтобы потом ты поджидал меня с ножом в какой-нибудь подворотне. Если бы Смайт выдал его, возможно жизнь у Курта была бы чуточку разнообразней. Его лофт сменился бы на одиночную палату, а НЙАДИ и работа в кафе — на собрания безнадёжных психов, протирающих штаны на пластиковых стульях, выстроенных в круг. А сейчас ему предстоит уехать к себе домой, словно он здесь просто решил прогуляться. Только сейчас до него доходит, что перед ним стоит человек, спасший его жизнь. Дважды, между прочим. Курта распирает внутри от действий: наброситься на него с кулаками или поблагодарить. Но вместо того и другого он говорит: — Мне… нужно хоть с кем-то поговорить об… этом, — глаза Курта предательски начинают блестеть от влаги. — Хоть с кем-то. — «Хоть с кем-то», — повторяет Смайт, пытаясь подражать его голосу, а затем легко улыбается, — меня ещё никогда так не называли. — Я назову тебя по имени только в том случае, если от меня уже ничего не останется.•••