***
Саске резко дернул ее за плечо, поворачивая к себе. Она даже не сразу поняла, что происходит — глаза засветились в полумраке, как только она их открыла, и недоуменно уставились на него. Гнев, раздиравший его, только усилился от этого непонимающего взгляда, и он с трудом сдержал себя, чтобы не залепить ей затрещину. — Что ты наделала? Чем ты только думала? — слова сочились ядом, злобой и бешенством. Он ее в этот момент почти ненавидел. И ее растерянность только усугубила дело. — Это ты мне хотела доказать, что права, да? И что? Доказала? Довольна теперь, упрямая идиотка?! — Саске, что ты… — начала она, медленно нахмурившись. Изумруды ее глаз затлели от пробуждающейся ярости. — Ты стащила таблетку. Их было две, а осталась одна, — Ино, оставшаяся возле входа, сложила руки на груди и оперлась на дверной косяк. Когда она только пришла к Саске, она была, пожалуй, больше напугана, чем разгневана, но, увидев его реакцию на новость, что Сакура опять взялась за старое, заразилась его настроением, и теперь хмуро смотрела на подругу, лежащую на кровати. — Чего? Вы рехнулись? — Сакура перевела взгляд на Ино, оттолкнув от себя руки Саске. — Я не брала кьюр, если ты об этом. — Не ври мне, — прошипел Саске, взяв ее за подбородок и заставив посмотреть на себя. Она снова оттолкнула его руки и села на кровати, недовольно встряхнув взъерошенными после недолгого сна волосами. — Я не вру. Я ничего не брала и не принимала. Мать вашу, с чего вы взяли, что я взяла таблетку? И кстати, если бы я даже и взяла, — она нехорошо усмехнулась, совершенно теряя сходство с той Сакурой, от которой сердце билось быстрее и ладони горели желанием прикоснуться к ней, — я бы одной не ограничилась, и ей, — она кивнула в сторону Ино, — это прекрасно известно. — Не принимала, говоришь? А куда тогда делась вторая таблетка? Домовенок спер? Кайфа ему захотелось? И вообще, как ты тогда объяснишь это? — Ино щелкнула выключателем, и комнату залил слабый, желтоватый свет. Саске внимательно смотрел на Сакуру, отмечая, что вся она как будто… посерела. Что-то с ней было не так. Даже ухмылка, которой Сакура выводила его из себя, при этом оставаясь такой же желанной и нужной, была злой, кривой и совершенно чужой. — Сакура, скажи правду. Не вынуждай меня заставлять тебя говорить. — Саске не шутил. И не лукавил. Ее наглый взгляд, в котором не было даже намека на угрызения совести, ни искорки вины — ничего из того, что он видел в них постоянно, — заставлял его хотеть причинить ей боль. Выбить из нее эту чужеродную спесь, изгнать злость, которая была вообще не такой, неправильной, лишней. Как будто перед ним сидела не Сакура, а что-то другое. Неужели таблетки делали ее такой? И она их принимала все время, с момента перерождения? Да, неслабо с ней настрадались люди, которые ее любили… — И что, опять Ринненган? — презрительно выплюнула Сакура. — Давай. Вперед. Заставь меня чувствовать себя тряпичной куклой, из которой по одной вытягивают жилы. Заставь меня через боль говорить правду, да только я тебя разочарую — ничего нового ты от меня не услышишь. — На какое-то мгновение ее лицо исказилось гримасой боли, но тут же снова приобрело отрешенно-гневное выражение. Эта мимолетная, почти неуловимая эмоция решила все. Он выпрямился, отступил от нее на шаг и повернулся к Ино, очень спокойно спросив: — Ты абсолютно уверена в том, что таблетка была всего одна? — Да. Я развернула платок, и в нем была одна таблетка. — В голосе Ино не было даже намека на обычную игривость и томность. Непривычная серьезность не давала Саске повода усомниться в ее словах. — Бабаи взять наркотик не мог, по очевидным причинам, Такеру тоже — он не знает, что мы нашли что-то подозрительное. Остаемся мы четверо. Я не брала, и за себя я уверена. Сай был со мной весь вечер, и если бы его били конвульсии от кайфа — думаю, я заметила бы. Остаешься ты и Сакура. Саске, ты брал? — Она закатила глаза в ответ на его гримасу. — Вооот. Соответственно… — Ага. Методом исключения остаюсь только я. Да вот только я уже пять минут вам говорю, что я не под кьюром! — Сакура вперилась в Ино взглядом, явно не предвещающим ничего хорошего. — Я не принимала никаких наркотиков почти полгода. И если вы оба считаете, что я настолько безответственна и лишена каких-либо моральных принципов, чтобы накачаться на миссии таблетками, неизвестно откуда появившимися посреди леса, где более суток не было ни одной живой души, — то, пожалуйста, продолжайте считать меня крайней. Но только оставьте тогда свои мысли при себе. И Саске, — ее глаза казались серыми, будто были подернуты беловатой пленкой, — возьми эту белокурую лахудру, и избавь меня от вашего присутствия в моей спальне. — Охренела, лобастая? Я же переживаю за тебя! — от возмущения у Ино задрожали губы. — Я же… — Мне. Плевать. — Сакура снова легла, демонстративно повернувшись к ним спиной и закрывшись левым крылом, спрятав все тело под темно-красной перепонкой. — Не хочу вас видеть. Пошли вон, оставьте меня в покое. Саске как ударило от ее слов. Но если раньше он как будто чувствовал, что она скажет дальше, и понимал на интуитивном уровне, о чем она думает — то теперь там, в той части сердца Саске, в которой жили ее мысли — была пустота. Сакура закрылась от него темной непроницаемой ширмой, и то, что грело его, ушло, оставив только пустоту и холод. Впрочем, довольно привычные ощущения. — Пойдем, Ино. — Он вышел, за локоть выводя за собой беззвучно открывавшую рот Ино, не находившую никаких слов, чтобы ей ответить.***
Через месяц печати маякнули о вторжении постороннего. Быстро приняв облик Бабаи, Саске тяжелой, хромающей походкой поднялся по лестнице, опираясь на трость с набалдашником из натуральной кости, вырезанной в форме когтистых пальцев, сжимающих земной шар, и отворил дверь, в которую настойчиво стучались. Как только дверь открылась, молодой парень, на вид лет двадцати, не больше, тут же упал перед ним на колени, не обращая внимания на липкий снег, кое-где начавший подтаивать, поклонившись, коснувшись лбом порога, и застыл в такой позе. Саске это не удивило — он видел уже такое в воспоминаниях Бабаи, и знал, как себя вести. — Можешь встать и говорить, — властно проскрипел он, очень точно подражая голосу престарелого работорговца. Парень тут же поднялся с колен, не удосужившись даже отряхнуть снег. Он был весьма смазливым, с четко очерченными, пухлыми губами, у Саске даже создалось впечатление, что он их специально подводил. Определенно, один из так называемых нижних. Правда, скрыть тщеславный огонек в глазах цвета топленого шоколада, слишком девичьих для мужчины, он не мог. — Великий и уважаемый господин Бабаи, — вычурно начал парень, — я удостоен чести известить, что великие господа почтут за удовольствие приветствовать господина Бабаи на аукционе, который состоится этим летом. — Дата? — Аукцион начнется в день летнего солнцестояния, великий господин. Если уважаемый господин Бабаи облагодетельствует великих господ своим присутствием, покои для него будут готовы с тринадцатого июня. Если господин пожелает выставить на торги свой товар… — У меня одна элита. Мальчик опешил, тут же снова в почтении склонив голову. — Для великих господ будет несравненным удовольствием узнать, что великий господин представит свой товар. О элитах господина Бабаи ходят легенды среди господ. — Я знаю. — Не прощаясь, трясущейся рукой закрыл дверь прямо перед носом вновь поклонившегося парня. Это было мерзко. Одно дело — копаться в голове ублюдка, который видел и таких мальчиков, и эти торги, — и совсем другое увидеть вживую одну из жертв жестоких порядков и «воспитания», для которого было почетно бить челом в землю перед старым, мерзким стариком, извратившим и изуродовавшим не одну девочку. Мальчиками Бабаи не промышлял, считая это извращением. Да, ублюдок имел собственные понятия об извращениях! Хотя то, что возбуждало его, было настолько мерзким, что вызывало у Саске неслабые приступы тошноты, когда он заставлял в иллюзии переживать Бабаи его утехи. У него не укладывалось в голове, как подобное вообще может доставлять удовольствие, ибо было настолько отвратительно, что он несколько раз после этого еле сдержался, чтобы не убить его. Таким тварям нет места на планете. Поведение он скопировал блестяще. Еще бы — он, можно сказать, уже несколько раз прожил с Бабаи всю его долгую жизнь — восемьдесят шесть лет, шутка ли? И до семидесяти трех он продолжал всю эту грязь, даже тогда, когда его усохший стручок перестал подавать признаки жизни. В семьдесят лет у него родился первый и единственный ребенок, и что он сделал? Воспитывал девочку так, чтобы потом продать ее девственность подороже, а после — чтобы она стала одной из покорных нижних! Прекрасно зная, видя, и сам делая страшные вещи с другими нижними, отлично понимая, на что обрекает собственную дочь — на пытки, насилие, извращения всех возможных видов — которых оказалось гораздо, гораздо больше, чем Саске мог предположить. Он никогда не задумывался об интимной стороне отношений между мужчиной и женщиной, как минимум, просто потому, что они его не интересовали (до начала странной зависимости от не менее странной Харуно), и его терзала совесть каждый раз, когда ему приходилось самостоятельно сбрасывать напряжение, мучившее тело. Из-за нее. Вот что для него было извращением, признаком слабости перед собственной плотью, которую он много лет нещадно истязал тяжелыми тренировками. Но даже просто представить, сколько мерзких вещей можно сотворить с женским телом… Каким мукам его можно подвергнуть, еще и получая наслаждение от воплей боли и страдания девушек… И Саске должен был жить его жизнью, безвылазно, не имея возможности передохнуть, целых две недели, может, даже дольше. Но больше всего выводило из себя даже не это, а то, что десятки лет этот порядок существовал. Сколько людей, мужчин и женщин, были замучены такими ублюдками, передававшими свое искореженное мировоззрение из поколения в поколение? Сколько детей было похищено из семей, пленено во время войн, сколько сирот попали в лапы беспощадным тварям, любыми способами ищущими удовлетворения своих внутренних демонов? Его мозг отказывался воспринимать эту реальность, не мог уместить в себя факты того, что он видел своими глазами — пусть и через память Бабаи, — и принять их как должное хотя бы в одной из бесчисленного количества параллельных вселенных, а тем более в той, в которой живет он сам. И люди, которые ему дороги. Спустившись обратно в подземелье, столкнулся лицом к лицу с Ино и Саем, ждавших его. Развеяв иллюзию, прислонил трость к стене и опустился на ступени, тяжело вздохнув и спрятав лицо в ладони. — Торги начнутся двадцать первого июня. Сбор торговцев с тринадцатого. — Значит, у нас еще три месяца, — облегченно выдохнула Ино. — Хоть что-то. — Перед смертью не надышишься, — Сай серьезно посмотрел на Саске. Саске кивнул. — Я никогда не буду готов. Времени все равно не хватит. А как дела с элитой? — уже месяц он не произносил ее имени. — Она почти готова. Во всяком случае, так думает Такеру. Я уже ничего не знаю, — виновато ответила Ино. Всегда, когда речь заходила о Сакуре, она тушевалась и опускала глаза, потому что через неделю после их обличающего визита к ней, когда подметала пол на кухне, она нашла вторую таблетку С-кьюра среди сора. Ино тут же кинулась к ней извиняться, но, видимо, эффекта это не возымело — слишком глубоко сидела обида. Это был его персональный маленький ад. Дыра в груди будто была доверху наполнена кислотой, от которой каждый день разъедало края, делая ее больше и глубже. Когда Сакура была в его голове, когда казалось, что он понимает ее с полувзгляда, может читать ее мысли — он чувствовал себя целым. А теперь в нем была дыра размером со средний кратер, которая свербела с каждым днем больнее, засасывая в себя все эмоции, только недавно начавшие доставлять ему удовольствие и не вызывающие ощущение собственной слабости. Она его игнорировала. Он ее — тоже. Это был детский сад, но тем не менее, это было так. Зачем он пытался разобрать свои чувства по полкам, расчленить на мелкие составляющие, анализируя каждую свою реакцию на ее, даже мимолетное, присутствие? От этого было только хуже. Потому что каждый раз он убеждался в собственной ничтожности. Угрожать Сакуре применением Ринненгана, как будто он имел полное право принуждать ее делать то, чего она не хочет. Так легко и естественно, в порядке вещей пытать ее разум. Это насилие, которому он ее подвергал, — что во время периода, что после, в ванной — даже тогда, чтобы добиться желаемого, он приказал ей, совершенно в тот момент не думая, а хочет ли она делать то, что ей пришлось делать? Вдруг в ее голове сложился образ безукоризненного, ледяного Учиха Саске, которого она любила с детства, сначала так глупо, наивно и надоедливо, а потом — искренне, чисто, истинно, — что увидеть в нем обычного мужчину было слишком тяжело? Он ведь совсем не идеален, и не может соответствовать образу в ее голове. Она любила его, не зная, кто он — больше фантазировала о человеке, который пропал, в общей сложности, на шесть лет, и могла домысливать и приписывать Саске качества, совсем не свойственные ему. Любила. Хорошее слово. Четко отражающее то, что происходило сейчас — пустые взгляды, будто сквозь него, плотную, глухую стену между ними, и полное молчание. Каждый день, выходя из своей спальни, он краем глаза заглядывал в ее комнату, и если ее там не было — возвращался к себе, старательно избегая встреч. Если не получалось, и они пересекались на кухне, или на выходе из ванной — чертова ванная, — то даже не здоровались, не смотрели друг на друга. Ему было больно ее рассматривать — слишком плотно она сидела под его кожей. И слишком страшным был контраст с той девушкой, которая прижималась к нему, закутывала в одеяло, когда он замерз, несмотря на его сопротивление, которая целовала его, вызывая горячую волну по телу и жар в груди. Которая душила стоны, вцепившись в его волосы, когда он касался губами самых нежных частей ее совершенного тела. Она снова похудела. На ее теле, лишенном подкожного жира, малейшее изменение в весе было очевидно. Колени стали острее, скулы сильно выделялись на фоне впалых щек, торчали ребра. Хотя про ребра он додумывал — несколько раз, когда встречи все же состоялись, несмотря на их обоюдные усилия избегать друг друга, она была в бесформенной хламиде, делающей ее почти прямой и бесполой, если бы не длинные, сильно поблекшие волосы. Ино из-за своего чувства вины перестала приходить к Саске по вечерам, и невозможность поговорить о чем-то отвлеченном сильно давила. Да, конечно, косвенная вина Ино во всей этой ситуации была, но Саске не мог ее обвинить. Она просто переживала, сделала поспешные выводы, в конце концов, чем он лучше? Кинулся к ней, обозвал, начал угрожать — вообще потерял рассудок от гнева. Сам виноват. Мыслей было слишком много, в голове — впервые, наверное, за всю жизнь — царил полный хаос, да и постоянное поддержание иллюзий для Бабаи уже начинало истощать его. Еще и покоя не давали те образы, которые он возможно увидел в первый раз, когда боролся с ее волей. Как она могла оставаться относительно цельной личностью при таких травмах психики? Никак. Вот и метало ее из стороны в сторону, превращая из любящей девушки в раскрепощенную бестию, из бестии — в суку, потом все это перерастало в эгоистичную стерву таких масштабов, что хотелось милосердно придушить ее подушкой, пока она спит. То подпускала его, то отталкивала, играла с ним, как кошка с мышкой, наверное, даже не осознавая, что меняет свои решения чаще, чем торговцы меняют нижних. И все это происходило в немыслимо короткие сроки — он иногда не успевал понять, что она будет делать дальше. Обвинит его во всех смертных грехах, обожжет презрительным взглядом или заставит его плавиться от ее одуряющей близости. А он, как последний мазохист, будто ждал, когда в очередной раз она все перевернет, был одинаково счастлив от ее злости и от нежности, не имея ни малейшего представления, что с ним происходит. Но, несмотря на все это, она нашла — и он ей в этом помогал из собственного упрямства, — еще более изощренный способ мучить его. Сколько он еще будет позволять ей измываться над ним? — Саске? Ау? — Ино подошла, заглянув ему в глаза, вырывая из плена собственных мыслей. — Ты слышал меня? — Да. — Понятия не имел, о чем она говорила. — Отлично. Значит, завтра все обсудим подробно. — Ино ласково потрепала его по волосам и, попросив Сая ей помочь, направилась в сторону кухни. Сай улыбнулся Саске, слегка виновато пожал плечами и отправился следом за Ино. Вот почему все не может быть так просто, как у них? Отношения с Ино наверняка не такие путанные и сложные, как с Сакурой. Она легкая, позитивная, слегка поверхностная, но в то же время очень чуткая. Саю досталось настоящее сокровище, и видно, что он это тоже понимает. Саске же с Сакурой либо хорошо, либо плохо, никаких полумер, никакой стабильности — сплошная война двух личностей, слишком страдающих от самих себя. И заставляющих страдать друг друга. Стоп. А давно у них с Сакурой отношения? Эта мысль его так поразила, что, если бы он мог сесть на пол, он бы сел — только он уже сидел на лестнице. У него с ней отношения. Странные, тяжелые, непонятные, очень путанные, невозможные — но отношения. А ему было очень хорошо известно, что все, что говорится до «но», можно смело не брать во внимание. Когда он позволил ей так сильно привязать его к себе? Как это произошло? Легкие шаги в другом конце коридора он услышал так же четко, как если бы они раздавались прямо в его голове. Собрав остатки сил и воли, встал и спокойно двинулся в сторону своей спальни, придав лицу абсолютно бесстрастное выражение, которое далось невероятно тяжело после собственного открытия. Едва заметное движение ее глаз — она отлично видела, что он идет ей навстречу, но безразлично смотрела прямо перед собой. Хвост беспокойно подергивался, выдавая ее напряжение, но больше — ни одного намека на какие-либо эмоции. Он точно чертов мазохист. Когда они поравнялись, постарался бесшумно вдохнуть поглубже — запах, едва уловимый, лимона или инжира, наполнил ноздри, больно проникая в каждую клеточку его существа, вызывая нестерпимое желание сделать хоть что-то — схватить ее за руку, прижать к стене, трясти ее за плечи, заставив говорить — он почти забыл, как звучит ее голос. Как же его это все раздражало. Она давно скрылась в тренировочном зале, а он все так же подпирал изнутри дверь своей спальни, не в силах заставить себя думать ни о чем другом, кроме собственного, своего личного демона, бьющегося внутри его сущности, исполнить бешеные запросы которого мог только другой демон. И имя этого демона — Харуно Сакура.***
— На сегодня все. Ты умница, Сакура, — Ино улыбнулась, несколько заискивающе пытаясь поймать ее взгляд. Сакуре было плевать. Она лишь кивнула в ответ, и спокойно вышла из осточертевшего ей зала. Обида, которую ей нанесли эти двое, еще сильнее растравила и без того измученную душу. Дело было даже не в том, что Ино бросила ей в лицо несправедливые обвинения. В принципе, если бы она была на ее месте, то рассуждала бы точно так же и пришла бы к таким же выводам. Это было логично и имело под собой основания. Но Саске? Она была уверена, что он начал понимать ее, и он должен был осадить Ино, уверить, что она не права. Чего он не сделал. Что с ней случилось в тот день? Она слабо помнила. Они несколько часов хохотали всей командой в кухне над какой-то ерундой, ей было легко и весело, ее переполняли эмоции от неожиданного чувства свободы, испытанного на улице — даже дебильная находка не сильно омрачала ей настроение. Потом они разошлись по комнатам, они с Саске встретились глазами, она хихикнула — он выглядел нелепо в накинутом одеяле, как в плаще, и, зайдя к себе, она завалилась на кровать, наслаждаясь расслаблением и негой. Ее не смущала ни жесткость под спиной, ни изодранная еще во время периода подушка, ни исполосованное ее когтями одеяло. Другого не было, Саске предлагал поменяться, но она отказалась — ему нужнее тепло, а она все равно постоянно открывалась во сне. И вот, лежала она себе, глядела сияющими глазами в потолок, ни о чем не думала — ни о чем плохом, уж точно, — как вдруг… А дальше все как в тумане. Что-то заставило ее подскочить, тихо выскользнуть из спальни и пробраться в зал. Краем уха слышала легкий смех Ино — им с Саем было явно не до того, чтобы что-то замечать вокруг, — так что она оказалась в тренировочном зале, никем не замеченная, и замкнула дверь изнутри. Не соображала, что и зачем делает, но топ был сорван с груди, шорты скользнули по бедрам — и она вновь предстала перед своим отражением, в чем мать родила. Точнее, в чем она могла бы родиться, если бы нынешнее ее тело соответствовало статусу «рожденное». Перерожденное. Так точнее. Эмоции, которые ее захлестнули, были совершенно не теми, которые она испытывала после внушения Такеру. Не то, что она ощущала руками, когда мылась, испытывая странное удовлетворение. Тогда она была довольна собой, смирилась с тем, что видела. Ей нравились ее крылья. Нравился хвост. Нравились даже ноги. Все нравилось. И фигура у нее, как у персонажей из эротических журналов, пару которых она нашла на дне сундука с вещами Ширы. Там было несколько девочек в образах демониц. Миловидное лицо, почти детское, и резкий контраст с вызывающе женственной фигурой. Талия тонкая, туго затянутая в корсет, красивые ножки в высоких сапожках до середины бедра. Пара фетровых крылышек за спиной, миловидные рожки, основание которых было замотано волосами — чтобы казалось натуральней. Вот, значит, какие у мужчин фетиши? Конечно, она видела там много других девочек в самых разных нарядах — очень короткий халат медицинской сестры с откровенным, глубоким декольте, традиционное кимоно, из складок которого выглядывали очень длинные ноги и молочно-белая крепкая грудь… Да много всякого. Но это был не порнографический журнал, это была красивая эротика, и Сакура даже с некоторым любопытством просматривала фотографии, на которых были запечатлены самые разные девушки, которых объединяла одна общая черта — они все были красивы. И, стоя перед зеркалом, на этот раз она не видела красивую грудь, тонкую талию, сильные, мощные бедра — она не видела ничего из того, что показал ей Такеру. Вместо этого она видела синие полосы вен под полупрозрачной кожей, расчерчивающие все ее тело. Тонкие пятки, ступни длиной почти полметра — как это может быть красиво? Как эти колени могут волновать воображение, чем могут возбуждать — своей угловатостью? Или выступающей коленной чашечкой? А эти слишком широкие бедра — да под ней мог беспрепятственно пройти ребенок, настолько широкий зазор был между ногами. Даже лицо казалось кривым и неправильным. Это было не лицо, это была безобразная скуластая морда, принадлежащая чудовищу, которым она являлась. Шумело в ушах. Она четко слышала, как бьются оба ее сердца — одно сильно, мерно качало кровь по двум кругам кровообращения, другое — слабее, медленнее, чем основное, гоняя кровь по третьему кругу — тому, что питал жуткую конструкцию на ее спине. Эти звуки вызывали еще большее отвращение. Она не могла, да и не пыталась объяснить себе, что вдруг с ней случилось, что прогресс, дававшийся с таким трудом, внезапно откатился на начальную точку. Она медленно начинала снова себя ненавидеть. Слезы катились из глаз, скользя по острым скулам, ставшим четче. На лбу вздулись вены, придавая лицу агрессивное, напряженное выражение. Она не чувствовала, что плачет, не было ни всхлипов, ни сбившегося дыхания — просто соленые капли жгли кожу щек, пока она продолжала смотреть на отражение в зеркале. О чем она вообще думала? Как могла заставить себя поверить, что ей может светить хоть что-то с Саске? Она же не слепая. А его привязанность к ней объяснялась до боли просто — слишком долго он подвергался влиянию ее слюны во время периода. Этот вопрос был не изучен, и вполне можно было предположить, что именно так и проявляется ее яд в теле мужчины — выливается в зависимость от нее на долгое время. В конце концов, после того случая с Шино он еще несколько недель приходил в себя, а ведь он едва слизнул языком тонкую пленку на своих губах после ее влажного, мазнувшего его прикосновения. А Саске она целовала уже не по-детски, с силой и страстью впиваясь в податливый рот, о котором грезила столько лет, с самого детства. Детьми им было проще. Многое бы отдала за возможность повернуть время вспять, вернуться в тот момент, когда была просто самой умной девочкой в Академии, которой все завидовали из-за того, что она попала в команду с самым талантливым и красивым мальчиком. А не кривоногим крылатым чудовищем с бешеным количеством чакры, которую заперли в ее теле с помощью ошейника с печатью пяти элементов. Она не распиналась о том, как сильно страдает физически от ее нехватки, прекрасно понимая, что либо ей дадут жить, но с муками, либо, если бы она отказалась… Вряд ли бы ее убили, но изоляция была бы самым щадящим способом избавить мир от опасности, заключенной в Сакуре. По их вине. Она стояла так долго. Обнаженная перед собственным отражением, разглядывающим ее. И мука только усиливалась, как и отвращение к себе. Еще вчера он ласкал ее тело, и не было ни единой мысли о том, что она может не нравиться. Но тогда, один на один с собой и своим изуродованным телом, которое она еще и украшать начала пытаться — иллюзия пропала. Она снова видела себя трезвым взглядом, и то, что она видела, было не человеческим телом, не телом женщины. Это был искалеченный сосуд для ее души, от которой тоже осталось мало человеческого. Потом она вышла, столкнулась с Ино, почти не видя ее перед собой, уползла к себе, как в норку, спрятавшись ото всех, и потом… Сейчас она жалела, что на самом деле не сорвалась и не приняла таблетки. И даже тогда, когда через неделю Ино хватала ее за руки, почти падая на колени, извиняясь за то, что незаслуженно ее обвинила и не поверила ей, ей было пусто и горько. И дни слились в бесконечную череду однотипных тренировок, безвкусной еды и сна, такого глубокого, что она, просыпаясь, даже не помнила, как заснула. Такеру видел, что она изменилась, причем резко, без каких-либо предпосылок, — но достучаться до нее не мог. Пытался говорить с ней, опять внушить, что она должна быть в себе уверена, но она только безразлично кивала, делая вид, что вслушивается в его слова. А еще она поняла, что больше не испытывает то чувство, будто они с Саске друг друга слышат, ничего не говоря вслух. Она уже думала о том, что именно в этом заключается его сильная мутация, которая составляла семь десятитысячных процента. Более сильная, чем у Хинаты, у которой при последнем анализе было выявлено только три десятитысячных процента. А Сакура когда-то считала, что это самый страшный показатель среди всех, кто имел с ней физический контакт. Но нет — ей только казалось, что они интуитивно понимают друг друга. На самом деле ничего не было. Она нарисовала себе сказку, в которой демоница и ее возлюбленный были единым целым, отбрасывая реальность. И это было совсем не трудно — запертые здесь, в этих подземельях, связанные общей миссией и одинаковыми взглядами на участь всех ублюдков, которую они заслужили своим отвратительным образом жизни, — ей казалось, что это их собственный маленький мир. Где они живут не по законам природы, а по их собственным, где не было разницы между любовью и желанием, где каждый мог быть самим собой и не вызывать отвращение у другого. Где можно было быть честными друг перед другом и перед самими собой. Наивная дура, зависящая от самообмана. Саске не извинился за тот случай, но ей это было и не нужно. В конце концов, кто она такая, чтобы что-то с него требовать? Сама виновата, что повела себя как влюбленная кошка, позволяла ему то, на что не имела права давать позволения — хотя бы чтоб сохранить хоть какое-то самоуважение. А как можно уважать себя после всего, что она сама позволила ему делать с собой, в глубине души отлично понимая, что это даже не его желания, а ее, просочившиеся в его тело? Как теперь думать о себе, что она еще может быть хорошей, когда тот, за кого она была готова когда-то умереть, бессознательно подвергал себя опасности только потому, что она сама не могла держать себя в руках рядом с ним? Наверное, у нее был шанс завоевать его любовь. И она, со своим упорством и беззаветным, искренним чувством, могла претендовать на него, но это было тогда. Почти четыре года назад. Когда она была Харуно Сакурой, ученицей Пятой Хокаге, ниндзя-медиком, экспертом по ядам, входившей в состав команды Какаши, обладала уникально точным контролем чакры и огромной силой. Но не теперь, когда от всего, что было, у нее осталось только имя. Она могла лечить, осталась гением в своей области, обладала огромным объемом знаний, и — при наличии чакры — по-прежнему могла разбивать валуны прикосновением пальца, но это было не то. Теперь она была существом совершенно другого порядка, и от прежней Сакуры, которой она себя помнила, и правда осталось только имя. Вряд ли она когда-то сможет снова найти себя в потемках собственной души. Все, что ей оставалось, это незаметно, когда он проходил мимо, даже не глядя на нее, наслаждаться его красотой, тихо вдыхать чувствительным носом аромат его кожи, вспоминать то, что между ними было — и только. А в остальном — просто расслабиться и слепо следовать указаниям Такеру и Ино, не думать, нравится ей это или нет, — исполнять. И с замиранием сердца ждать момента, когда все это закончится, и Саске исполнит то, что она кинула ему в порыве ярости — покинет Деревню скрытого Листа. Так как все то, что происходило между ними после, никак не повлияло ни на ее решимость, ни на его решение. Ведь никто из них не имел привычки брать свои слова назад.