***
Нежные детские пальцы сжимали кусок окровавленного мяса, которое казалось живым, отчаянно трепетало и рвалось прочь из крошечных рук, но безуспешно. Собственная грудь отозвалась болью на сдавливание пальцев, и пришло осознание, что это — сердце. Такое нелепое, круглое, совсем не похожее на карикатурные сердечки, рисуемые влюбленными. Это была настоящая мышца, которая питала тело, которая трудилась без остановки всю жизнь, ускорялась при волнении и замирала от страха, чтобы через краткие мгновения вновь продолжить свой труд, без устали качая кровь по венам. Как хотелось вырвать его из неосторожных детских рук! Пальчики прошлись по нему ногтями, и от боли захотелось взвыть, так мучительно это было. От осознания себя осталась лишь крошечная искра, тонувшая во мраке густой черной воды, подавляющей и поглощающей весь свет. Безысходность. Единственное чувство, которое тут можно испытывать. Если вообще можно описать эти чувства, рвущие в клочья, растаптывающие и оглушающие, как безысходность. Осознать себя было практически нельзя, но усилия прикладывались колоссальные, чтобы отделить себя от текущих сквозь разум темных густых капель. Они пронизали все существо, оставляя за собой липкие следы, и лишь отдаленный выдох — неизвестно кому принадлежащий — вырвал из этой пучины, и сознание вернулось тяжелым, нахрапистым толчком в отяжелевшую сущность. Саске было больно. Голова рассыпалась на тысячи осколков и вновь собиралась за краткие мгновения, чтобы все началось заново. Но это уже не могло остановить — отделившись от темной жидкой стены, пульсирующей за его спиной комком желе, перекрывающим выход, он осмотрелся, стараясь заглушить боль усилием воли. Этот коридор он видел тысячи раз. Высокие стены уходили вверх, не оставляя даже надежды на потолок, ноги по щиколотку были погружены в ту же черную воду, что вымывала из него рассудок, а впереди виднелась длинная вереница дверей по обе стороны коридора. Лаборатория Орочимару в ее извращенном, откровенно вывернутом наизнанку виде, сдавливающая ложно открытым пространством, на деле являющимся ничем более, чем просто издевкой над квинтэссенцией свободы. Как символично. Несколько неуверенных шагов вглубь, дальше от дрожащей жидкой стены за спиной, и боль несколько ослабела, перестав прошивать виски. Саске глубоко вздохнул, о чем тут же пожалел — слишком тяжелый воздух. В нем смешаны все те эмоции, которые дробили сознание, и он с усилием собрал разбежавшийся в разные стороны разум, сделав еще шаг по коридору, обступившему со всех сторон. В пространстве разливался серый свет, не имеющий источника, легким туманом подергивая двери, каждая из которых будто источала свой собственный свет, у некоторых сильнее, у других почти невидимо. Повинуясь неожиданному желанию, положил руку на ручку двери, бывшей прямо возле него, и надавил, насторожившись тем, что она так легко поддалась. За дверью была крошечная комнатка, в центре которой висел в воздухе мерцающий пузырь, безостановочно менявший форму. От него исходил точно такой же свет, как от двери, в нем вихрились и менялись силуэты, и Саске, опасливо потянувшись к нему, зачем-то прикоснулся, и в голове взорвался калейдоскоп чужих мыслей и образов. Он сидел перед большим овальным зеркалом, расчесывая длинные, ярко-розовые пряди резным гребнем, и зеленые глаза поедали отражение с ненавистью и болью. Свежий синяк покрывал подбородок, темной отметиной заканчиваясь на скуле, а разодранные собственными зубами губы кривились в гримасе, стоило только вспомнить, при каких обстоятельствах был получен. Между ног страшно саднило и зудело, грудь была усыпана мелкими круглыми отметинами от пальцев Бабаи, да и все тело при движении отзывалось мучительным ощущением каждого синяка отдельно и всех вместе. В воздухе растворялись тысячи запахов, каждый из которых он мог легко определить, слух различал шаги в дальнем конце коридора, а еще было знание того, что на улице день, хотя в комнате не было даже часов, чтобы дать об этом подсказку. Он встал, неожиданно улыбнувшись собственному отражению, изобразившему в ответ жуткий вымученный оскал, и поставил одну ногу на столик, отведя ее чуть в сторону. Иссиня-черный развод прямо возле промежности, на внутренней стороне бедра, протестующе заныл, не позволяя растянуть сухожилия сильнее, но его это будто больше раззадорило. Убрал ногу, попутно уронив несколько баночек со столика и не обратив на это никакого внимания, и, опершись руками о пуф, на котором сидел до этого, медленно стал опускаться на пол, с каждой секундой дурея от боли в промежности и ногах. Самый мучительный поперечный шпагат в его жизни. Он не понимал, зачем издевается над собой, а потом перед глазами вспыхнула идея его выступления, и на краткий момент он вспомнил это выступление. Это не его. Это ее. Ее мысли. Ее воспоминания, и он непрошеный зритель, который может увидеть гораздо больше, чем ему в принципе дозволено. Короткий проблеск осознания и помог вырваться из затягивавшего воспоминания. Отскочив от сияющей сферы, практически сросся лопатками со стеной комнаты, только бы быть подальше, и нашарив взглядом дверь обратно в коридор двинулся по стенке к ней, чтобы ненароком снова не затянула пучина чужих мыслей. В голове что-то взорвалось, и Саске коснулся ладонью лба, пытаясь унять неугомонную боль. Коридор уходил вдаль, увидеть его конец не представлялось возможным, но двери, мерцающие с разной интенсивностью, все же привлекали внимание, хоть Саске и ощутил на собственной шкуре, чем они могут быть опасны. И даже несмотря на это, сияющая как лампочка дверь практически силой заставила его положить ладонь на ручку, и уже вторая танцующая жидкая сфера будто молила прикоснуться к ней, переливаясь, как мыльный пузырь. Долго медлил, пытаясь найти для себя хоть один маячок, чтобы окончательно не раствориться в чужом потоке эмоций и чувств, при этом сразу отбросив вариант «не смотреть». Маячка не находилось, а боль в голове становилась чудовищной, так что единственным и очень неразумным решением стало положиться на собственный ум, в надежде, что это просто первое «погружение» было пробным и от того таким… упоительным. На этот раз все должно пройти спокойнее и легче, и Саске изо всех сил убеждал себя в это верить, кладя ладони на пульсирующую радужную оболочку. Он никогда не чувствовал себя таким… Привлекательным. Страх замешивался с азартом, но стоило ему понять, что пути назад нет, и терять, по сути, совсем нечего, тело само начало делать то, что было нужно. Заученные движения внезапно стали родными и совсем не нелепыми, а вполне комфортными. Его очередь — и он вложил в свой голос всю… что это было — истома, эротизм, томление, — неважно; вторые голосовые связки сначала тянуло, как будто они пересохли от длительного бездействия, но уже на второй пропетой фразе контроль над ними восстановился. Уверенное, четкое, агрессивно-сексуальное движение бедром — и почти истерическое желание взгляда. Определенного взгляда. Его губы скривились в торжествующей улыбке — остатки Харуно Сакуры остались погребены под грузом ответственности. Теперь тут блистала Шира, дочь Акаи Бабаи, элита до кончиков пальцев, и он чувствовал себя красивым, желанным, упивался этой похотью, царившей вокруг и исходившей от него самого. Фантазия рисовала безумные в своей похабности картины, и от этого каждое движение танца пропитывалось откровенным обещанием… Рассудок вернулся очередным болезненным толчком, перед глазами вспыхивали и гасли красноватые круги, а сердце гулко колотилось где-то в горле. Время тут шло иначе, день здесь мог равняться секунде в реальности, но тело уже подавало ему сигналы, что не то, что сутки, и пары часов не выдержит. И это при условии, что он больше не будет лезть в ее мысли. Дверь за дверью он продвигался дальше, вглубь коридора, по наитию выбирая заинтересовавшие двери. Уже на пятой понял, что те, которые светятся ярче — это более сильные воспоминания, которые смешивались с эмоциями и от этого казались ярче и четче. Ему пришлось понять, когда в очередном пузыре над ним нависло мерзкое старческое лицо с закатившимися от удовольствия глазами, а жуткие дерганные толчки превратились в растянутую по времени пытку, до того тесно переплеталась боль и омерзение с отчаянием и обидой. Очередное напоминание о том, какое он чудовище. Как ему хотелось блевать от увиденного, а она еще и силы в себе нашла после этого — практически сразу, суток не прошло — выйти на сцену перед кучей таких же диких ублюдков, которым оказался по итогам и Саске. И на какое прощение он вообще надеялся после такого? Но Саске искал, потому что это было меньшее, что он мог сделать для нее. Не придумали такого наказания, которое он мог бы сам себе назначить, чтобы после него груз вины стал хоть чуть-чуть легче, так что дверь за дверью, стиснув зубы и терпя апокалипсис в голове, он искал. Саске еще сам не до конца понял, что именно ищет, но оставленные позади двери были не теми, а путь назад преграждала та же жидкая черная стена, почти пропавшая из виду из-за расстояния. В голове как будто дети побаловались миксером, и острая боль вкупе с почти полной дезориентацией давали в результате заторможенность и лишали мысли четкости. Чтобы не качаться, оперся рукой на одну из стен, отчаянно всматриваясь в серость, окутывающую двери, пытаясь разглядеть наиболее сияющие. Туман сгущался по мере его продвижения вперед, Саске сбился со счета, сколько уже оставил за собой дверей, а ориентироваться в густом молоке позволяла только стена, по которой он продолжал движение пальцами. Было еще несколько дверей, блеклых, за которые он заглядывал, но там он не погружался в сияющие сферы с головой, ему было достаточно всплывающих образов на поверхности. Подземелья Бабаи; Ино, Хината и Фуки. Он не знал, ни о чем разговор, ни что это за ситуация и когда она была, просто видел картинки, как на быстром проигрывании вспыхивающие на поверхности радужного пузыря. Другой был о больнице — он четко видел окровавленные перчатки, какие-то металлические инструменты, больше похожие на орудия пыток, и длинные волосы цвета платины. Ино. Еще один — серый дым, который сменяли листы в клетку, на которых было не разобрать записи, и ночная Коноха, как будто вид сбоку. Он хорошо знал этот вид из окна кабинета Сакуры. Ненавидеть себя и заниматься самобичеванием у него еще будет время. Если выживет. Очередной взрыв в голове — времени совсем мало, а он даже не представляет, что конкретно ищет, где он и зачем… Он уже проклинал этот коридор, эти комнаты, сменяющие одна другую бесконечной чередой воспоминаний. Неужели техника Ино приносит ей такие же мучения при считывании очередного преступника? Или, может, за счет улучшенного генома ей удается видеть все воспоминания, не «погружаясь» в них? То есть, если грубо сравнивать, Ино как бы читает книгу в сознании цели, в то время как Саске оказался среди самих букв, как между стен лабиринта? Предположений было много, но одно никак не стыковалось с другим. С каждой дверью воспоминания становились более ранними. Очередная дверь, черт-знает-какая по счету не светилась ни ярче, ни бледнее, зато четким красным светом, что сильно ее выделяло. Уже примерно зная, что его ждет за ней, Саске уверенно повернул ручку, но она поддалась не сразу, как будто сомневалась, открываться или нет — это случилось впервые. Штук двадцать дверей, и ни с одной не было заминки. А эта красная как будто заперта, или кто-то придерживает изнутри… Нет, все же поддалась, и Саске вошел, прищурившись на слепящее красное свечение совсем небольшого пузыря, из-за цвета которого образы на поверхности едва угадывались. Виски все так же простреливало болью, но любопытство было сильнее — почему эта дверь красная? Да и пузырь памяти маленький и плотный, гораздо меньше всех предыдущих воспоминаний, и при этом более осязаемый. Пути назад уже нет — это он усвоил уже после второй двери, за которой испытал на себе эмоции, что ощущала Сакура в тот момент. Влезая в ее память вот так, он будто падал с огромной высоты в пропасть, рывком становясь совсем другим человеком, и чтобы вернуться в самого себя, нужно было приложить немало усилий — потому что себя он не помнил, пока был ею. Сглотнув колотящее по гландам сердце, трясущимися пальцами потянулся к пульсирующей красной сфере, и прежде, чем что-то случилось, ему пришлось всунуть в вязкую субстанцию руку по запястье и почти ухватиться за крошечную сияющую точку в центре. Это тоже немного напрягало — для того, чтобы попасть в другие воспоминания, чуть ли не воздуха было достаточно вдохнуть возле оболочки голубоватого пузыря. Пальцы едва сжали похожее на зефир ядро …***
…как тело прошила такая фантастическая боль, что пришлось стиснуть зубы. Нет, не так — он сидел со стиснутыми зубами уже довольно долго, судя по ощущениям в скулах. Напротив сидела Хината, сложив руки на коленях и почти виновато их рассматривающая, не поднимая глаз. Что-то было как будто не то… Хината кажется моложе. Да, ее лицо еще не потеряло легкую детскую округлость, непонятно зачем прилепленное на сформированное женское тело. Ему почему-то очень обидно, а Хинате от этого неловко, и он перевел взгляд на свои колени, накрытые плотной белой простыней и до нелепости высоко задранные, будто их ему подтянули повыше, урезав бедра. Очень сильно зудит в промежности, сводя его с ума, и это так очевидно читается на его лице, что Хината еще тщательнее начинает изучать свои руки. — Хината, — ласково зовет он, и Хината ежится, как от удара. — Я очень хочу писать, — вдруг мягко и с улыбкой продолжает он, чувствуя, как от унижения и собственной беспомощности закипают слезы в уголках глаз, — помоги мне встать, пожалуйста, — и у него начинает трястись нижняя губа. Как же он себя в этот момент… презирает? Хината, тяжело вздохнув, порывисто встает, и неуверенно замирает у его койки, потянувшись пальцами к покрывалу на его ногах. — Но подожди, а катетер? — Я его хочу снять, — морщится он, потому что одно дело — говорить с медсестрами о пациентах, и совсем другое — говорить о себе. Снова становится жгуче стыдно и до боли унизительно. — Давай я позову медсестру, — почти с облегчением кидается к выходу Хината, но он ее резко останавливает: — Нет! — Хината замирает, а он старается сделать голос хоть немного мягче, хотя вторым по силе желанием, сразу за «пописать по-человечески», стоит убить кого-нибудь. А лучше всех. Начать можно с Хинаты. — Я сама все сделаю, если дашь мне шприц и немного поможешь. — Может, не стоит? — но Хината все равно протягивает ему шприц, извлеченный из тумбы в другом конце палаты, — ты же даже встать не можешь… Хината говорит очень тихо и мягко, но до того метко, что слезы против его воли бегут по щекам, оставляя неприятные дорожки. Он даже встать не может. Как вовремя и к месту подмечено. — Я должна встать. — Он пытается передвинуть левую ногу ближе к краю койки, но она словно чугунная и не поддается. Все тело оцепеневшее и нечувствительное. Точнее, не чувствует ничего, кроме чертовой боли, которой стало как-то слишком много в его жизни. — Черт! — Уретру жжет, и он морщится, скидывает покрывало с ног, непреклонный в своем решении снять мучительный катетер, ни минуты не приносящий облегчения, и в немом ужасе смотрит на картину, что ему открылась. Первое, за что цепляется взгляд — по ногам вдоль идут широкие, безобразные красные шрамы, как будто кто-то помадой нарисовал расположение костей ног на коже. Колено зашито крест-накрест, и оно на самом деле гораздо выше, чем должно быть. В горле начинает дрожать паника, но он ее душит в самом зародыше, все еще искренне молясь и веря, что ему все это просто снится. Тянется ладонью к крестообразному шраму, перебарывая слабость в руке, и закрывает колено от своих глаз — только для того, чтобы увидеть такую же топорно шитую полосу вдоль предплечья до локтя, от локтя до плеча. На запястье с тыльной стороны, на локте и на плечевом суставе — такие же шрамы. — Какого… — слова не идут, да и двигаться очень трудно, корпус будто парализован — работают только руки через раз и шея. А на остальное он может только смотреть. — Сакура, — тихо позвала Хината, приблизившись. Видимо, его реакция была слишком предсказуемой и оттого не менее неожиданной. — Это скоро пройдет, Цунаде-сама сказала, что даже следов не останется… — она гулко сглотнула, и на его немой вопрос совсем тихо прошелестела: — Кости отторгались… — Кости… — эхом повторил он, теперь уже изучая не только шрамы, а все, что мог ухватить взгляд. Под простыней он естественно был голый, от промежности шла трубка мочевого катетера, который все сильнее с каждой секундой хотелось вытащить, ноги были будто сломаны в голенях, и до него доходило очень долго, что это не переломы, а пятки. Так высоко забравшиеся по его ноге пятки. — Боже, что со мной стало? — почти с мольбой спросил он у Хинаты, и она зажмурилась, как от сильной боли. — Тебе пока не нужно этого видеть, — так же тихо, но ровно проговорила она, но в нем резко взорвалось негодование: — Я обязана это увидеть! Черт, Хината, да что же это… — со страхом и замиранием внутри смотрел на свои пальцы, больше похожие на сосательные конфетки на палочках, из кончиков которых при нажатии выступал гной. Это было до того мерзко, что его чуть не стошнило. Лобок и живот были опухшими, почерневшими от внутренних кровотечений и напоминали студень. Он немного повернул корпус — совсем немного — и живот с некоторой задержкой встал на свое место, точно как желе. Хината вдруг выпрямилась, и ее неуверенный голос прозвучал слишком громко, чуть сорвавшись в конце: — Я могу принести тебе зеркало, но не говори, что я тебя не предупреждала. Ты пока не готова, Сакура. — Неси, — решение было принято даже без обдумываний. Конечно, по ломающей тело боли он и сам мог догадаться, что тут не обошлось без членовредительства, но в голове был чистый лист, лишь изредка перемежавшийся страшными картинами операционной, крови, гниющих кусков мяса, которые вынимали прямо из него, не пытаясь облегчить боль… Всего того, что как раз очень сильно хочется забыть. Но это, видимо, не его случай. Почему-то в голове всплыла такая нелепая теперь картинка: Цунаде-сенсей, удивленно вздернувшая бровь и сложившая руки на своей внушительной груди, и Шизуне, тоже весьма обескураженная его заявлением. Печать, которой будут запечатывать Джуби, нужно ставить на спину. Вспомнил, как на вопрос Цунаде, почему именно спина, с колотящимся робкой надеждой сердцем ответил, что не хочет портить тело… Хината вернулась с зеркалом, замешкавшись прежде, чем передать его ему. Если бы не сковывавшая тело слабость и оцепенелость, он бы рванулся за ним, а так пришлось унизительно ждать. Все происходящее было жалко, унизительно и стыдно, хотя разум изо всех сил старался относиться ко всему профессионально, но это было совершенно бесполезно. Заветное стекло перекочевало к нему в руки, отражающую поверхность запачкало выступившим гноем, и пальцы скрипнули пересохшей кожей и перетянутыми сухожилиями, когда он их согнул, чтобы удержать зеркало на нужном уровне. Но тут подвели локти. Зеркало шлепнулось об бедра со смачным звуком, и Хината молча подняла его, немного отойдя от койки, направляя на него и давая сфокусироваться на отражении. Это был шок, но не моментальный, как пишут в книжках, а медленный, накатывающий очень постепенно, так, что даже не осознаешь, в какой момент ступор переходит в истерику, а лицо из неподвижной маски по миллиметру скалится в полные неверия гримасы, искажая рот в судороге болезненного смеха. Он смотрел на почти черное от кровоподтеков тело и на торчащие из него дренажные трубки и катетеры — две трубки из груди, одна из живота, еще несколько заходили за спину и там терялись в массивной конструкции кровати. Лицо, осунувшееся так, что кожа обтянула череп, резко проявляя скулы и выступ средней части лба, зубы с выступившими клыками сверху и снизу, на которые не до конца натягиваются ссохшиеся окровавленные губы, глаза… Вертикальный зрачок, узким росчерком рассекающий почти пополам зеленую радужку. И все лицо исполосовано кустарно зашитыми шрамами. — Череп?.. — он едва мог говорить, совсем забыв про шприц, так и оставшийся валяться вдоль бедра, не в силах даже подумать, чтобы избавиться от жжения в уретре. — Тоже, — кивнула Хината, поняв незаданный вопрос. — Все кости. И зубы. И почти все органы брюшной полости. И… — Как я вообще выжила… — одними губами прошептал он, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Слезами тут не поможешь, только ко всему прочему еще головной боли добавится, которой и так хватало. — Бьякуго? — Печать была во все тело, — снова кивнула Хината, потупив взгляд. Он не мог оторваться от искалеченного тела в зеркале, снова и снова переводя взгляд с исполосованного шрамами лица на вздувшийся отекший живот, из одного из зашитых разрезов ближе к паху торчали плохо закрепленные нитки, потом на ноги, больше напоминавшие ходули цапли… И везде, куда бы ни упал его взгляд — шрамы, нитки, шрамы, синяки, отеки, шрамы… Под тихое бормотание Хинаты о том, какие изменения произошли с ним, он лихорадочно собирал себя по кускам, потому что с каждой секундой, что он смотрел на себя, с каждым новым словом, сказанным Хинатой, все больше приходило понимание, что все варианты будущего, когда-либо им представленные, больше невозможны. Четыре легких. Два сердца. Формирующиеся новые конечности. Новые кости, еще даже не ставшие костями — хрящевая ткань. Гребаные хрящи даже в спине. Одна почка — на снимках вытянутая, в два раза меньше нормы по объему, напрямую входящая в мочевой пузырь, совсем маленький— двести миллилитров. От печени осталась пятая часть. Хината говорит сбивчиво и своими словами, но в его голове тут же отщелкивают нужные термины, выдавая факты — от его организма осталась только критическая масса для выживания. Профицит только в легких, остальные же органы… Не факт, что он вообще сможет даже просто ходить, не говоря о нормальном ведении жизни. Постоянный контроль питания. Возможно, даже внутривенное — непонятно, как работает пищевод, Хината не знает тонкостей, а из ее слов о «каких-то трущих пластинках» на стенках пищевода делать выводы рано. Ему нужно все обсудить с Цунаде. — Хината, — он прервал ее на полуслове, и она растеряно замолчала, ссутулив плечи и тихо и медленно вдохнув, маскируя всхлип. Но от него это не укрылось — он прямо с койки мог посчитать, с какой частотой бьется ее сердце, потому что слышал это. И этот тихий всхлип только усилил боль неверия, — можно я побуду одна? Мне надо как-то… переварить это, что ли… — он улыбнулся, но сам чувствовал, как криво перекосило рот, и это было не только из-за шрамов во все лицо. — Ко… конечно, — Хината опустила зеркало, сделав вид, что поверила его улыбке, и, быстро сморгнув влагу с глаз, спросила: — а вообще ты как?.. — Почему… — он даже не слышал ее вопроса, уже уйдя в себя, и она, не расслышав его шепот, переспросила. Разрушив тем самым плотину. — Как я могу вообще быть! — он разрыдался, не в силах больше это выносить — боль, сострадание в глазах Хинаты, ужас в зеленых хищных глазах в зеркале, торчащие из него нитки, трубки, намотанные непонятные тряпки. — Почему, почему так, почему именно со мной, ну почему же, почему, почему! — от слез горели глаза, дышать было тяжело и неприятно, как будто в легких была вода, душащая с каждым новым вскриком, а Хината осторожно подошла, стараясь отнять гноящиеся пальцы от изуродованного лица. — Шрамы пройдут, — неожиданно уверенно прозвучал ее голос, но он не хотел ее слышать. В голове был бардак космических масштабов, и больше всего хотелось просто уснуть и больше не проснуться. Или проснуться, и чтобы запечатывание на самом деле прошло успешно. Или его вообще не было. Что угодно, только не это. — Кости срастутся. Это — цена. — Слишком… дорого, — слова приходилось выжимать из себя, рыдания срывали попытки вдохнуть полной грудью, боль впивалась под ребра и в носоглотку, а голос Хинаты теперь казался подожженным у самого его носа вонючим пластиком. И вдыхать не хочешь, и перестать дышать не получается. — Ты уже заплатила. Тебе придется жить с этим, но ты же должна понимать, что то, что ты сделала — поступок героя. И то, что ты пережила это — чудо. — Убей меня. — Нет. — То, что я жива до сих пор, — от слез начало щипать швы, и, кажется, на правой скуле возле щеки шов разошелся, и в рот хлынула слишком густая кровь, мешая говорить, — то, что после всего, о чем ты мне рассказала, у меня еще бьется сердце — это не по закону природы. Так быть не может. И не должно. — В таком случае, — Хината все же оторвала его руки от его же лица, и с трясущимися губами стала осматривать разорванную щеку, откинув несколько лохмотьев волос с раны— у него еще что-то осталось от волос, надо же, — придется переделывать законы природы под себя. Ну, или сдаться. Если хочешь — можешь опустить руки. Но только в этом случае я тебе не помощник. — Ты мне при любом раскладе не помощник, — зло процедил он, изо всех сил стараясь не сорваться — разум балансировал на грани безумия. — Никто больше мне не поможет. — А как же ты сама? Неужели у тебя нет ни единой цели, к которой, несмотря ни на что, нужно стремиться?! — Хината пыталась поймать его взгляд, и наконец, ей это удалось. — Посмотри на меня, — он буравил взглядом ее фиалковые глаза, слегка покрасневшие от постоянно сдерживаемых слез, обрамленные густыми и длинными черными ресницами, и люто ее ненавидел. — Даже моя надежда на мечту сдохла в конвульсиях и с пеной у рта. Я была бесполезной и надоедливой, но красивой, а кому нужно бесполезное и надоедливое страшилище, больше похожее на монстра?! Он вспомнил черты лица. Красивые черные глаза, тонкий нос, сжатые в линию губы — и полная пустота во взгляде. Он ему даром не нужен был, а теперь даже мысли такой допускать нельзя. Но тот самый момент отказывался уходить из головы. Тот самый, которому он придавал столько сакрального смысла, так старательно взращивал его из зернышка на благодатной почве своей любви, что вырывать его сейчас, с корнем, разрывая чернозем тепла и ласки граблями реальности, было даже больнее, чем то, что стало с его телом. Но он обязан это сделать, во что бы то ни стало. Хината права — цель всегда есть, но вот одного она не сказала — чтобы появилась новая цель, надо либо достичь первой, либо от нее отказаться. Деревце надежды успело обрасти мечтами о теплом семейном ужине, нелепых прогулках под цветущей сакурой, запретных прикосновениях рука к руке и даже такими интимными вещами, как их первый поцелуй… От того сложнее было, когда его корни, наконец, показались из его души, оставив пустые темные борозды на сердце. Ветка за веткой ломая робкие мечты, еще не набравшие силу, но уже такие материальные, плакал все сильнее, уже без рыданий — такое выплакать нельзя. Похоронить все, что было у него связано с человеком по имени Учиха Саске. И как можно глубже спрятать уже проросшее зерно надежды, которое он так запросто подарил ему, наверное, даже не задумавшись, как много он вложит в этот, пожалуй, ничего не значащий жест. Всего лишь слабый тычок в лоб.***
Он сидел на холодном полу комнаты, в центре которой располагалась пульсирующая кроваво-красным светом сфера, и от пережитого едва помнил, как дышать. Слезы для него стали привычными еще в самом воспоминании, так что их наличие здесь и сейчас слабо удивило. Теперь он понимал, что ищет. Больше ни одна светящаяся дверь не привлечет его внимания, он и так слишком глубоко залез Сакуре в душу, и, скорее всего, залезет еще глубже, но хоть что-то неоскверненное его присутствием должно остаться. Пусть это будут повседневные воспоминания, какие-то мысли, яркие и не очень — там ее он не найдет. Красные двери — вот, что ему нужно. Те самые события, из-за которых Сакура была Сакурой. Из-за которых она менялась. Переломные события в жизни, которые были у каждого человека, и в которых теперь он должен будет искать ее — не зная как, почти на ощупь, не осознавая до конца своих действий, имея лишь твердую уверенность, что это необходимо. Стерев воротом рубашки влагу с лица, с трудом встал и вышел, ни разу не обернувшись. Как только красная дверь за ним закрылась, он, оглядевшись, понял, что это не тот коридор, из которого он пришел. Точнее, коридор-то был точно такой же, но тут туман был сильнее, а двери, до того неровно светившиеся какие ярче, какие бледнее, стали все совершенно черными. Просто черные двери, которые не то что не источали, а даже поглощали свет. Услужливая наблюдательность, работавшая с перебоями из-за дикого давления в висках, подкинула ему такую мысль, что, после того, как он зашел в комнату и коснулся сферы, как только закончилось это погружение в другого человека, он не развернулся, чтобы выйти. Он вышел так же прямо, следовательно, оставив за собой ту дверь, в которую вошел. Значит, этот коридор шел параллельно первому? Черные двери были все совершенно одинаковы на вид. Не зная, на что опираться, уже потеряв надежду, так долго он шел в поисках еще одной красной двери, наугад зашел в ближайшую черную. Ноги отказывались идти дальше, слишком сильна была выматывающая усталость, и… …Всепоглощающий страх одиночества. Ему так страшно, что он плачет, плачет громко, пытаясь разогнать слепой и неосознанный ужас, и внезапно темноту разрывает до боли нежное прикосновение к спине. Тело теряет опору, он вскрикивает, беспорядочно размахивая руками, но почти тут же упирается во что-то мягкое и теплое. Звук, мягкий и чарующий, легко разрывает пленку страха, внушая спокойствие и безмятежность. Он от восторга приоткрывает рот, пытаясь передать, как ему хорошо, и мягкая нежность касается губ, которые тут же смыкаются на ней, а челюсть интуитивно начинает напрягаться, всасывая в себя тепло. Первые капли попадают на нёбо, легкие похлопывания по ягодицам подталкивают его к более активным действиям, и слабые руки пытаются обхватить источник сладости и умиротворения, чтобы сосать было удобнее. Ближе. Ласковые ладони придерживают спину, чтобы ему было комфортно и тепло, а божественный эликсир уже легче попадает в рот, и нет ничего важнее в эту минуту, чем наслаждаться ее присутствием, чем глотать сладкие капли, с силой всасывая их в себя… —Кизаши, смотри, как жадно она кушает! — легкий смех волшебным перезвоном отдается в ушах, и он счастлив, ему спокойно, а у тепла и нежности впервые в голове формируется имя. Мама. Саске через силу вытолкнул себя из этой комнаты. В ней не было сферы, как за предыдущими дверьми, а только беспросветная чернота, мгновенно засосавшая его в давно забытое Сакурой воспоминание. Теперь многое прояснилось — это, видимо, те самые воспоминания, которые человек забывает в силу возраста или других вещей. Промелькнула мысль — а если так же прошерстить сознание Ино, будет ли там память о том, что она увидела в голове Сакуры через неделю после запечатывания? Не просто же так ее голову украшает густая седая прядь с тех пор. Брел дальше по коридору, уже не видя перед собой практически ничего, кроме красных вспышек боли в голове, как вдруг до него донеслось эхо шагов. Он тут же оглянулся, пытаясь понять, откуда они доносятся, но шаги замерли, и он, опустив глаза, понял, что жидкость, в которой по щиколотки утопали ноги, пропала. Теперь он шел по каменистому полу, и именно эхо его собственных шагов отдавалось от стен, создавая эффект присутствия кого-то еще. С каждым шагом обстановка менялась. На стенах в некоторых местах появлялись выбоины, как от ударов, на полу хрустела мелкая крошка камня, и вдруг лабиринт оборвался. Его путь преграждала огромная воронка, в которой хаотично были разбросаны осколки черных дверей и куски стен, будто тут что-то взорвалось. Черные непрозрачные сгустки мыслей были раскиданы, не исчезнув, но потеряв свои места из-за разрушений, и когда Саске с трепетом преодолел этот участок, туман рассеялся, открывая его глазам еще более внушительную и страшную картину. Это было настоящее поле боя. Разрушения таких масштабов, что перехватило дыхание, и он, окончательно потеряв надежду найти ее, во всю мощь легких, изо всех сил, на которые еще было способно ослабшее тело, закричал: — Сакура! Тишина. Только эхо было ему ответом, и он стиснул зубы, понимая, что может не выдержать искать больше. Он не искал легких путей, но это испытание — испытание ее сознанием — оказалось почти невозможным по своей сложности. Тут не имело значения, что он один из сильнейших шиноби мира. Все здесь напоминало о том, что он — всего лишь человек, и вся тьма, через которую он прошел в своей жизни, все трудности, которые он преодолевал — сам — оказались лишь жалкими детскими играми. Пропустив через себя столько эмоций Сакуры, он себя воспринимал бесчувственным поленом, который только кичился тем, что называл страданиями. Он ни черта не знал о страданиях. Пока не оказался здесь. — Что ты здесь делаешь? — тихо раздалось за его спиной, и сердце снова заколотилось, почти ломая ребра.