***
Танец. Движение — жизнь. Движение — боль. Жизнь — одна сплошная линия боли, прерывающаяся только для того, чтобы следующий отрезок боли ощущался объемнее, четче, ярче. Под ногами мелкая пыль и камни, ранящие стопы. Это танец жизни на грани смерти. Обволакивающий туман влажен и холоден, приятен на вкус. Нога соскальзывает в щель между камней, и острый край раздирает кожу по колено, но крови нет. Лишь черная жидкость течет из раны, пачкая ступню, заливая камни, добираясь до колена, затапливая мир вокруг. Легкие вдыхают черную влагу, захлебываясь, судорожно ища в жидкости хоть каплю воздуха, которого нет. — Больно? — участливый голос сочится издевкой. Собственный голос. Изуродованный металлическими нотками всепоглощающей ненависти. Руки пытаются нашарить воздух, но натыкаются на песок и камни, оказавшиеся над головой. Они скользят по телу, оставляя после себя больше и больше рваных полос на коже, впиваясь и входя в тело осколками злого смеха. — Ты исчезнешь. Вернешь мне мою жизнь. Слишком долго ты живешь вместо меня. Слишком долго. Год за десять. А здесь — и того больше. Персональный маленький ад галактических масштабов в ее голове. Нет, не в ее. В ее. Она всего лишь гостья. Загостившаяся настолько, что уже вежливо не выпроводить. И рада бы уйти сама, да только куда? Собственные губы кривятся и запечатлевают на ее губах поцелуй, полный страсти. Язык врывается в ее рот, по-хозяйски изучая его, и ее лицо сморщивается, губы становятся толстыми и влажными, как два слизня, брови наползают на глаза, зелень уходит из радужки, оставляя после себя грязную серость. Она пытается закричать, но место губ занимает сморщенная рука, стискивающая лицо до хруста скул, и между ног зарождается отголосками боль. Резкий рывок — и боль разрывает все существо, пронизывая каждую клетку изувеченного тела. — Разве не этого ты хотела? — толстые старческие губы произносят это ее собственным голосом, от чего глаза начинает щипать. Еще мучительный толчок. И еще. И снова. Пытка кажется бесконечной. Мерзкая рожа корчится над ней в агонии удовольствия, и она закрывает глаза, только чтобы не видеть. Не чувствовать. Снова, снова, снова, толчок за толчком, все глубже, мучительней, сжимающие пальцы почти рвут кожу, вырывая грудь с мясом, оставляя отметины, и что-то во всем этом такое грязное, такое мерзкое, что хочется сжаться и не давать прикасаться к себе больше. Собственный смех бьет по перепонкам. — Танцуй. Боль уходит. Ноги послушно переступают с одной острой грани на другую, раня стопы. Влага тумана холодит тело, еще помнящее боль скрюченных пальцев на коже, а она не может остановиться — руки стремятся вверх, туда, откуда, как ей кажется, падает тонкий луч света. Слишком высоко. Так далеко ей не забраться. Разорванные на тряпки крылья не справятся. Каждый новый шаг оставляет бордовые следы на песке и камнях, которые оставляют следы на ее ногах, начинающие сочиться черной жижей. Жизнь — лишь линия боли, прерываемая ради ощущения короткого удовольствия свободы, пока снова не натянется поводок. Участливый собственный голос, нежный и полный усмешки, бьет по перепонкам, когда в легких снова не остается ни одного глотка воздуха, только черная, густая, давно привычная жидкость: — Больно?..***
— Больно? Веки налиты свинцовой тяжестью. — Сакура, Сакура, только очнись! Умоляю! Глаза открыть совсем не получается. Попеременно попыталась задействовать другие органы чувств — слишком слабые сигналы. Сейчас день, очень жарко и влажно, атмосферное давление ниже, чем обычно, и намного ниже, чем было до этого. А что было до этого?.. — Любимая, прошу тебя… «Любимая». Приятное слово. Тело саднит, но ощущения приятные — по ней что-то скользит, что-то влажное и очень мягкое, в некоторых местах больнее, но все равно очень приятно. Какие-то обрывки мыслей. Лица людей. В основном мужчин, но одно женское — черные короткие волосы, прямой нос, красивые глаза — шоколадно-кофейного оттенка, как у Цунаде-сенсей, только не такие теплые. Злые. Крики, которые заглушает еще более громкий крик, совсем рядом, у самого уха, от которого другие крики тоже становятся громче. Ведущий. Почему она подумала, что это ведущий? Какая муть в голове. — Скоро пройдет, моя нежная девочка… Знакомый голос. Ощущения переплетаются со звуками, постепенно возвращая в реальность. — Где… я? — губы пересохли, от чего-то очень болит челюсть, двигать ею больно, как и просто открывать рот. Вокруг темнота, несмотря на то, что день, это она точно знала. — Моя девочка, ты очнулась! — радостный выдох облегчения. Где она слышала этот голос? — Потерпи, скоро все пройдет. Осталось немного. Снова скользящие движения по телу. Тряпочка. Ее обмывают. Зачем? Она умерла? Звук выжимаемой тряпки окончательно выводит из транса. Заставив себя открыть глаза — полностью открылся только один, — попыталась оглядеться. — Любимая, не насилуй себя. Отдыхай. Все закончилось. Все хорошо, — перед глазами появляется как из тумана лицо, настолько красивое, что перехватывает дыхание. Саске? Нет, это не Саске. У него черные волосы. Лицо, склонившееся над ней, обрамлено белоснежными прядями, как будто шелковыми. Нежное, почти девичье, но голос определенно мужской. Память начинает сверять это лицо со всеми лицами, которые она видела в жизни. — То… Тонери? — Да, любовь моя. Это я. Я рядом, все хорошо, больше тебя никто не обидит. Тонери? Но что он тут делает? Что последнее она помнит? Шест. Голос Ачи. Собственные движения. Как больно держаться бедрами за шест, больно садиться на шпагат — все иссиня-черное от внутренних кровоподтеков. Синяки. Много синяков. Откуда они?.. Стоит памяти услужливо подбросить ей нужное воспоминание, как губы слабо кривятся, а гортань начинают терзать рвотные спазмы. Как плохо. Изнутри будто выворачивает органы. Сакура закашлялась, когда в рот что-то залили. Просто вода. Жадно проглотила, приоткрыв губы, чтобы получить еще. Ласковые пальцы касаются затылка, немного приподнимая голову, и она болезненно морщится, но все же благодарно пьет. Невыносимо жарко в теле, хочется от него освободиться, и Сакура почти ощущает, как закипает вода в желудке. Слишком горячая. Что с ней? Рука Тонери заботливо кладет ее голову, больше не поддерживая, и снова скользящее ощущение тряпочки по телу, — и ее почти рвет, когда она касается внутренней стороны бедра. — Как же тебя били… — с состраданием и нескрываемой ненавистью шипит Тонери, от чего хочется заплакать. Ей жалко себя, как никогда прежде, именно под заботливыми руками, под нежными прикосновениями так жалко себя, что она сильно жмурится, не выпуская слез, рвущихся из-под век. — Я хочу в туалет, — попросила Сакура, но ответом послужил лишь тяжелый выдох: — Прости, Сакура, пока тебе не нужно вставать. Я подам тебе утку. Тебе сейчас? — Нет, — остервенело прорычала она. Ну уж такому унижению она себя не подвергнет. — Где мы? — В безопасности, — размыто ответил Тонери, и в груди зашевелилось что-то, из-за чего Сакуре стало еще больше не по себе. Что последнее она помнит? Светло-серые глаза. Похожие на слепые. Похожие на… Хинату. Урывками заставляет возвращаться память. Светлые глаза, со с трудом угадывающейся радужкой, белые волосы — и тряпка у ее лица, от которой трудно дышать, от которой путаются мысли… — Ты не участвовал в миссии. — Она не спрашивала. Она утверждала. Чувствительный слух уловил тихий хмык: — Я не мог позволить им обидеть тебя. — А тряпка была зачем? — сквозь сжатые зубы процедила она, открывая глаза снова и уставившись на Тонери, который с нескрываемым удивлением смотрел на нее. Бездонно-синими глазами. Яркими, даже ярче, чем у Наруто. — Ты помнишь? — Представь себе. — Она сделала попытку встать, душа боль в теле, но ей помешали руки. Они были прикованы к тому, на чем она лежала, и от ее движения будто лава растеклась по внутренностям, сконцентрировавшись внизу живота. Да ну нахер… — Что ты сделал со мной? — как же она устала от всего этого. — Только то, что должен был. Освободил тебя. — На его лице отразилась такая пидарастическая честность, что стало еще более тошно. — В какой вселенной приковать мои руки… и ноги, — после короткой заминки продолжила она, ощутив браслеты и на лодыжках, — считается «освободить»? — Ты скоро поймешь, — пообещал он, с вожделением пройдясь взглядом по ее телу. — Боже, как же ты совершенна, даже эти побои тебя не портят… Она совсем голая. Под его пожирающим взглядом. Мечта просто, а не ситуация. Низ живота больно скрутило, и это не укрылось от внимания Тонери, чья рука как раз была чуть выше лобка: — Уже началось, так быстро… С усилием приподняв голову, огляделась. Твою мать. Она лежала на хирургическом столе, прикованная руками и ногами к нему, голая, с катетером в вене правой руки, и непонятная жидкость из емкости на двести миллилитров уже прокапала почти наполовину. — Что ты мне вколол?! — пытаясь унять начинающуюся истерику и панику, простонала Сакура, холодея от гуляющего по телу нестерпимого жара. — Любимая, потерпи, совсем скоро тебе станет легче, — вкрадчиво прошептал Тонери, наклонившись к ней и раня кожу своим дыханием. — Какого хера, Тонери?! Что происходит, сука?! — панику получилось развернуть в бешеную ярость, от которой глаза застлала красная пелена. Остервенело задергалась, пытаясь выбить иглу из вены выкручиванием локтя, но Тонери с силой схватил за предплечье, сдавив и не давая двигать рукой. — Не сопротивляйся, — неожиданно жестко заявил он. — Будет хуже, если попадет под кожу, может разъесть мышцы и сухожилия, и восстанавливаться будешь долго. — Тонери… — Сакура отчаялась. Ярость не помогала, паника и ужас накатывали волнами, и она решилась сделать то, что никогда и ни с кем — точнее, кроме одного, но больше ни с кем — себе не позволяла. Она решилась умолять. — Прошу тебя… Третий период подряд, я второй еле выдержала, умоляю, я же погибну! Я больше не могу! — от осознания собственной ничтожности и унижения она уже плакала, забив хрен на гордость, которой и быть-то не могло — она перед ним как на ладони, даже препарированная лягушка выглядела бы скромнее. — Пожалуйста! Останови это, останови, останови… — слова перешли в рыдания, и от его успокаивающей руки на ее лбу стало только хуже. Теперь она ощущала капельницу, как капля за каплей в нее входит болезненный огонь, пробуждая почти не спавший период, приводя тело в состояние спазма от напряжения и похоти. — Еще пару минут, — с предвкушением шептал он, игнорируя ее плач и мольбы, лишь изредка отрывая взгляд от стремительно пустевшей склянки и переводя его на дрожащее перед ним тело. — Потерпи. Мне тоже тяжело ждать. Я ведь ждал гораздо дольше, чем ты. Его слова не сразу достигли ее сознания, оглушенного отчаянием и безысходностью. Предатель. Он никогда не преследовал цели помочь ей. Его смешные клятвы в любви, которые она не воспринимала всерьез из-за своего состояния, теперь предстали в самом правдивом, и от того в неприглядном свете. И теперь она кляла себя как никогда за то, что отмахивалась от предположений Ино и Хинаты, что ее пытались похитить — какая же она была слепая, наивная дура. Думала, что он просто ошибся. Она же умная девочка, но так протупить — это что-то на грани фантастики. И жидкий огонь, текущий по телу и пульсирующий тупыми отголосками в паху, был лучшим подтверждением. Словно оцепенение спало, ощутила такой непривычный хвост. Она даже не думала, что будет рада снова почувствовать движение у бедер и ниже, когда кончик послушно изогнулся, но и тут ждало разочарование — он тоже был прикован, уже к полу. Как и крылья — под лопатками в столе была прорезь. Даже чертов стол сделан под нее. Тонери резко отмер от своего транса и вынул иглу капельницы, как только жидкость в катетере достигла примерно середины. — Вот и все. Неужели ты наконец-то со мной, даже не верится, — в его голосе было столько счастья, как и в глазах, что, только взглянув в них повнимательней, она поняла, он безумен. Совершенно сошел с ума. В лапах психа. С третьим периодом за месяц. Просто восторг. Единственное, что может ее спасти, это если у нее получится сыграть на его безумии, но для этого надо срочно, прямо сейчас взять себя в руки, успокоиться и проанализировать ситуацию, как она делала всегда с двенадцати лет. Как учила ее Цунаде. Каждое движение противника, даже незаметное на первый взгляд, нужно приметить и определить, что за ним последует. Морок не мешал, потому что его не было, и она незаметно выпустила коготь на среднем пальце, начав осторожно тереть острием тугой браслет на запястье, рискуя вывихнуть кисть. На другой руке, конечно, не на той, в которую он вливал ей сыворотку — после капельницы ладонь онемела и рука горела. Может, если делать это методично и в одном месте, получится его перерезать, даже если это займет много времени, попытка сбежать того стоит. Самообладание возвращалось, чем больше она подогревала в себе гнев и давила отчаяние. К тому же, это уже третий период подряд, можно сказать, что она даже привыкла, и бороться с подкатывающими волнами похоти получалось довольно легко — достаточно было вспомнить события предпоследнего вечера торгов, и любые мысли о желании превращались в горечь и отвращение. Нет, ей некогда злиться на Саске. Тщательно построенная ментальная защита дрогнула, стоило ей вспомнить, что, вероятнее всего, Саске она уже не увидит, и глаза защипало, но она снова глубоко вздохнула и загасила в себе все мысли о нем. Может быть, его смерть поможет ей его простить, но сейчас думать об этом нельзя — расплакаться — значит проиграть. Сосредоточенность на своем успокоении помешала увидеть начало движения Тонери, и она опомнилась только тогда, когда красивые, будто девичьи губы впились в ее рот, жадно, горячо и влажно проникший язык почти насильно вовлек ее язык в поцелуй, и она замотала головой, пытаясь отстраниться. Не тут-то было — Тонери бережно, стараясь не сильно давить на синяк на челюсти, плавно переходящий на скулу, придержал ее лицо пальцами, горячо и страстно целуя, изредка отрываясь и тяжело дыша. — Ты совершенна, моя нежная, сладкая девочка, вся моя… — возбужденно шептал он, и когда свободная рука накрыла ее грудь, ее будто парализовало. Ненависть и отвращение боролись с охватывающим страхом, что к ней снова будут прикасаться. Она знала, что происходит с жертвами изнасилований, но никогда не ставила себя на их место, отлично понимая, насколько она сильная и как невелики шансы овладеть ей против ее воли. К тому же насильник, так или иначе, все равно будет наказан мучительной агонией, а после — смертью. На нем был белый халат, украшенный по воротнику несколькими томоэ, будто нарочно напоминавших о смерти Учихи, и Тонери, отстранившись, медленно, с наслаждением начал развязывать пояс. Пытался растянуть удовольствие, уверенный, что ее период ее обезоружил, и уверенный не без причины — промежность все еще сильно болела от насильного вторжения Саске, но это не мешало судорожно сводить ноги, в очередной спазм внизу живота, от похоти. Халат упал на пол, и взгляд Сакуры прошелся по красивому обнаженному телу, очень худому, рельефному животу, на мгновение задержавшись на коротком и очень толстом члене, и подняв взгляд выше… — О, боже… Его предплечья были покрыты черными чешуйками, подозрительно напоминавшими собственную чешую вдоль позвоночника, и Тонери улыбнулся, проследив направление ее взгляда: — Красиво, правда? Я еще не совершенен, но скоро я стану достоин тебя, любимая, и ты поймешь, что я — единственный, кто тебе нужен. — Он повернулся спиной, и от лопаток отделились два странного вида пузыря размером с небольшой арбуз, покрытые слизью и подрагивающие. Некоторые позвонки были смещены, это угадывалось даже сквозь кожу, так сильно они торчали, и редкая чешуя то тут, то там безобразными родинками покрывала белое, чистое тело. — Что ты сотворил с собой… — в ужасе выдохнула Сакура, начав чуть быстрее перетирать сковывающий руку браслет. — Всего лишь меняюсь, чтобы быть ближе к тебе, — он обхватил ладонью стоящий член и медленно провел по нему рукой, от удовольствия прикрыв глаза. — Твоя кровь бесподобна. Ты даже не представляешь, какое удовольствие вкалывать ее себе, ощущать, что через боль становишься ближе к тебе. Какая она терпкая на языке, когда ее пьешь. — От каждого сказанного им слова ее глаза распахивались шире. Да он чокнутый наглушняк! — А когда у тебя период… — он мечтательно выдохнул, проведя ладонью от ложбинки груди вниз, до лобка, слегка сжав его и ускорив движение руки, ласкающей член, — Я гораздо ближе тебе, чем любой другой человек. — Ты… да ты сдохнуть должен был! — она почти блевала от того, как тело подалось навстречу его руке и страха, что с ней снова сотворят это. — Моя наивная девочка, — хмыкнул он, тяжело дыша, и, не выдержав, припал к ее телу губами, оглаживая маленький сосок языком, оставляя горячую дорожку поцелуев от груди к пупку, — твои исследования верны, но трактовка ошибочна. Умирать я не собираюсь вообще. Твои гены… — он слегка прикусил лобок, от чего она зажмурилась, стараясь удержать подступавшую рвоту от отвращения, — сильнее любых, это так. Особенно сильнее тех, кто, как ты говоришь, «светится». Именно поэтому во время периода тебе легче сдерживаться, когда рядом те, кто не светится — в плане размножения они не так перспективны. Язык мокро скользнул между нижних губ, лаская, но она не испытывала ни малейшего намека на удовольствие. Только мерзкое ощущение грязи, когда он, смачно целуя ее внизу, не жалел слюны, чтобы сделать ее влажной. Снова безумно захотелось плакать, что она даже не может свести ноги, слишком хорошо эта тварь ее зафиксировала. — Размножения? Ты соображаешь, что несешь? Я бесплодна с того самого момента, как в меня запечатали Джуби, да и до этого у меня никогда не было месячных. Странно, что ты попал к Цунаде-сенсей, даже не зная, какое влияние оказывают яды на тело женщины-ирьенин, — только вывести его из равновесия. Заставить его злиться, чтобы только отвлечь от всей той гадости, которую он делает и еще собирается сделать с ней. Еще одно изнасилование — даже относясь к этому с иронией и скептицизмом, она не переживет. Это слишком мерзко, гадко, грязно, и почему ей на пути попадаются только бездушные твари?! — Меня страшно заводит твоя наивность, — расхохотался Тонери, оторвавшись от вылизывания ее промежности и нависнув над ней, уперев руки по обе стороны от ее головы. — У кошек тоже нет овуляций, представляешь? Эти слова словно обухом ударили по затылку. — А твои периоды… обычный гон, как у многих млекопитающих. Он не знает, что у нее слепая матка. Господи, только бы он не знал этого. Даже если он прав, и у нее правда произойдет овуляция после секса, а это именно тот фактор, который она не брала в расчет по очевидным причинам, — сперма все равно не сможет попасть в полость матки и оплодотворить яйцеклетку. Просто потому, что у матки ее нет входа. А если знает… Она сцепила зубы, когда на нее обрушился очередной поцелуй. Он уже не сдерживался, яд начал действовать, а она собрала всю волю в кулак, чтобы позорно не разрыдаться от происходящего. Слишком… Гадко. Чересчур сильна была обида и отвращение, что вот уже второй раз с ее телом обходятся как с какой-то вещью. Это ее тело. Пусть ужасное, пусть изуродованное, и пусть она тысячу раз его ненавидит — но это ее тело, женское тело, храм новой жизни, хоть и не в ее случае, оплот любви. Почему именно сейчас она так не хотела, чтобы ее снова осквернил своей грубостью мужчина, она не понимала, но желание сопротивляться вопреки периоду было разрушительно сильным. Когда он залез к ней, сев на ее бедра, ее выворачивало от отвращения. Что хуже всего — коготь, старательно елозивший по сковывающему руку браслету, сбился с уже начавшей появляться колеи, и пришлось начинать сначала — она не успеет освободиться. Не сможет сопротивляться — как сейчас она ненавидела свой ошейник, просто словами не описать. — Однажды у меня будет чакра, Тонери, — стараясь, чтоб голос звучал ровно и безэмоционально, проговорила она, когда он, целуя ее грудь, втягивал в свой рот поочередно соски. От ощущения аж сводило, как это было неприятно, а он уже устраивался между ее ног, которые из-за сковывавших лодыжки ремней свести было нереально. — И я даже сама боюсь за то, какая участь тебя ждет. Он как будто не слышал ее. Пальцы уже шарили между ее половых губ, доставляя дискомфорт — видимо, во время периода она не может испытывать удовольствие. Даже касания к самой чувствительной точке тела приносили больше раздражение и желание отодвинуться, нежели возбуждали. — Хотя нет, не боюсь, — звук собственного голоса успокаивал. Не плакать. Самое главное не плакать. — Твои яички будут моим трофеем. Заспиртованные яички Тонери в банке. А хер засушу и повешу тебе на шею, отличное будет ожерелье — и модно, и со смыслом. Главное — отключиться. Она не здесь. Это все происходит не с ней. Это не ее насиловал любимый мужчина. Это не ее сейчас насилует двинувшийся на ее сущности псих, столько лет прикидывавшийся другом. Это вообще все не с ней. Уровень абсурда доходил до того, что она чуть не засмеялась — классно было бы сейчас проснуться дома, в своей постели. В шестнадцать лет. Чтобы не было войны. Всего не было. Ощущение горячей головки у саднившей промежности и боль от прикосновения его бедер к свежим синякам резко вырвала в реальность. Комок сам встал в горле, и слезам стало глубоко насрать на ее желание сохранить самообладание. Нет. Весь низ живота сковала резкая судорога. Тонери толкался в нее, с каждым толчком становясь все злее и агрессивнее, пока, наконец, не выдал: — Что за?.. Где печать?! — Какая печать? — опешила Сакура. — Которую тебе должна была поставить дебилка Фуки! — прорычал он, довольно грубо попытавшись войти в нее пальцами, столкнувшиеся с той же преградой, что и член. Плотно сведенные друг с другом стенки влагалища, не пропустившие даже палец. — Печать, парализующая тебя! Почему я не могу… — он тяжело и очень зло дышал, снова возобновив попытки войти в нее, остававшиеся такими же безуспешными, а Сакура внутренне возликовала. — Парализующая? Что ты несешь, Тонери? — паззл в голове неожиданно сложился, и стало еще более тошно. Фуки… Саске… Если печать была не для ее защиты, а наоборот, тогда все сходится. Интересно, а за изнасилование можно быть благодарной? Если бы Саске не сорвался тогда, то сейчас Тонери уже бы хозяйничал в ее теле. И уж лучше она научится жить с мыслью, что ее первый и последний секс был с внушающим отвращение и неприязнь стариком, коим был на тот момент Саске, чем с этим одержимым уродом, чьи красивые черты лица очень слабо теперь напоминали человеческие. — Расслабься! — звонкая пощечина оглушила. От неожиданности Сакура прикусила язык, и во рту остался металлический привкус собственной крови. — Сука, Сакура, не будь гребанной дурой! Ты моя, слышишь?! Кто это был?! — В смысле кто? — слабость в теле от подавляемого периода и от того, что все напряжение сейчас было сосредоточено на влагалище, чтобы ни на секунду не расслабиться, дала дорогу слезам, — я понятия не имею ни о какой печати Фуки! — ЧТО?! — страшно взревел Тонери, теряя остатки самообладания. — Бесполезная сука, даже с этим не справилась! Я убью ее, — прошипел он прямо ей в лицо, прижимаясь всем телом к ней, уже поняв, что Сакура так просто не дастся. — Но сначала… Еще одна звонкая затрещина по лицу. Только не расслабляться. Снова удар. Если Тонери прав, то Саске сейчас жив. И ищет ее — она не сомневалась в этом ни на секунду. Главное продержаться. Еще удар под дых, она сдавленно захрипела — тело было перед ним полностью беззащитно, и он теперь вымещал свою неудовлетворенную похоть в физическом насилии над ней, не имеющей возможности даже закрыться. Только не закрывать глаза. Только не терять сознание. Только… И от впившихся в талию пальцев, грозящих вырвать ей единственную почку, она закричала. Она сильная. Она привыкла к боли. Боль — ее второе имя. Тонери, чтобы овладеть ей, придется либо ее убить, либо разрезать, на что он вряд ли пойдет, хотя… Плевать. Она справится. Очередной вопль вырвался из груди, когда он сполз с нее, залез под стол и начал с хрустом, кость за костью, ломать фаланги крыльев, одну за одной. — Мое совершенство! — взревел он в унисон с ней, когда пальцы продрали перепонку насквозь. Только держаться.