***
Саске задыхался. Захлебывался ее стонами в свои губы, сминая пальцами кромку платья на ее груди. Кажется она пыталась что-то сказать, слишком рваным было дыхание, и рот двигался не так, как раньше, когда они целовались. И это распаляло в десятки раз сильнее. Ее пальцы судорожно шарили по его груди, каждое прикосновение оставляло после себя горячие дорожки на его коже, которые он ощущал даже сквозь грубую, мешковатую ткань балахона. Боже, этот запах. Лимон, имбирь, ее собственный, резковатый запах, режущий ноздри такой фантастической близостью к ней. Платье мешало, и руки потянулись к длинной юбке, пытаясь избавиться от нее, содрать ненавистную тряпку с крепких, мускулистых ног, пусть даже и скрытых сейчас этим нелепым обликом, но от того не менее настоящих. Высокий разрез дал ему доступ, но она отшатнулась, чем вызвала его резкое недовольство. Почти силой прижал к себе, потянул на себя, ощутив вес ее тела, такой несущественный, но волнующий. Между ее ног было жарко, настолько, что даже сквозь трусики, платье и собственную одежду Саске чувствовал весь этот жар. Такой горячей она была только для него, даже не было ни одной секунды, когда он хоть чуть-чуть сомневался, что это не предназначено ему. Может, он и не заслуживал, конечно, но об этом он будет думать после. Цель была только одна — она. Она пыталась помочь ему избавить ее от одежды, но этим только мешала — ее руки всегда оказывались под его руками, не давая стянуть с нее плотно сидящее платье. Его злили эти трудности, мелкие преграды, которые не позволяли получить желаемого как можно быстрее, и ткань хрустнула под его руками, обнажая, наконец, ее грудь, один вид которой вырвал из него полузадушенный стон. Сильнее прижался бедрами к ней, но было жутко неудобно и мало, как будто каждое ее движение ему навстречу больше отталкивало. Решение пришло само. Обхватив талию, с силой сжав — у него вызывало дикий восторг то, что пальцы сошлись вместе, — толкнул ее бедрами, опрокидывая на спину и впиваясь губами в бьющуюся возле челюсти жилку на шее, из-за затянутого ошейника и откинутой головы проступившую на белой коже синей нитью. Вкус ее кожи пьянил, Сакура вскрикнула от неожиданности — и он накрыл ее рот ладонью, чтобы она не выдала того, что происходит здесь, сейчас, за закрытой дверью, чтобы никто, вообще никто не мог помешать. Слишком долго это висело между ними в воздухе, и зависшее чувство неопределенности изводило его уже давно. Сколько можно мучать его и саму себя, в конце концов? Он ощущал каждой клеткой тела ее томление. Не сейчас, а вообще — начиная от робкого прикосновения его сжатых губ к ее губам возле «Васаби», и каждый раз после — как они целовались в ее кабинете, на улице, прячась от патрулировавших город шиноби, при каждом прикосновении к ней — как она замирала. Цепенела и рвалась на встречу, противореча сама себе и каждому собственному слову. И почему-то он замирал вместе с ней. Как хотелось снова пройтись губами по внутренней стороне ее бедра, ощутить мягкость и гладкость ее лобка, пальцами пройтись по нежной коже… Но он слишком торопился. Не верил тому, что делает, что происходит — что произойдет — сейчас, так как слишком долго подсознательно ждал этого. Вполне логично. Весь этот год все шло к одному из двух вариантов — либо он будет обладать ей, либо один из них убьет другого. И он не был уверен, что именно он останется в живых. Ее руки торопливо шарили по торсу, неуклюже и топорно, и он впервые обратил внимание на то, что как хорошо иметь две руки — заглушая сладострастные, нетерпеливые стоны одной рукой, другой поймал ее ладони и завел Сакуре их за голову, чтобы ее судорожные движения не мешали ему. Черт, как он три года жил с одной рукой, если сейчас даже двух было мало? Прижался к ней всем телом, придавливая к полу, заглушая рвущиеся из нее звуки уже своим ртом, жадно ловя ее выдохи, пока освободившиеся руки задирали подол ее юбки к груди, стягивали — почему-то с большим трудом — трусики, подбирали мешавшийся подол балахона, и наконец-то он ощутил ее тело своим телом. Без преграждающей им путь одежды. Она снова начала дергаться, сводя почти на нет все его усилия, и Саске нетерпеливо прижал напряженное тело обратно к полу, дурея от прикосновений к ней. Вот теперь Сакура испугалась, но было уже поздно — Саске пытался войти в нее, и ее сопротивление вызвало острое чувство дежавю. Только тогда его собственный приказ помешал им. Больше он такой ошибки не повторит, да и не сможет — он мог управлять ей за счет чакры в ее теле, а пока Сакура в ошейнике… Член больно тянуло, головка гудела от неприятных, режущих ощущений, и в определенный момент ему показалось, что во всем этом не было смысла, отчаяние захлестнуло с такой силой, что он почти заплакал от обиды и разочарования, но Сакура снова дернулась, и впервые за все это время это ему помогло. Стало горячо, и теперь он чувствовал, что медленно, тяжело, но он продвигается вперед, пусть на жалкие миллиметры, но даже боль отошла на второй план — слишком сильные были эмоции, слишком невозможными и непривычными — ощущения. Руки жадно и бессистемно блуждали по ее телу, в конце концов закончив свой путь на ее талии и резко дернув на себя. Кажется, она кричала, он не был в этом уверен. Сердце гулко билось в ушах, заглушая любые звуки и обостряя чувствительность, и когда от резкого собственного движения вдруг стало невыносимо тесно и мокро, член сжало с такой силой, что он задрожал, хрипло выдохнул и потерял связь с реальностью. Это было невыносимо. За первым толчком следовал второй, потом третий — хотелось быть в ней полностью, но что-то снова мешало, черт, как ему все мешало, как будто само мироздание было против того, что они делали. К черту сраное мироздание. Невыносимо — это было самым лучшим описанием того, что он испытывал. Невыносимо хорошо, невыносимо сладко, невыносимо больно. Еще несколько тяжелых, плавных движений, от которых рябило перед глазами, и спина загорелась сладкой болью, как в его фантазиях — морок не выдержал, и ее когти впились в его лопатки, будто вырывая его в настоящее, напоминая, что это не сон. Он в ней — пусть и не полностью, пусть наполовину — но до чего было горячо и хорошо. Очень мокро, но двигаться все равно трудно — слишком туго и неглубоко. Еще пара толчков в нее, и дыхание перехватило от бешеного спазма оргазма, начавшегося так неожиданно, что ему показалось, что он сейчас умрет. Да, это было похоже на смерть, длилось так долго и было настолько сильнее всего, что он испытывал с ней, из-за нее, что теперь казалось глупой фантазией какого-то незнакомого ему человека из другой жизни. Силы покинули тело, и почти по наитию упал на локти, чтобы не придавить ее своим весом. Хотелось навсегда остановить это мгновение, застыть в нем, как стрекоза в янтаре — чтобы было так же хорошо и чтобы быть с ней. И в ней. Вечно. Дыхание приходило в норму, постепенно прояснялись мысли и рассеивался туман перед глазами. Она дышала под ним, ее грудь сильно вздымалась, на вдохе полностью прижимаясь к нему, а бедра мелко дрожали. Саске закрыл глаза и щекой провел по ее лицу, остужаясь об ее прохладную кожу, не замечая ничего вокруг, кроме ее мелкой дрожи. Из транса, в который он почти впал, его вывел звук, настолько неожиданно громкий и шокирующий, что он замер, не веря в то, что это происходит. Сакура всхлипнула. Ему было страшно открывать глаза. Мозг еще не включился полностью, но теперь соображать стало проще, и он уже жалел об этом. Саске осторожно, холодея изнутри, отстранился и посмотрел ей в лицо. Ее глаза были закрыты, помада размазана по щекам и подбородку, и от красных подтеков синяки, проступившие на скуле и челюсти, выделялись особенно ярко. На нижней губе выступила кровь, растекаясь по мелким морщинкам и заполняя их, плечи и грудь тоже в иссиня-черных следах его рук. Она так же тяжело дышала, из-под опущенных ресниц стекали слезы вместе с тушью, рисуя темные дорожки от глаз к вискам и пропадающие в волосах. Внезапно пришло понимание, что стоны были не от несдерживаемой страсти, а от боли и страха, и что он глушил их своей ладонью, так стискивая ее рот, что теперь следы его пальцев были очевидны. — Сакура… — тихо выдохнул он, но в ответ получил лишь дрожание ресниц и опять увлажнившиеся дорожки по вискам. Боже, что он натворил. Отпрянул от нее, неуклюже попытавшись свести половинки разорванного лифа платья, чтобы прикрыть ее грудь, начинавшую наливаться фиолетовым цветом от кровоподтеков под тонкой кожей. Как сильно сжимались его пальцы, чтобы сотворить такое с ней? Ткань упорно не сходилась, он попробовал оправить ее юбку, рывком опустив свой балахон, и к горлу подкатила тошнота от увиденного. Пожалуй, если человека порвать пополам, взяв за ноги, крови будет столько же. Она была везде — на ее бедрах, засыхающими багровыми разводами на лобке, на полу, на его одежде, размазана по ее ягодицам. На ее промежность было физически больно смотреть — потому что он почти ощущал, как больно то, что он видит. — Сакура… — тихо взмолился он, а она еще сильнее стиснула зубы, давя всхлипы, рвущиеся из груди. — Саку… — Чтоб. Ты. Сдох. — Не разжимая зубов, прошипела, глубоко вздохнув. Каждое слово — убийство. Оплеуха в полную силу, и он почти с благодарностью вслушивался в каждое слово, понимая, что заслужил. Протянул к ней руки, взяв за подмышки и помогая сесть, на что она отреагировала болезненным стоном и усилившейся дрожью в ногах. Приняв сидячее положение, попыталась свести ноги и руками прикрыть измученную промежность, зашипев от боли и почти тут же отдернув руки. Он осторожно попытался подолом ее платья стереть кровавые разводы, изо всех сил не замечая бордовых следов от его пальцев на ее бедрах, и она не сопротивлялась несколько мгновений, а потом будто очнулась и с силой пнула его в колено, отталкиваясь от него и почти взвыв. — Боже, Сакура, прости… — Прости? Сука, прости?! — взревела она, продолжая отводить взгляд и глядя куда угодно, только не на него. И заплакала с новой силой, закрыв лицо ладонями, судорожными движениями тщетно сдвигая колени. Ощущение собственной вины и безысходности от произошедшего давило к полу. Хотелось выть. А еще больше хотелось, чтобы она ударила его. Желательно ногой в лицо. С разворота. И била так, чтобы выплеснуть всю боль, что он причинил ей. Он не просто не «рассчитал силу». Он гребанный монстр, который надругался над девушкой, причем эта девушка — Сакура. А она просто сидела и плакала. Было бы идеально сейчас сдохнуть. — Уходи. — Сакура, наконец, подала голос, не отнимая рук от лица. — Я не… — Пошел. Вон! На подкашивающихся ногах встал, замявшись, не в силах исполнить ее просьбу, или приказ, черт знает, что это было. Он виноват, чудовищно виноват перед ней, вряд ли возможно вообще чем-то искупить подобное, но хоть помочь — это он был обязан сделать. Принудил себя легко коснуться локтей, сведенных у груди, и собственные морщинистые, скрюченные пальцы бросились в глаза. Морок все еще на нем. Он целовал ее вывернутыми толстыми губами, старческие руки оставляли на ней отметины, в горбатую спину впились ее когти. Если и можно сделать момент еще хуже, то факт того, что он — отвратительный почти столетний старик, обезображенный собственными пороками и разгульной жизнью, подходил для этой цели как нельзя кстати. Она с большим трудом встала с его поддержкой, избегая встречаться с ним взглядом, отняв, наконец, ладони от заплаканного лица, побелевшего еще сильнее, будто нарочно оттеняя следы его пальцев на челюсти и скулах. Согнувшись, оперлась трясущимися руками о туалетный столик, судорожно вздохнув, пытаясь унять рыдания, но они снова вырвались из нее, когда она постаралась свести негнущиеся ноги. — Уходи. — Прости меня, я не… — что делать, он не имел даже малейшего представления. Хотелось плакать самому. Хотелось перенести всю эту боль, которую он ей причинил, на свое тело, только чтобы не видеть наливающихся синяков на ее лице, на груди, даже между ног на внутренней стороне бедер отпечатались его пальцы. — Убирайся! — заорала она, задыхаясь всхлипами. — Убирайся вон, убирайся из моей жизни, видеть тебя больше не желаю! И Саске ушел. Ушел, плотно закрыв за собой дверь, ощущая острую резь в глазах и мысленно надеясь, что смерть — расплата за обладание ей — придет быстрее, чем он сам убьет себя. Впервые это казалось выходом. Потому что выхода не было. Такие ситуации — это последняя комната в лабиринтах жизни, откуда есть только одна дверь — в прошлое. А отмотать время назад он был не в силах. И теперь все, что ему оставалось, это ждать.***
— Ачи, — позвала Шира, и парень повернулся к ней и широко улыбнулся, не заметив, как в ужасе расширились глаза Дони. — Ши… — улыбка застыла на губах, медленно сползая. — Господи, девочка, что… Повезло, что никого из девочек тут не было — Ачи с Дони перед последними выступлениями и началом самих торгов решили выпить вдвоем, судя по налитому в стаканы виски. Их комната впервые была тихой, музыки не шло даже фоном, и освещение было обычным, ярким, а не как в другие дни почти дискотечным. — У меня к тебе есть просьба, — проигнорировала она так и не сорвавшийся с его губ вопрос и запахнула плащ плотнее. — Ты сможешь сегодня спеть для меня? — Ко… конечно, — выдохнул он, все так же ошарашено глядя на нее. Шира удовлетворенно кивнула, но кивок получился слабый — синяк на челюсти разошелся почти до кромки ошейника, и двигать головой было больно. — Но… Бабаи-сама? За то, что сфальшивила? Шира с силой закусила уже искусанную в кровь губу, заставив себя снова кивнуть. Хорошо, что Ачи сам придумал правдоподобную причину, потому что ее мозг отказывался думать. Отказывался наотрез, потому что то, что произошло ночью, болезненными иглами впивалось в измученный рассудок, разрывая на части от противоречий и вызывая новую вспышку режущей боли между ног. — Жестока он с табой, — на их языке произнес Дони, протягивая свой стакан ей, и она сделала несколько неуверенных, вихляющих шагов к нему, залпом выпив содержимое стакана. — Я думал, он с табой ласкоф. Еще бы не ласков. У элит свое представление о хорошем к ним отношении, и действительно, учитывая все ее выходки на протяжении этой недели то, что попало ей всего лишь за фальшивую высокую ноту, это казалось жестоким. — Ласков, — буркнула она, не желая смаковать подробности, — просто папа переволновался. — Ну ничего себе, — выдохнул Ачи, когда увидел окольцованные черными синяками запястья, пока она держала стакан, чтобы Дони снова наполнил его виски. — Он в курсе вообще, насколько это может снизить твою цену? А ведь вчера даже я хотел тебя купить, — не без иронии заявил он, и Шира взглянула на него совершенно серьезно. — Можно я кое-что проверю? — спросила она, и прежде, чем он ответил, она поцеловала его. Глубоко, с растяжкой, не закрывая глаз, с затаенным страхом наблюдая его реакцию. — А на мне можна патом? — хмыкнул Дони, глядя, как она разорвала поцелуй и испытующе уставилась на Ачи. — Что чувствуешь? — Разочарование, — медленно ответил Ачи, снова натягивая свою бесподобную улыбку, — от того, что ты остановилась. — И это все? — напряженно допытывалась она, хотя ответ уже и так был очевиден. — Нет, конечно, желание, симпатию, да и продолжения хочется, — еще шире ухмыльнулся Ачи. Дони прыснул, налив, наконец, Шире в еще один стакан спиртного. Волшебник, блин — если сейчас сюда завалятся все хозяева, она не удивится, что на всех хватит бокалов. — Хорошо, — Шира заметно расслабилась, чем вызвала легкое недоумение парней, и начала объяснять, что именно она хочет, чтобы спел Ачи для ее выступления. В начале торгов она уже знала, что будет на последнем этапе этой гребаной миссии, перевернувшей ее привычный мир с ног на голову. Но не теперь. Она больше не хотела следовать плану Шикамару. Пока что для нее все, что она делала, руководствуясь его наставлениями, приносило только мучения. Периоды, непонятная хрень между ней и Саске, потом эти торги и лицезрение чужих изломанных судеб — возможно, даже более тяжелых, чем ее. По сути, если подумать, не опираясь на свои эмоции, то ее жизнь была… приемлемой. Она занималась медициной, делала огромный вклад в науку, была окружена людьми, которые ее любили. Ну, не считая родителей, хотя папа и пытался чаще выходить с ней на контакт, стараясь сгладить отношение мамы. Но и с этим можно было смириться и надеяться, что однажды она перестанет твердить, что ее дочь умерла и что неведомая тварь заняла ее место. А теперь все покатилось под откос. И все из-за гребанной миссии. Никто из них, включая ее саму, не имел права подвергать Саске испытанию, которое он заведомо не прошел бы. Одна часть ее была уверена, что его вина не велика — он просто поддался периоду, как любой на его месте. Почему химическая кастрация не сработала, она не была уверена, но логичным было предположить, что он вколол себе ее слишком поздно, и организм просто не успел отреагировать. И почему запечатанная девственная плева ее не защитила, тоже непонятно — или она не была рассчитана на атаку такой силы? Да нет, глупости, иначе в этой печати совсем не было смысла. Фуки ставила ее в надежде, что та защитит от насилия, и именно насилие и произошло, так что… Другая же часть рвала ее в сторону от попыток оправдать Саске. Он делал ей больно. Он хватал ее, сжимая запястья до хруста кожи, впивался в бедра, толстыми, вывернутыми, будто наизнанку губами целовал ее. От одной мысли подкатывала тошнота. Это дряблое тело прижималось к ней, и даже понимание того, что это все же Саске не делало легче. Его морок был плотен и осязаем, как и в первый день — у него была чакра, подпитывающая иллюзию. А ее он чакры лишил, прежде чем сделать то, что он сделал, не оставив ей даже шанса на спасение. Как она плакала в ванной, смывая кровавые следы произошедшего с бедер! До хрипов, до сипения. Горло болело от криков, тело от слишком грубых прикосновений, а там, где растекался жидким огнем период, тянуло и резало. А когда она, если это можно так назвать, «пришла в себя», то просто пописать обернулось целой пыткой — заходов за восемь, сгибаясь пополам от жжения и рези. Она никогда не застужалась, но знала, что ощущения не самые приятные, а тут было вообще сплошное мучение. Она тогда не удержалась и ввела в раскуроченное им лоно палец по первую фалангу, желая смыть кровь, и тут же, по наитию, напряглась, защемив собственный палец так, что звездочки засияли перед глазами. Мышцы промежности снова чувствовались. И ее снова нельзя было принудить к сексу, смешно, уже после изнасилования ее нельзя было изнасиловать. Как вовремя проходит парализующее действие морока, надо же. Перед глазами всплыло его лицо, перекошенное от ужаса, когда он осознал, что произошло. И ведь он все помнил — период не отшибал память, она отлично это знала по тому единственному казусу с Шино и, опять же, от самого Саске. Попадавшему дважды, не считая вчерашнего. Ему едва ли не хуже, чем ей, ведь она никогда за ним не замечала желания причинить ей боль. Даже наверняка хуже. Она не знала механизмов этого, но точно знала исход — он умрет, и очень скоро. Возможно, даже не доживет до вечера, и ей придется самой завершать миссию. Да, надо думать о миссии. Не надо думать о том, что человек, которого она любила всю сознательную жизнь, о котором столько грезила долгими бессонными ночами, даже не решаясь прикоснуться к себе, чтобы не опорочить образ светлой, возвышенной любви, изнасиловал ее на полу подземелья, почти избив перед этим. И эта любовь даже сейчас отдавалась тупой болью под ребрами и в голове, заставляя мучиться от нестерпимой мигрени. Не надо думать о том, что она сама его убила. Он сам себя убил. Поделом ему. Ощущение безысходности давило на плечи, но уже ничего было сделать нельзя. Она никак его не спасет, только может избавить от предсмертной агонии, но даже видеть его сейчас было слишком. Ее не покидало чувство, что это должно было случиться рано или поздно, но как она надеялась, что не допустит этого! Совсем не так он — Саске, а не Бабаи — целовал ее в ее мечтах, совсем не о таком… чем? Первом разе? О сексе в целом? — она грезила. Она сотни раз представляла, что она нормальная, и сотни раз Саске был с ней в ее фантазиях, неизменно прерывающихся на моменте, когда он должен обнажиться. Не могла даже представить его без одежды, хотя уже видела его совершенное тело, ниже пояса. Эти морщинистые пальцы сминали ее грудь до фиолетовых отметин, пока дряблый живот терся об ее лобок, тощими обвисшими ногами раздвигая ее бедра. Поборов тошноту, сквозь туман непрошенных слез и шум в ушах услышала обещание Дони создать с Ачи что-то такое, подо что она будет выглядеть безупречно. Она ухмыльнулась этому заявлению, ведь тела они ее не видели, а там безупречными могут быть только иссиня-черные отпечатки рук и круглые синяки. И пускай. Пусть все видят. Пусть он увидит. Она ничего не скроет, к черту планы и миссию, к черту этих торговцев и их рабов. Это будет ее месть — она будет упиваться болью в его глазах, когда он будет созерцать плоды своих «трудов». «Извини». Даже смешно. В конце концов, им же нужен конечный результат, так? Так. А значит, как именно она будет «выступать», не важно. Ей хотелось сделать ему больно — так же, как он сделал ей. Что-то внутри билось мыслью, что он ее предал, заглушая доводы рассудка, что на его месте мог оказаться кто угодно. Нет, это был он, и то, что даже сейчас в ее душе теплилась надежда, что он выживет, хотя и надежды этой было меньше, чем может наплакать камбала, вызывало у нее бессильную ярость. Была бы у нее чакра, она бы запросто закрыла эти эмоции, не мучилась бы от несбыточной любви к нему. А хуже всего, что она к нему привыкла. Привыкла, что он рядом, привыкла к их метаниям от взаимных оскорблений до орального секса в душе опять же сраного подземелья — может, у нее судьба такая, что все ломающие ее волю события происходят под землей? В любом случае, когда все это закончится, она его больше не увидит. Разве что на похоронах. И ей придется жить. Очень долго жить, зная, что Учиха Саске сдох из-за нее. Слезы сами покатились по щекам, заставив бурно обсуждающих предстоящее выступление Ачи с Дони замолкнуть и уставиться на нее. Они не знали истинных причин ее слез, наверняка думая, что это шок и обида на отца, наказавшего дочь чересчур жестоко за какую-то фальшивую ноту, у которой талантом было отнюдь не пение. А может, думали, что она плачет от страха, ведь выйти с такими увечьями на сцену могла рискнуть только Кодирой, сорвав за это бурные овации и хищно облизываясь, предлагая оставить еще отметину на ее теле. А Сакура плакала, уже без всхлипов и рыданий, а просто из глаз катились слезы. То ли потому, что жизнь слишком жестоко с ней обошлась, то ли из-за тоски по Саске, которого она даже сейчас не хотела терять, а может, из-за обиды, что все сложилось именно так, еще хуже, чем она сама себе представляла. Мысли неслись стремительно, одна за другой, сменяя желание убивать все и вся жалостью к себе, отчаяние превращалось в надежду и тут же затухало под натиском ненависти. Ведь теперь у нее даже мнимого контроля над ситуацией нет. А больше всего на свете Сакура ненавидела это подвешенное чувство ожидания. Но это было единственным, что ей оставалось. Просто ждать.