Не по закону Природы

Сакура в ужасе закусывала губы, борясь с сильнейшим приступом паники. Сердца колотились как бешеные, руки непроизвольно сжимали измятые в ноль простыни, колени тряслись и подкашивались, даже несмотря на то, что она сидела. Кохэку уже ушла, помогала девочкам по приказу Ширы готовиться к их выступлениям, которые сегодня должны быть, как никогда яркими. Круче будет только завтра, перед самими торгами, когда каждая будет выступать только на себя, демонстрируя именно свои достоинства, но сегодня — финальный аккорд шоу для господ, и они должны выложиться на все сто. Доставить им максимум эстетического удовольствия. Но для Сакуры этот день был самым страшным. Он был шестым. А значит, Саске снимет с нее ошейник перед ее выходом. И она должна будет направить — понятия не имея, как это делать, — всю мощь своего задавленного искусственного периода на остальных, каким-то образом не зацепив Саске. Твою мать… Она только думала об этом, а уже тряслась вся, обливаясь несуществующим потом и леденея изнутри больше обычного. Ей было страшно, как, наверное, даже на войне не было страшно. От того, как она справится, зависит все — вообще все. Все, через что прошла она, через что прошел Саске, Ино, Сай, Шикамару — вообще все, — будет зря, если она не справится. Всё будет впустую. Всё покатится под откос. А про последствия если подумать… Твою мать! Глубоко и громко дышала, правда, толку от этого не было, но она не оставляла попыток привести себя в чувство и унять паническую атаку. Она сильная. Она справится. Обязана справиться. От стука в дверь резко дернулась, почти застонав от отчаяния, но голос слуги робко поведал, что пора готовиться, и она заставила неимоверным усилием воли себя встать и на подкашивающихся ногах поплелась к двери. У нее было так мало времени. Так мало времени! Слишком мало, чтобы быть готовой. Хотя бы морально. Про физическую сторону вопроса она вообще не думала — это будет пытка такого уровня, что, будь на ее месте Кодирой, обкончалась бы, как сука. В мазохизме Кодирой сомнений не было после четвертого дня шоу, когда из ее удовольствия от боли сделали целое представление. Под крутую, очень мелодичную и мягкую музыку, она красиво разделась, а потом ее привязали к хрени, очень напоминающей Сакуре дыбу, и творили с ней такое, от чего даже Сакуре стало больно. Причем трем торговцам из зрителей было даже предложено самим убедиться в «качестве товара», а Кодирой, которая со сцены почти уползала, вся в багровых подтеках и с сияющими глазами, смотрела на остальных девочек с таким торжеством и уничижением, что с ней даже общаться почти перестали. Да, знатно должно переклинить в мозгу, чтобы — это даже не было какой-то сексуальной игрой, это было истязание, не меньше, — испытывать от этого сильнейшие оргазмы, или что там она вообще испытывала. Адекватными Шире казались только две девочки — Донна и Тэя. И то, Тэя вела себя при элитах по-прежнему отчужденно и высокомерно, зато наедине с Широй будто оживала и становилась настоящей, хоть и была при этом холодна и слегка недоверчива. А Донна просто была достойной. Она никого ни разу не оскорбила, сплетни слушала больше из вежливости, чем из любопытства, и была какой-то возвышенной, что ли. Шире это нравилось. Вот ее было легко представить в нормальном мире, а не в этом аду извращений и скотств, не то, что ту же Мэми. Мэми была просто пропитана этим ядом. Отравлена всей этой мишурой из роскоши, порока и издевательств. Единственная из элит, которая громко аплодировала и выкрикивала восторженные комментарии, бурно обсуждая все с Горо, когда с Кодирой на сцене разве что кожу не снимали — уродовать элиту было запрещено. Их отношения стали просто отвратительными. Эта сука даже каким-то образом вычислила, не исключено, что нижние настучали, что Шира не ест помидоры ни в каком виде — и обед в пятый день торгов обернулся для Сакуры дичайшей диареей и рвотой такой сильной, что она даже поверила, что выплюнет желудок. Хорошо, что под плотной иллюзией не было видно, как покраснело лицо и покрылись пузырями ладони, иначе мерзкая девка покоя бы ей не дала своими насмешками, и Сакура проломила бы ей череп. Пока Шира ее одергивала, сама себя убеждая, что спесь с Мэми собьет то, что ее привычный мир разрушится буквально завтра, и эта мысль грела. И связывала чесавшиеся — во всех смыслах — руки. Слуга, как обычно, предложил ей руку, и она впервые за все время не смерила его презрительным взглядом, а вцепилась в его предплечье, с трудом переставляя налившиеся бетонной тяжестью ноги. Он напрягся, ощутимо задеревенев от неожиданного поведения элиты, но покорно повел ее к остальным, стараясь идти в том же тягуче-ползуще-медленном темпе, что и Шира. А для нее каждый шаг был как в пропасть. Пока нога, оторванная от земли, опускалась, делая очередной неуверенный шаг, перед глазами Сакуры проносилась вся жизнь в кроваво-красных кругах, тело трепетало от ощущения падения, а сердца бухали уже где-то в горле, и почему-то в копчике. И дело было не в тянувшем низ живота периоде, Сакуре даже показалось, что постепенно проходит паралич, наложенный с мороком, и начинает дергаться хвост от нервов. Вполне возможно, кстати, морок был рассчитан на две недели, а сегодня уже тринадцатый день. Зайдя в комнату, выделенную элитам для подготовки к выступлениям, застала привычный хаос и неразбериху. Нижние сновали туда-сюда, сжимаясь под возмущенные окрики недовольных элит; одни развешивали платья, не подошедшие девочкам, которые они швыряли прямо на пол, перебирали кисточки, которыми наносили грим своим хозяйкам. Другие старательно расставляли туфли, стараясь не запутаться, где чьи, чтобы было легче подбирать к платью. У шестерых человек одежды было столько, что можно было неплохо приодеть небольшой город. К ней хищной походкой приблизился Ачи, потрясающе улыбнувшись и слегка прихватив ее предплечье:  — Привет, куколка. А ты чего еще не готова?  — Выйду в конце, — рассеяно ответила Шира, даже не ощущая горячего прикосновения руки парня. Он ухмыльнулся, наигранно поцеловав ей тыльную сторону ладони и подмигнув:  — Я сейчас с Корой выступаю, может, хочешь посмотреть?  — Как? — Шира слушала его, будто сквозь туман, даже не пытаясь думать над тем, что он говорит. Отвечала на автопилоте, поглощенная оглушающим страхом, создавшим в ней черную дыру, которая очень сильно засасывала внутренности.  — Я покажу тебе местечко за кулисами, оттуда сцену видно, как на ладони. Хочешь? Шира, наконец, перевела взгляд на него, постаравшись сфокусироваться на том, что он говорит. Увидев ее замешательство, Ачи понял его по-своему, дружелюбно чуть прижав к себе:  — Если успеешь подготовиться, приходи к выходу на сцену, но сверни левее, в проход к пульту Дони. Не доходя до него, увидишь в драпировке стык, его можно слегка отогнуть — и наслаждайся шоу. Мы будем на высоте, — заверил он, но ответить Шира не успела — подлетела Кора, схватив Ачи за свободную руку и возбужденно затараторив, что им нельзя опаздывать. Снова подмигнув Шире, он позволил Коре увлечь его из комнаты, оставив Ширу переваривать информацию в царящем вокруг хаосе и гуле. Они уже ушли, а до Ширы только дошло, что Кора была в ярко-красном длинном платье, украшенном невероятными вышивками ручной работы, такими, как были на топе Керр в первую их встречу. Оно плотно облегало фигуру, очень выгодно ее подчеркивая, и самое стремное — оно было почти таким же, какое должна была надеть Шира сегодня! Конечно, у Ширы не было искусницы-нижней, и вышивок, соответственно, тоже, но фасон, цвет… Мэми насмешливо смотрела на нее с одного из кресел, прищурив глаза, пока ее красила ее рабыня, и Шира ответила ей не менее ядовитым взглядом, полным презрения. Сука. Даже тут умудрилась подгадить — после их конфликта и спора она довольно тесно заобщалась с близняшками, и, видимо, имела отношение к этому казусу. Кстати, Керр в комнате не было, что немного снижало накал атмосферы. Паразитку-Мэми вынести можно, а вот готовиться под тяжелым взглядом Керр было бы гораздо труднее. Шира подошла к стойке со своей одеждой, и к ней тут же подлетели две девушки — Кохэку, которая теперь была ее, и Тесса, подарок от Асу ее отцу. Она тоже должна была помогать, правда, была слишком покорна и зажата на фоне более расслабленной Кохэку. Дав Кохэку задание выбрать ей что-то эффектное, не считая злополучного красного платья, чтобы не выглядеть глупо, выйдя после Коры, опустилась в свободное кресло перед зеркалом и невольно окинула отражение критическим взглядом. Сильная бледность сразу бросилась в глаза, и Шира шумно выдохнула, понимая, что морок стал гораздо слабее. Волосы еще оставались цвета фуксии, но лицо слегка осунулось, и разрез глаз стал не таким кошачьим, смягчившись. Она стала больше похожа на саму себя, и это пугало. Зато очевидное злорадство Мэми стало более понятным — она подумала, что Шира так побледнела из-за подставы с платьем, и теперь ликовала. Пускай, пускай, недолго ей сидеть в ладоши от радости хлопать. С Керр, на самом деле, история вышла нелепой. Пока Тесса густо наносила на ее лицо крем, который должен был сделать ее более розовой, перебирала в голове подробности той ситуации и изо всех возможных сил старалась сосредоточиться на воспоминаниях об этом, чтобы только не думать о накатывающем волнами ужасе. И стоило ей вспомнить обиженное, возмущенное лицо Керр, как тошнота подкатила к горлу уже не от страха, а от вины и потерянности, ведь она не знала, что должна чувствовать в подобной ситуации. А случилось все в тот же злополучный четвертый день торгов. Шира «напилась», и решила дерзнуть спеть песенку, про которую ей рассказывали другие элиты (и про которую она сама прекрасно знала из воспоминаний Ширы), на их языке. Мол, последняя, кто ее спела, огребла от хозяина, знающего их язык, по первое число — ведь песенка была о страхе. О свободе. О надежде на другую жизнь. Обо всем том, что из нижних и из некоторых элит выбивалось день за днем. О неизвестности и боязни завтрашнего дня — точнее, о боязни его не встретить. Разумеется, дерзкая пьяная Шира решила бросить торговцам вызов, вытащив какую-то нижнюю, умеющую играть на пианино, на сцену, и заставив ее наиграть ей мотив. Девочка робко попыталась ее отговорить, прошептав Шире на ухо, что ей-то за исполнение приказа элиты ничего не будет, а вот самой элите… Ширу это не остановило. Забрала микрофон у ведущего, который с нескрываемым интересом смотрел на реакцию зала, не зная, что задумала элита, и встала в призывную позу, опершись на это самое пианино, даже не заботясь, что оно совсем сбоку сцены и некоторым торговцам будет труднее ее увидеть. Девочка заиграла, мотив был узнаваем — для элит и остальных рабов точно, — и Шира, стараясь избегать встречаться взглядом с людьми из зала — с одним из них — тихо и нежно запела. Этот язык был мелодичен и приятен для произношения, звучал красиво, и она с удовольствием пропевала каждое слово, видя, как почти все нижние в зале оторвали глаза от пола, неверяще уставившись на сцену. Среди торговцев такой бурной реакции не было, мало кто утруждал себя пониманием, о чем говорят рабы между собой, и для них это был просто очередной номер для их развлечения. Но зато те, кто понимал, знали, что это был неприкрытый бунт. Шира надеялась, что этим сможет расшевелить деревянных от покорности нижних, может, зародив в них что-то, что поможет вернуться в реальный мир по окончании их с Саске миссии. На второй фразе песни увидела, как к сцене движется Дони, и внутренне возликовала. Это была поддержка — причем Дони был тяжелой артиллерией. Он встал за пульт, и ее голос обрел легкое эхо, создававшее почти магический эффект наполнения всего зала чистым звучанием. И припев взорвался музыкой, на фоне которой она запела сильнее, громче, преисполненная чувством счастья, взявшимся из неоткуда и затопившим все ее существо. Самозабвенно пела, ловя на себе восхищенные взгляды торговцев — она ведь была очень красива, — потрясенные — рабов, и один — от которого тело прошибало током. Она не хотела, чтобы он смотрел на нее. Она ничего не желала сильнее, чем его взгляда сейчас. И он смотрел. Пусть это был искореженный временем и жизнью старик, сжимающий скрюченными пальцами костяной земной шар, с редкими белыми волосиками над толстой и влажной верхней губой, шамкающий беззубым ртом у края стакана с мутной от лимонного сока водой. Пусть он был одним из многих, кто сейчас, не отрываясь, смотрел на каждое ее движение. Но это был Саске. И это были его разномастные глаза, впившиеся в нее, не в Ширу, а в Сакуру, в ее лицо, а не в кукольное размалеванное косметикой лицо Ширы, на ее тело, а не на затянутое в тугое корсетное платье тело Ширы с идеальными, человеческими ногами. Апогеем всего этого стало то, что к ней на сцену вышел Ачи. До конца они пели песню уже вместе, под музыку, создаваемую Дони, и это было… круто. Это было очень круто. Им аплодировали, Ачи прижал ее к себе и прямо на сцене смачно чмокнул в щеку, чем вызвал бурю одобрительных воплей элит. Спускаясь со сцены обратно в зал, она не могла не видеть, как у нижних — у всех, вообще всех, кто попал в поле ее зрения — горели глаза. Там была надежда, или страх, она так и не поняла — но их глаза были живыми. Она увидела, наконец, людей, а не движущиеся предметы интерьера. И в конце вечера — а по факту с утра — она вернулась в комнату за сценой, так сказать, их гримерку, и вот там ее ждала Керр. Которая высказала ей все, что она о ней думает. Она сидела в своем кресле, уничтожая глазами Ширу, и говорила ей такие ужасные вещи, что, наверное, Шира бы расплакалась, не будь она Сакурой. О том, что она выскочка, не имеющая права вести себя так вызывающе. О том, что никто не может спеть эту песню перед толпой торговцев, сорвав овации, а не удары. О том, что именно из-за этого она теперь калека.  — Кора спела эту песенку в детстве, когда нам было лет по семь. И спела сносно, очень даже — она не такая сложная в вокальном плане. Ну, спела и спела, казалось бы, что особенного, да? — Керр говорила, брызгая слюной от злости. — Но услышал хозяин. Он тогда был пошустрее, чем сейчас, и залетел к нам, стоило только Коре закончить, а она пела так самозабвенно — от кого-то из нижних услышала. И что ты думаешь? Когда он зашел и спросил, кто только что пел, Кора, оцепеневшая от страха, смогла сказать только одно слово. «Керр». Он бил меня, пока я не упала, — голос дрогнул и сорвался на крик, — а когда упала, бил уже ногами! Бил, пока я не отключилась! Я никогда не смогу ходить, потому что моя сестра не смогла держать язык за зубами — сначала пела о свободе и любви, а потом — «Керр»! И ты, гребанный делик, сейчас приходишь сюда, светишься, как сраная лампочка, и это — твое наказание?! Да кто ты вообще такая?! Что не так стало с господином Бабаи? О нем всегда, сколько я помню, говорили шепотом! Рика от него вернулась три дня назад без лица! И ревела так, будто… Будто… — Керр даже не могла подобрать слов от обиды и возмущения. Шира пыталась сказать хоть что-то, шокированная услышанным. Искалечить ребенка из-за песенки? Это что за извергом надо быть, чтобы… Но Керр грубо послала ее, не дав даже возможности утешить ее или еще что-то сделать, и резко крутанула колеса на коляске, чуть не проехавшись Шире по ногам, покидая гримерку. Она рассказала об этом Бабаи, и он показал ей хозяина Коры с Керр. Он был настолько толстый, что создавалось ощущение, что ему тоже нужна коляска, чтобы передвигаться — он был похож на шар с торчащими из него короткими толстыми ручками и ножками. Тони. Ублюдок, искалечивший ребенка. Правда, узнав его способ заработка, можно было уже не удивляться — Сакуре хотелось ткнуть его кунаем в бок, чтобы весь нажратый им жир медленно вытекал из него под тонкие нечленораздельные вопли боли. Но черт. Искалечить ребенка. За песенку. Гребаная врушка Кора. Просто взять и подставить сестру за то, чего она не делала.  — Я закончила, — вырвала ее из воспоминаний Тесса, повернув кресло к зеркалу и давая оценить результат. Шира придирчиво осмотрела свое лицо, оценивая макияж, и с удовлетворением отметила, что она снова похожа больше на Ширу, чем на себя. Умница Тесса.  — Умница, Тесса, — озвучила Шира, поправляя волосы, которые легкими волнами струились по плечам и спине. Кохэку ждала, пока она освободится, и, увидев, что Шира встала, тут же показала ей, на что пал выбор бывшей элиты. Платье было по фасону очень похоже на красное, но короче, с открытыми плечами и черное. Красивое. Шира не знала и половины своего гардероба, так как не забивала себе голову этими мелочами, справедливо полагая, что ей нужно акцентировать свое внимание на более важных вещах. Разрез доходил до середины бедра и шел спереди, прямо по ноге, а в талии платье затягивалось шелковой лентой сзади, почти незаметной.  — Круто, мне нравится, — Шира кивнула Кохэку, и девушка помогла ей натянуть его на себя, затянув сзади, чтобы тонкая талия была максимально заметна. Все сделано было быстро и ловко, и вот, — до ее выхода, по идее, еще два номера, и она вполне успевала посмотреть на действо Ачи и Коры, про которое он ей говорил. Дав Кохэку поручение проследить, чтобы Тессу нормально покормили, она вышла из гримерки, напоследок смерив еще не готовую Мэми уничтожающим взглядом. И стоило ей только покинуть комнату, как паника снова сковала легкие, не давая нормально дышать. Нет, так не пойдет, нужно взять себя в руки, иначе она даже на сцену выйти не сможет. Сжав кулаки до хруста в костяшках, двинулась в сторону выхода на сцену, негромко цокая шпильками по каменному полу. Старалась сосредоточиться на этом ритмичном, мерном звуке, воскрешая в памяти слова Ачи, где можно посмотреть на выступление. Интересно, они вдвоем с Корой — что это будет? Танец? Платье у нее не самое удобное для ритмичных движений, так что это будет что-то медленное, но при этом волнующее. Да, наверняка так. Уже зайдя за сцену, почти дойдя до стыка драпировки, услышала голос, густой, чуть хриплый, невероятно чувственный. Неужели еще Донна?.. Но нет, немного отогнув край, вздрогнула — обзор был и правда отличный. Кора очень эротично танцевала с обалденно красивым Ачи, которого еще больше красил строгий костюм. Она не обратила на это внимания в гримерке, поглощенная собственными переживаниями, и теперь его образ казался почти магическим. Кора тоже выглядела отлично, как не грустно это было признавать — красный хорошо сочетался с ее черными, выпрямленными волосами почти до лопаток, гораздо лучше, чем с ярко-розовыми прядями Ширы. Но Кора пела. У нее был нацеплен микрофон, черной мушкой рябивший у уголка рта, и она пела, блин, прямо пела! Кора? Да ну, в это Шире верилось с трудом, песня была очень специфичная, а у Коры беда со слухом — может, голос и не был плохим, но она совершенно не чувствовала нот, и из-за этого ее пение было похоже на жалобные подвывания собаки. Значит, это Керр. Другого варианта не было. Шира с трудом оторвала взгляд от танцевавшей на сцене пары, которые просто притягивали внимание, и двинулась дальше за сцену, обходя выступавших сзади, скрытая толстой драпировкой. Миновала пульт, за которым к ней спиной стоял Дони, полностью живший сейчас музыкой и действом на сцене, вообще не заметивший, что он не один, и прошла дальше, на другую сторону. Точно. Керр сидела в своей коляске, у рта, такого же, как у Коры, виднелся микрофон, и она, не отрываясь, через еще один стык смотрела на то, что происходило на сцене, и Шира легко догадалась, что обзор отсюда такой же, как с ее места, которое подсказал Ачи — только с другого ракурса. Она замирала, неслышно набирала воздух в легкие, четко выпевая каждую ноту, и Сакура физически ощутила исходящие от нее волны боли и зависти. Ведь если бы не тот случай в детстве, как не жестоко это говорить, там была бы она — танцевала и пела, сама. А не помогала выставить сестру в лучшем свете, будучи всего лишь искалеченным балластом с волшебным голосом. На проигрыше, — Шира не видела, но была уверена, что сейчас Кора и Ачи танцуют, — Керр резко отвернула лицо от сцены, и, заметив Ширу, открыла рот, в последний момент вспомнив, что микрофон работает, и так и застыла. Шира приложила палец к губам, намекая, что будет молчать, а Керр, слишком измотанная своими чувствами, лишь кивнула, болезненно скривившись. Она спела до конца, и ее спина поникла, когда она услышала бурные овации ее сестре и Ачи. Шира не придумала ничего лучше, чем тоже захлопать в ладоши — тихо и медленно, но так, что Керр услышала и повернула к ней лицо с покрасневшими от сдерживаемых слез глазами.  — Злорадствуешь? — прошипела она на языке элит, как только поняла, что Дони с пульта уже выключил ее микрофон.  — Нисколько, — вздернула бровь Шира, — просто ты заслужила аплодисменты. И не мои куцые, а те, что были там, — она дернула головой в сторону драпировки, скрывающей от них сцену, невольно отмечая, как легко ей уже изъясняться на языке элит. А ведь она тут всего шесть дней. Не память, а фантастика.  — И без тебя знаю, — Керр взялась за колеса, и отвернулась от Ширы. — Но я не имею права на нее злиться. Она просто пыталась себя защитить, а мой долг, как старшей сестры, был помочь ей.  — Но ты все равно злишься.  — Конечно, черт возьми, злюсь! — голос Керр, когда она волновалась или нервничала, становился заметно выше, переходя почти в визг. — Но она была просто глупой маленькой дурой, и я получила за это. А ты себя осознанно на протяжении всех торгов ведешь так, будто ты лучше, выше хозяев, а вся их реакция — это восхищение. Я вообще перестала уже что-то понимать.  — Я всего лишь хочу обеспечить отцу безбедную старость, — огрызнулась Шира. — И если мне поднимет цену тот факт, что я вас всех уничтожу — поверь, вы все останетесь лысые, так как я ваши патлешки повыдираю. Так что суди всех одинаково, а то у тебя отношение ко мне очень предвзятое. Керр ничего не ответила. Лишь истерично схватилась за колеса и очень быстро стала их крутить, уезжая из-за кулис. Шира осталась одна. И ей стало тошно. Может, уже можно перестать играть стервозную дочь уважаемого работорговца, и стать более человечной? Нет, еще нельзя. Это можно будет сделать завтра. Завтра элиты будут свободны, как и все нижние, а у них с Саске будут на руках неопровержимые доказательства вины этих людей, именующих себя господами и торговцами. Даже трудно представить, какой клубок интриг и преступлений они распутают. Она снова прошла за сценой, застыв возле выхода на сцену, увидев приближающуюся к ней скрюченную фигуру, гулко стучащую тростью по полу. Вот и все. Время вышло, и вышло слишком быстро, хотя ей и казалось вначале, что оно густое, как патока, и она в нем еле двигается, как застрявшая муха. Бабаи приблизился к дочери, глазами указав куда-то в сторону, и она слабо кивнула, показывая, что поняла. За ними следили.  — Хорошо выглядишь, — прохрипел старик, откашлявшись и смачно зажевав толстыми, влажными губами. — Если выступишь плохо — пеняй на себя. Ты пока не первая по цене, и я хочу, чтобы ты исправила это.  — Конечно, папочка, — слабо выдавила Шира, снова деревенея от ужаса. Со сцены доносилась музыка и голос Ачи, который решил спеть между выступлениями, чтобы дать остальным девочкам еще немного времени на подготовку. Что-то зажигательное, про секс, казалось таким диким на фоне того, что сейчас произойдет и о чем никто, кроме них с Саске, не подозревает, что она нервно хихикнула, ощущая себя полной дурой, заставив морщинистую моську Бабаи скривиться. — Покажи, что ты достойна называться моей дочерью, — он встал ближе, и она повернулась спиной, осторожно отводя волосы от шеи, ощутив его дыхание у самых корней волос и легкий шепот: — Я вколол себе то средство от периода. За меня не переживай. Сделай все, как надо. Шира дернулась от этих слов, понимая, что речь идет о той химической кастрации, которую предложила Фуки в качестве дополнительных мер осторожности. Видимо, она так преподнесла ему это лекарство, что он даже не понял, что средства от ее периода нет в природе. Да и разработать его было некому — Сакура всегда была в коме, а последние периоды без этой меры Саске всегда был рядом, и мог сам видеть, что последнее, о чем она думала в эти моменты, была разработка лекарства. Но лучше уж так, чем… Вдоль позвоночника пробежал электрический разряд, стоило его пальцам приложить к пряжке ошейника небольшой кусок бумаги с печатью Хокаге на нем. То, что позволит его снять. Шумно сглотнула, и едва слышный звон брякнувшего об пряжку металлического язычка взорвал мозг начавшей печь изнутри высвобождающейся чакрой.  — Я справлюсь, — больше для себя, чем для него, прошептала она, и услышала сзади такой знакомый, такой Учиховский хмык:  — Ни на минуту в тебе не сомневаюсь. И Шира сделала шаг к ослепляющему свету сцены. Ачи, уже закончивший выступление, под бурное представление Ширы ведущим, протянул ей руку в приглашающем жесте, и сопроводил до середины, сам отойдя к пульту за ней. Он будет подпевать. Он всем девочкам помогал. Чакра струилась по телу, толчками, как живая, будто еще не осознав, что ее, наконец, спустили с цепи. И началась ее музыка.

***

Саске бесстыдно соврал. Шприцы лежали в его покоях, даже не распакованные, но он должен был сказать ей это, чтобы она хоть немного расслабилась. Даже под толстым слоем макияжа и мороком он заметил, как смазливое личико Ширы уже немного изменилось, превращаясь в бледное, усталое, нежное лицо Сакуры, каким он его не видел уже довольно давно. И он скучал, как ни странно было это признавать. Именно по ее лицу. По ее глазам, которые казались по-детски распахнутыми, с демоническим вертикальным росчерком зрачка, делавшим их более загадочными и хищными. По ее печати Инь на высоком лбу. По тонким губам, припухшим посередине, по красивой линии подбородка. По выступающим клыкам, обнажавшимся при улыбке. Маленьким ушам, всегда скрытым волосами — нежно-розовыми, совсем бледными по сравнению с этой бешено-розовой шевелюрой, что у нее сейчас. Они с Широй феноменально похожи, но все же такие разные. Проследив взглядом, как ее на сцене встретил Ачи, скрипнул зубами, закипая от его почти трахающего прикосновения к ее руке, и заставил себя развернуться и медленно заковылять обратно в зал, борясь с нарастающим внутри пожаром. Чакры он еще не ощущал, но уже мысленно готовясь к тому, что будет дальше. Он может ее обуздать, это да, но какими муками это обернется для нее, тоже представлял. Тем более сейчас она должна развернуться на полную, а для него это будет, пожалуй, даже более сильно, чем для остальных, кто ощутит это впервые — он просто тихо надеялся, что будет так же, как тогда, в подземельях. Не хуже. А хуже могло быть, запросто. Два периода подряд, оба — в ошейнике, запирающим всю мощь демонической чакры в ней. В ее хрупком, невесомом, почти эфемерном теле. Нет, он не питал иллюзий. Она была чудовищно сильной на войне, и вряд ли тонкая талия и крылья сделали ее прям хрупкой. Но что-то внутри, что-то, что заставляло ее защищать в детстве, хотя она была еще той обузой, скребло и беспокоило, стоило ему даже просто посмотреть на нее. Хотелось защищать. Бред космического масштаба. Сделав шаг в зал, захлебнулся. Чакра была повсюду. Скрытый мороком Ринненган видел, как толчками розовато-красная дымка выходит из ее рта, не видимая обычному глазу, и растекается в воздухе, обволакивая ее тело и всех, кто находился в зале. Он так и застыл, парализованный огнем, входящим в него с каждым рваным вдохом, а ее голос околдовывал, убаюкивал волю, остатки выдержки, лаская звучанием и прикосновениями чакры. В зале прекратились даже разговоры. Все мужчины, вообще все, не отрываясь, смотрели на сцену, не в силах понять, что происходит. Как она говорила, оружие массового поражения? Точнее не скажешь. Она повела плечами, и чакра густым красным туманом перекатилась из плеча в плечо, переходя в руку, к пальцам, нервно подрагивающим и сжимавшим воздух. Выглядело почти как танец, хотя она двигала только корпусом, слегка бедрами, основное внимание уделяя рукам. Будто пробовала свои силы, и у Саске вплыла в памяти фраза — он уже не помнил, где ее услышал: «Ирьенин невозможно обучить. Ирьенин нужно родиться, потому что такой точный контроль чакры выработать даже к сорока годам без врожденного дара почти невозможно. Именно поэтому каждый ниндзя-медик на поле боя умирает последним — остальных можно заменить, если же умрет ирьенин — ни у кого не останется шанса». Как загипнотизированный, смотрел на танец чакры в ее теле, вдыхая ее в себя, чувствуя Сакуру каждой клеткой кожи. Это была даже близко не Шира, но на это мало кто сможет обратить внимание — она пила присутствующих, упивалась их вниманием, и на ее лице больше не было неуверенности и страха. Только торжество и легкая полуулыбка от того, что она сейчас делает. Впервые, наверное, за все эти годы она могла развернуться в полную силу. Мысль промелькнула мгновенно, и тут же словно ударило под дых — его охватила похоть. Это даже близко не стояло с тем, что он ощущал в подземельях, раз за разом заставляя ее падать перед ним на колени — такое обуздать он был просто не в силах. Он не хотел этого. Просто послать все к черту, раствориться в ней, обладать ей, и плевать, что будет дальше — он не хотел больше ничего. Дурацкий морок казался сейчас нелепым и фальшивым — его воображение само дорисовало ее крылья, медленно раскрывающиеся под звук ее голоса, чарующего, чужого — и от того еще больше ее. Как она сейчас, вот именно сейчас, когда она прижала руки к груди, кончиком хвоста проводит по своему бедру, касается им места, где начинается волнующий разрез, выставляя напоказ высокое колено, мускулистое бедро, переходящее в широкую, такую правильную, округлость, резко сужающуюся в талии, и дальше… Просто снова оказаться между этих холодных бедер, сжимать тонкую талию, привлекая к себе, губами пройтись от ключицы к груди, ощущать этот кисло-терпкий запах лимона и инжира, черт, как сильно он последнее время любит лимоны. Ее голос набрал силу, пошел резко вверх — и сорвался. Не вытянула. Но чакре было по барабану, что она там делает, как и Саске — он судорожно дышал, вцепившись во что-то пальцами, что трещало и хрустело под ними, больно впиваясь осколками в ладонь, и создавая в голове образ вцепившихся в его спину когтей. Именно так — больно, сладко больно. Грудью ощущал ее грудь, как если бы она уже была под ним, хотя и смотрел на нее с расстояния метров двадцать, если не больше — мозг отказывался мыслить рационально. Мозг хотел только рисовать все это перед его глазами, срывать с нее это похабное, слишком обтягивающее платье, твердя безостановочным рефреном, что она без одежды — вот ее идеальная одежда. С ним в одной постели. Или в ее кабинете. Или в коридоре ее потайной квартиры на холодном полу. Или на ледяном камне сраного подземелья, силой прижатая ягодицами к его гудящему от напряжения члену, в маленькой пустой комнате, в которой каждый звук разносился эхом, утопая в густом воздухе, пропитанным ее чакрой. Или на поддоне душа, хрипящая сверху от заглушаемых стонов, пока его губы целуют ее там, где никто никогда не целовал раньше. И никогда не поцелует — он сделает все, чтобы было так. Только он. Только его. Смерть — слишком маленькая и неубедительная плата, чтобы отказаться от обладания ей. И она его любит. Последняя мысль окончательно сломала хрупкую стену между его желаниями и осознанием происходящего.  — Бабаи-сама, — в руку вцепились пальцы, и он задохнулся от гнева. Чужие пальцы. Не ее пальцы. Сука. — Я хочу купить ее. Сейчас. — Гребанный наглец Горо. Глядя на молодое, мужественное, искаженное похотью лицо, он душил в себе желание убить его.  — Торги завтра, — не размыкая зубов, процедил он, но парень отчаянно замотал головой.  — Сколько вы хотели за нее выручить? Сто? Сто пятьдесят? Я дам вам двести. Прямо сейчас, — мерзкие пальцы отпустили, наконец, его руку, и он судорожно стал шарить по карманам, будто надеясь, что туда и правда поместится такая сумма. Саске не мог думать. Саске мог только пытаться думать.  — Торги. Завтра, — и он развернулся, заковыляв от оглушенного Горо подальше.  — Нет, Бабаи-сама! — снова несносные руки вцепились в сухое плечо, и Бабаи с силой рыкнул, вырывая его.  — Она сфальшивила! — выпалил он первое, что пришло в голову. — Сфальшивила. Опозорила меня.  — Триста, и никто никогда не скажет и слова про это, — в темных, обрамленных густыми темными ресницами, глазах Горо сквозило отчаяние. — Прошу вас. Умоляю. Я хочу ее сейчас. Немедленно. Эти слова он сказал зря. Сказал все то, что безостановочно стучало у Саске в висках. Хочу ее сейчас. Немедленно. Мерзкий ублюдок! Не сразу пришел в себя, осознав то, что делает, только тогда, когда его пальцы почти до хруста сжали кадык Горо, задыхающегося перед ним на коленях.  — Баба… и… са… ма… — он пытался отдышаться, недоверчиво уставившись на тонкую, морщинистую руку, только что почти оторвавшую его от земли и сжавшую гортань до синяков, уже проступавших на шее. Даже не пытался встать с колен, а Саске почти блевал, видя, как топорщатся штаны этой твари, посмевшей посягнуть на его Сакуру.  — Еще слово — и если твоя ставка будет самой большой завтра, я ее не продам, — с угрозой проблеял старик, снова двинувшись по коридору — быстрее, чем должен был. Горо все так же сидел за ним на коленях, схватившись за горло, и судорожно дышал, всхлипывая. Плакал. Да, сука, плачь. Вы все будете плакать завтра. Каждый из вас. За каждый сраный взгляд, за каждую секунду, которую вы представляли в ее объятиях, за каждый выдох желания в ее сторону. Ноги несли его по коридору, а глаза видели перед собой дверь ее комнаты — хотя до нее идти еще было далеко, и несколько раз сворачивая. Ее трясло. Она сидела спиной к двери, и сильно дернулась, когда он запер ее за собой. Ярко-розовые волосы струились по спине, доставая кончиками до сидения стула, а пальцы впивались в мягкую обивку, вырывая ее почти с мясом. Боги, она такая сильная. Сильнее любой женщины, которую он когда-либо встречал.  — Саске, — сердце пропустило удар, а потом еще один и еще, создавая ощущение, что он уже умирает. Ком встал в горле, желание вдохнуть собственное имя, которое она так выдохнула, с ее губ, стало невозможным. — Ошейник… Все в комнате было пропитано ей. Пахло ей. К черту, что он не светится — она светилась. Светилась таким совершенством, что ему было больно смотреть на нее, пусть и со спины, пусть и не видя ее лица. Разжал ладони, и трость просто выпала из руки, открывая причину боли. Он смял набалдашник трости почти в пыль, и осколки впивались в руку. Вся кисть была в крови. Но это была такая мелочь, это было так неважно, что он просто вытер ее о свой балахон, доставая другой рукой ошейник. Теперь он сам его ненавидел. Кожаная удавка на нежной, израненной им коже, плотно обхватывающая ее, каждый день, каждую минуту прикасающаяся к ней, ловящая ее дыхание, дрожание горла, вибрации голоса. Он завидовал ошейнику. Клиника. Каждый шаг к ней — как шаг на заклание. Жертвенный агнец, осознающий, насколько свято то, к чему он может приблизиться. Имеет право. Пальцы касаются самыми кончиками ее кожи, мелко трясясь, пока непослушный ремешок отказывается вставляться в пряжку. Еще вечность металлический язычок пытается попасть в нужный пистон, чтобы плотно стянуть шею и замкнуть круг из печатей, чтобы запереть чакру в ее теле. И, когда все происходит, она оборачивается. У нее до боли расширены зрачки, лицо морщится от боли ограничения, и она делает то, что добивает Саске. Она сглотнула. У нее напряглась верхняя часть шеи, чуть дернулась толстая коричневая полоска ошейника, и на мгновение проступили ключицы. Это была роковая ошибка. И Саске, не помня себя, впился в эти сладкие, пахнущие лимоном и помадой губы, ощущая, что язык у нее горячий — настолько, что обжигает его язык. До боли. До безумия. Отрезая им обоим все пути к отступлению.