Да здравствует школа!

Тсунаёши заканчивал с последней стопкой, когда в комнату тихо постучались. Уже на автомате, отработанном за пять лет работы, за которою Деймон лаского прозвал его «каменной жопой», Савада впустил гостя. Это был Хаято. Что за поломничество в его кабинет? Почему никто ему не может позвонить? У них защищенная линия за которую они отвалили в долларах. Со страдальческим выражением лица, склоненной в отчаянии головой, темными синяками под глазами, помятой рубашке и забинтованной рукой он напоминал отшельника, не достигшего просветления. Артист. Правая мочка уха выглядела совершенно натурально, только теперь без привычных гвоздика и кольца. Скорее всего проколет уже сегодня перед сном. Савада устало вздохнул. Разговор с Ураганом займет не меньше получаса. — Почему ты еще не в Японии? — Джудайме… Вы, — правая рука босса вжал голову в плечи, но потом резко выпрямился, словно по стойке, — я прошу Вас извинить меня за проявленную мною день назад дерзость! Ну, ожидаемо. Тсунаёши поднялся и, размеренными шагами обойдя массивный стол, встал прямо перед Хаято. Несмотря на свой маленький по местным меркам рост в сто семьдесят, за которые он мог смело благодарить свою итальянскую четверть, именно он смотрел на подчиненного сверху вниз, заставляя того мяться все больше и больше под пронзительным взглядом. Гокудера любил строить из себя псину безвольную. — Хая~то, — тихо, аккуратно, словно. Тихо, зверек, я тебя не обижу. Гокудера смотрит в стену, — Хая~то, — выжидательно, укоризненно. Кто даст тебе своевольничать? — Го~ку~де~ра? Савада поднимает подбородок хранителя, заставляя того уставиться в потолок, задрав голову под неудобным углом. Гокудера сглатывает, чувствуя тонкие пальцы босса в районе шеи. Кольца корябают почти щекотно. — Ну прости меня, прости, — Небо слегка улыбается, тыльной стороной руки поглаживая скулы провинившегося друга, — ну же. Ну хочешь, пришью тебе чьё-нибудь красивое ухо? Попрошу Луссурию выбрать самое симпатичное? — он тихо смеется. Хаято опускает голову, смотря на стоявшего перед ним Саваду и тихо скулит, понимая, что, вне зависимости от его действий, сейчас Джудайме повернется к нему спиной и продолжит работать. Хотелось по-детски обидеться и зареветь, выплеснуть все чувства на ни в чем неповинных игрушках и прижаться к ногам матери, зарываясь лицом в пышную юбку. Обида. Жгучее чувство. Гокудера по-ребячески сжал рукав Тсуны, смотря куда-то в бок, прижался лицом к его ладони. Он чувствовал Его холодные руки. Его тонкие пальцы. Его мягкую кожу. — Мой Святой… Тсунаеши не вырвал руку у хранителя. Он знал, как именно к нему относится Хаято. В последнее время он слишком редко проводил с семьей время, ограничиваясь редкими завтраками и совещаниями. Каждый день Ураган пропадал в церкви, стоя на коленях перед Марией и Агнессой в компании с Ламбо и Кеей, внезапно ударившихся в католики. Его бессильная любовь доходила буквально до фанатизма, выражавшегося, конечно, не в позорном воровстве вещей и съемок в ванне, как у некоторых Варийских особей, но пустившая свои корни в незыблемую религию. Вряд ли Гокудера молился о благополучии Десятого босса Вонголы. Он молил его для себя. Нет, сначала это были невинные молитвы перед сном, пока однажды утром Савада не обнаружил себя святым мучеником с сотней последователей. Резиденция была далековато от крупных горородов, поэтому не удивительно что соседние деревни под их покровительством отплатили в своем деревенском духе — красиво нарисовали и поставили богатый кандило. — Святой… — Гокудера трепетно погладил на рукаве Савады ожог и по-японски поклонился, затаив дыхание, — пожелания, Джудайме? Савада отрицательно покачал головой, уже листая очередной договор. — Отправляйся в Японию, как я уже тебе пожелал. — Мы отправимся сегодня в пять. Это был ближайший рейс. — Да… — Тсунаёши записал что-то на краю лежавшего под документами листа, — отправьте еще Хару… У нее должны были закончиться экзамены. — Но Джудайме! Она ведь… — Хаято замялся, — что ее связывает с мафией? — Ничего, — Тсуна беззаботно взглянул на Гокудеру, — но скоро будет.

***

В ГУСЯХ, как студенты лаского сокращали название немецкого государственного университета святого Яхтельва Хелльберга, было всего два недостатка: садовник и почта. И, если со столетним сварливым стариком гитлеровских времен юные медики еще мирились, то, борясь с длиннющим коридором зеленого цвета, на деле являющимся китайской стеной почтовых ящичков, студенты устраивали митинги и революции. Ничем не отличающимеся друг от друга, сплошная стена в сорок метров в длину и три в высоту была полностью забита ячейками от первого до трехтысячного номера, вгоняя в тоску учеников элитного учреждения. Словно пчелы, перед началом учебного дня студенты забирали из сот свежие письма от родителей и друзей. Копошение — жуткое. Хару повезло — ее ячейка находилась чуть ниже уровня глаз, в самом правом «столбце». Ей, в отличие ее соседки напротив — Анджеле, не приходилось совершать ежедневную пробежку с лестницей, или, напротив, качать пресс, ища свою «соту» у пола. Избегая толпы и очереди за почтой, Миура ежедневно вставала в шесть, к семи уже проверяла ящичек, в половину — отправляла ответ. — Почему же не используется интернет?! — прокричал загорелый юноша в центре толпы. Повернувшись вокруг своей оси, декан хирургическо-травматического отделения улыбнулся и развел руки: — Чтобы вы не отвлекались! В большинстве своем это была скорая писанина родителей, бывших одноклассников и сестры, но иногда встречались «особые» письма, которые она, повинуясь инстинкту прирожденной сентименталистки, хранила в отдельной шкатулочке. Такие письма она помнила едва ли не наизусть. Сегодня тоже пришло «особое» письмо и девушка, воровато оглядевшись, аккуратным, но быстрым движением раскрыла конверт. Всего две строчки и небольшой буклетик их школы: «Приходи на встречу выпускников. Ты ведь соскучилась по нашей компании?» Девушка прижала письмо к лицу и быстро вдохнула терпкий запах бумаги и чернил. — Конечно, конечно… Конечно… **** Кот, чуть покрутившись вокруг кресла, потерся мордой о черную ткань брюк. Он мурлыкал, словно бы в его горле чудесным образом завелся перпету-мобиле, мурлыкал, одновременно сопя как уставшая кобыла и поворачивал голову на триста шестьдесят градусов, как сова. Когда ему все же наскучило это однообразное занятие, Альмонах, а именно так именовался этот до слепоты белоснежный котяра, перебрался на стоявший чуть поодаль диван, к своей хозяйке и собрату. Алексия нежно поглаживала толстого персидского кота, буквально разлившегося у нее на коленях. Его рыжая шерсть блестела на солнце, а пухлая морда выражала высшую степень внеземного наслаждения. Девушка сидела на светлом кожаном диване с резными ножками, похожими на головы тигров, сошедших с китайских бамбуковых полотен. Несмотря на свой статус «жены», единственная вольность, которую она себе позволяла — это ходить босиком и отдыхать в кабинете мужа, частенько заматываясь в купленный специально для нее шелковый плед. — Дорогая, — Тсунаеши аккуратно потряс девушку за плечо. Несмотря на пять лет разницы Алексия не выглядела намного старше своего мужа. Может, чуть выше, чуть спокойнее. Однако она была невообразимо тоненькая, словно тростиночка, что она с лихвой компенсировала своей работоспособностью. Собранная, умная, сообразительная — она была дочерью ирландского клана Келлс и одним из лучших снайперов Объединенного Королевства и Европы. Не то, чтобы они устраивали соревнования, но об оставленных за собой трупах она не умалчивала. Благодаря невольному союзу с Вонголой, после планируемой смерти ее босса, которым являлся Тсуна, право наследника перешло бы к ее брату — Эрнесу, давая тому власть еще и над Италией. Тсунаеши однажды видел этого мужчину: аристократ до кончиков его густых кудрявых каштановых волос. Он был похож на породистого кокер-спаниеля, выхоженного в королевском дворце. Но старший Келлс лежал в реанимации — сибирская язва, как следствие — отек легких и что-то из области фантастики на его левой руке. Седьмой босс Келлс себе все волосы вырвал, когда увидел сына на больничной койке, но тут же отправился на поиски другого внебрачного ребенка, сделанного пару дюжин лет назад. Но тот уже как лет семь спал на дне океана вместе со всем экипажем и самим «Béke veled víz alatt». Таким нехитрым образом весь клан был буквально подарен Вонголе, автоматически передавая ей всю систему медицинского обслуживания, больниц и пару мест в Парламенте. — Хочешь чего-нибудь? — Я… вспомнила кое-что. Нет, даже в детстве она не верила в сказку о зашуганном мальчонке, выросшем в прекрасном раю граждаской жизни, резко контрастировавшего с ее кровавыми буднями. В десять лет она его уже заранее ненавидела, в пятнадцать решила убить, но у нее глупо… Не получилось. Это была не совесть. Даже не предчувствие или интуиция. Точно не осторожность. Такой фигней она не страдала. — Терпи, иначе Келлс не получить влияния в Италии… Спасибо тебе, папа, за доброе напутствие десятилетке. Она держала крупноватую для нее винтовку и пыталась представить своего будущего мужа, который вроде как еще под столом ходит. И она терпела, терпела еще долгие пять лет, с каждым днем ненавидя наивного Наследника все больше и больше. Ее сердце готово было сгорать от боли и глухой… обиды, неприятно сосущей под ложечкой. На жизнь, которую ей дали, на тело, в котором ей непосчастливилось родиться. Роль, уготовленная ей, когда по клинике раздался печальный вздох крестного отца: «Девочка? Чтож, и это можно употребить. Будет женой… Этого Вонголы, Занзаса». Она винила жизнь. Занзаса отметнули совсем скоро, фотка агрессивного красноглазого пацана сменилась смазанной — какого-то пупса. Привет, Тсунаеши, кохай тебя, муж мой японский. И что ей делать? — Извините~, сестрица, вы не заблудились? Вам помочь? Сверху вниз Алексия посмотрела на невысокого, наверное, даже, низкого хрупкого мальчишку с ежиком растрепанной соломы на голове. С детским недоверием на нее смотрели яркие, слегка желтоватые, янтарные глаза, обрамленные густыми девичьими ресницами. Алексия слегка поклонилась и натянула на лицо самую приветливую из всех своих улыбок. Эти азиаты были вежливыми. — Спасибо тебе… Братик? Так, кажется, это звучит на японском? — она поправила складки бирюзового платья и настороженно посмотрела на собеседника. Японский она учила для лучшей коммуникацией с… мужем. Боже, знал бы тот мальчик, что на другой стороне планеты она росла специально, чтобы быть для него красивой и умной женой. — Невероятно! Вы так хорошо говорите, сестрица~, без акцента! — мальчик по-ребячески наклонил голову, с интересом всматриваясь в чуть удлиненное, бледное лицо девушки, — Вам помочь? — Спасибо большое, братик. Я ищу дом семьи Савада, не проводишь меня? — девушка еще раз улыбнулась, с недовольством замечая, что уголки губ онемели. Мальчик кивнул и зашагал по небольшой улочке, поглядывая назад: не потерялась ли загадочная незнакомка? Но девушка не испарилась, подобно Эвридике, но покорно шла за мальчиком. — Братик, как тебя зовут? — ее голос был… Не высоким, но чистым, он напоминал ему всплески воды. — Тсунаёши. А как Вас, сестрица? — Алексия, — девушка посмотрела на нового знакомого отстраненно, с толикой… Иронии? Много ли было Тсунаёшь в этой дыре? На что была потрачена ее жизнь? На этого невинного пацана? — Аре… куси…я? Простите! Для меня это очень сложное имя! — он смущенно засмеялся и запустил пятерню в волосы, сжимая прядки мягких волос между пальцев. — Ха-ха, я понимаю, прости, — Алексия, догнав мальчика, попыталась идти рядом. Разве он не должен учить итальянский? — А сколько тебе лет? — Четырнадцать, но скоро исполнится пятнадцать! — он вздернул подбородок и победоносно улыбнулся, — наконец! — Как здорово, — она хлопнула в ладоши и остановилась, — слушай, Тсунаёши. — Да, — он обернулся и вопросительно взглянул на девушку, — что-то не так? — Если подкинуть волчонка к семейству кроликов, кто вырастет? — она прижала развевающиеся пряди волос к лицу и чуть прищурилась: солнце несчадно выжигало глаза. Дурные разговоры для дурных ситуаций, ведь так? — О! Это просто! Вырастет лиса! — мальчик казался черным силуэтом на фоне светящихся домов и оконного стекла, тысяч зеркальных прутьев аккуратных заборчиков и искрящегося асфальта. — Лиса? Но почему? — Алексия удивленно приподняла брови, — почему, Тсуна? Он улыбнулся. На лбу уже горело пламя посмертной воли: яркое, обжигающее пламя. Нет, ему не обязательно вот так вот каждый раз ловить пули… Интуиция, отлаженный за десятки лет механизм, исправно работал без каких-либо перебоев и задержек… Это не часы. Для часов — щелк! И они сбились, но Вонгола, это… дух. На секунду его лицо оказалось близко-близко, обжигая ее теплыми волокнами огня. — Алексия Келлс, ты глупа, — он смотрел прямо. — Что? — Ты всю жизнь… Жалеешь себя? — он отвернуля. Рыжий сгусток пламени аккуратно озарял его лицо желтовато-красным светом, бросая яркие блики на глаза и нос, — ты ненавидишь роль «инструмента» своей семьи и рьяно завидуешь простым людям… Я… — он улыбнулся. Взгляд блуждал по переулку, через его глаза смотрели другие, — я такой же, Алексия Келлс. Но мы учимся. Жизнь заставляет. Думаешь, пришла сюда и поговорила, самоутвердилась? Мы тебя знаем, ты меня нет. Мы все о тебе узнали всё. О твоем дурном отце и братьях. Не смотри на нас свысока только потому, что ты взрослая. Мы старше. Сильный ветер раздувал ее платье, заставляя фалды ткани переходить друг в друга Волосы свободно хлещут по лицу, попадают в рот, глаза… «У Вонголы есть особенность — интуиция, она передается от босса к боссу, не по крови, по желанию». Дурные книги называли это тренировкой, а не одержимостью. — Ты… Он уже далеко, у скрещивающихся дорог. Через секунду она увидит его в компании друзей… Их много… Целая толпа… Нет, стайка с упоением щебечущих птиц. — Тсуна… Зналили эти дети, что в теле пятнадцатилетнего мальчишки кроются духи древней семьи. Алексия вздрогнула. И позже, много раз встречая Тсунаёши, она видела, как ее муж все больше становится частью древнего существа — Вонголы. На собственной свадьбе она обнималась с его друзьями, с детьми — по сравнению с ней. Это были пташки, которым Тсунаёши собственноручно обрезал крылья и прявязал к себе, как умели только они — боссы Вонголы. «Певчая птица крыльями не машет»