***
Два дня. Просто продержаться два дня. Сарада тянула чакру с такой силой, что ему казалось, будто ребра выворачивает наизнанку. Он терпел — сам виноват, что ребенок настолько оголодал, но и привыкнуть к этому ощущению не мог. А хуже всего было, когда Сарада поднимала на него свои огромные черные глаза и тянулась ладошками к его лицу, что-то лепеча — она до сих пор не умела говорить даже простых слов. От ее взгляда тело прошибала дрожь — как будто бы ей было лет двадцать, но при этом она заперта в этом детском, недоразвитом теле, мучаясь невозможностью донести свои мысли до окружающих, что выливалось в безостановочный бешеный крик. Сейчас она молчала, периодически агукая и внимательно его разглядывая. Саске тоже ее рассматривал. Она подросла с их последней встречи. Больше стала похожа пусть на маленького, но человека. В разрезе глаз явно угадывались черты Сакуры, той Сакуры, чей образ навсегда поселился в мыслях и осколках души, перемолотых почти в порошок после того, как он предал ее. Возможно, однажды она сможет смириться по-настоящему и понять его, но это будет не скоро. Возможно, даже не в этой жизни. От коготков на пальчиках ног остались только белые шрамы, окончательно сглаживая память об ее необычном рождении. Почти обыкновенный ребенок. Сакура ушла несколько часов назад, и Саске знал, что вряд ли она вернется скоро. Вероятнее всего, раньше завтрашнего вечера ее ждать нет смысла, но Саске и сам не горел желанием смотреть в потухшие от усталости и обиды глаза, видеть осунувшееся от нервов лицо и дрожащие руки, которые буквально вот только что передавали ему орущее на всю округу существо, мгновенно замолкшее в его руках, едва Сарада ощутила мощь его чакры. От этого обида в ее глазах проступила только четче. Прощения он не ждал. Оно ему было не нужно. Конечно, хотелось хоть на минуту сбросить со своих плеч груз той бетонной ответственности, который он взвалил на себя своим поступком — цепочкой поступков, — но он не заслужил такого блага. Сакура может винить его столько, сколько ей будет угодно, но она не в силах причинить ему хоть сколько-нибудь ощутимых страданий, пока он сам истязает себя с чудовищной жестокостью. В глазах Сарады он видел калейдоскоп дней и ночей, проведенных с женой, и от воспоминаний щемило грудь невозможностью повторения хотя бы одного момента, когда он искренне верил, что счастлив и что вот оно — счастье, смотрит на него влюбленными зелеными глазами, когда он откидывает нежно-розовые пряди волос с ее смеющегося лица. Или когда она танцует с ним — неумело и больше для смеха, путаясь в своих ногах, в его ногах и в собственном хвосте, так некстати все время оказывающемся у них под ногами — она так смешно морщила нос и шипела, когда сама наступала на него. Хотелось сбежать. Он постоянно так делал. Нет, причины он выбирал самые что ни на есть уважительные — угроза миру шиноби была все еще реальна, и он вовсе не утрировал, объясняя всю важность своей миссии Наруто, Какаши, Сакуре — он не лукавил ни разу, кроме одного-единственного момента. Ему просто было удобно не быть все время рядом. Он не умел жить, как жил Наруто, как жили все с их выпуска, как жили гражданские — спокойная размеренная жизнь была для него губительна. Такая жизнь представлялась ему минным полем, отличным от настоящего тем, что реальное минное поле он мог легко вывести из строя мощным зарядом Чидори, а что делать в мирное время? Если бы он шарахнул по гражданским, вряд ли его психологический дискомфорт оказался бы уважительной причиной для создания горы трупов и его оправдания. Его стихия — война. Он тоже в некотором роде Хокаге, но только в той стезе, которая подходит ему. Наруто отлично справляется с поддержанием мира во всем мире, Саске же пресекает попытки начать войну — казалось бы, разница только в семантике, ан нет. Это то же самое, что утверждать, что у монеты есть только одна сторона, полностью игнорируя другую. И вот он держит свою дочку, которую ему родила его жена, и не может понять, что он чувствует. Свои чувства к Сакуре он давно перестал анализировать, едва понял, что это уже давно не любовь, а нездоровая зависимость, причем обоюдная. А вот Сарада была совершенно новым человеком в его жизни, и он банально ее не знал. Хотя что можно знать о почти годовалом ребенке? У нее гораздо более чувствительные глаза, чем обычно, и вероятнее всего ей придется носить очки, если она не научится контролировать зрачки, доставшиеся ей от матери, чтобы фокусировать взгляд на объектах. Может быть, когда-нибудь она сможет пробудить Шаринган — возможно, только возможно. И есть большая вероятность, что она вырастет очень красивой — любой, кто хоть раз видел Сакуру, сразу видел сходство между ней и ее дочерью. От Саске достался только цвет волос и глаз, и больше ничего. Сарада медленно и выразительно зажевала губами, показывая, что голодна, и Саске направился в сторону кухни, пытаясь понять, чем ее кормить. Все же такие мелкие нюансы с ним никто не обсуждал, а сам он был весьма далек от всей этой детской темы. Плечом открыв дверцу холодильника, не выпуская дочку из рук, растерялся — холодильник был забит под завязку какими-то непонятными вещами, лишь отдаленно напоминающими пищу. На дверце стояли бутылки и порошки, с виду ничем не различающиеся, кроме цвета этикеток, и Саске тяжело вздохнул, мысленно кляня себя за недальновидность. Да, глобальные вещи давались в сотни, тысячи раз проще. Прежде, чем он успел закрыть бесполезный холодильник, его внимание привлекла небольшая бумажка, всунутая под кастрюлю на средней полке — он заметил ее не сразу, так как свободный край был слишком мал, чтобы броситься в глаза. Саске немного отклонился корпусом назад, пропустив руку у Сарады между ножек, удерживая ее локтем у тела и освободившейся кистью зацепив записку — а это оказалась записка от Сакуры, хвала небесам! — в которой довольно подробно, хоть и очень неразборчиво корявым подчерком было описано приготовление еды для Сарады. Процесс осложнялся тем, что дочка отказывалась слазить с рук, и приходилось буквально зубами либо удерживать ее за шкирку, надеясь, что она не выскользнет из своей футболочки, либо зубами же вскрывать сомнительного вида пакетики с мукообразной субстанцией, в соответствии с рецептом в записке после нескольких манипуляций превращающейся в смесь для кормления. Но, похоже, для этого тоже требовалась сноровка. Саске, борясь с подступающей тошнотой, посмотрел в кастрюльку, в которой закипало что-то густое, тягучее и со всплывающими комками, и с сожалением посмотрел на Сараду: — Ты уверена, что хочешь это есть? Если бы не здравый смысл, твердящий, что она еще слишком маленькая, он бы поклялся, что она передернула плечами, скривилась и брезгливо высунула язык. Но это скорее был неудачный зевок. Наверное. — Тогда как, дождешься маму? Или попросим помощи у кого-нибудь? — У кого ты собрался просить помощи? Саске вздрогнул, тут же взяв себя в руки. Он даже не понял, когда Сакура успела вернуться: она стояла в дверях кухни, скрестив руки на груди, и на нежно-розовых волосах еще лежали снежные хлопья, не успевшие растаять. Это было так непохоже на него — потерять бдительность, пусть и на небольшой промежуток времени, но все же. — Ты же не собираешься кормить ее этим?.. — не дождавшись его ответа, она приблизилась, с опаской оглядывая его кулинарный изыск. — Ты зачем столько смеси засыпал? Я же четко написала тебе размер порции. — Я все сделал, как написано, — Саске кивнул в сторону ее записки, вокруг которой живописно была рассыпана часть смеси, — пять на три. — Это не пять, а два, — Сакура не смотрела на него, схватив тряпку с раковины и начав убирать локальный беспорядок, который он успел навести. — Ты что же, зубами тут готовил, так все загадить? — Почти, — от его тона она вздрогнула и замерла, через несколько мгновений продолжив оттирать столешницу. — Прости. Я забываю, что у тебя всего одна рука. Дальше она продолжила убираться молча. Так же молча под его изучающим взглядом за пять минут приготовила для Сарады смесь, над которой Саске бился почти час — если верить часам, — и, встряхнув бутылочку, зачем-то приложив ее к щеке, отдала ему, неловко протянув в сторону пустующего рукава, но быстро исправившись и отдав самой Сараде, которая на удивление ловко взялась за нее двумя руками и засунула соску в рот. Саске удивленно проследил за ее действиями, искренне выдохнув: — Я не знал, что она уже так может. — Она может гораздо больше, чем показывает при тебе, — устало вздохнула Сакура, упершись в столешницу двумя руками спиной к нему. — И вовсе не обязательно все время держать ее так — она прекрасно сидит, если подсадить ее на себя. Сарада, увлеченно чмокая молоком, встретилась взглядом с Саске с таким видом, что он усмехнулся — ее взгляд так был похож на взгляд Сакуры, когда она делала какую-нибудь милую глупость, а после ждала от него реакции, надеясь смягчить своим беззащитным видом. Ей всегда удавалось. Как же это было давно. За окном было уже совсем темно, когда Сакура забрала у него задремавшую Сараду и отнесла наверх, чтобы уложить ее на ночь. Саске остался в гостиной, решив не мешать, но Сарада как будто чувствовала, что он уходить не собирается, и позволила передать ее без каких-либо криков и воплей, совершенно спокойно, и сверху так и не донеслось ни одного звука, который мог бы свидетельствовать о недовольстве дочки. Он растерялся. Да, он планировал задержаться на пару дней, не больше, но ожидал, что Сакура воспользуется этим и слиняет на все два дня, либо его с Сарадой куда-нибудь выпроводит, но никак не того, что она вернется вечером, поможет покормить ребенка и уложит ее спать, как будто так и должно быть. Вообще-то, так и должно быть, но явно не в их семье. Его мысли прервали легкие шаги по лестнице, и когда Сакура появилась в поле его зрения, он встретился с ней взглядом, впервые за этот вечер. Следы недосыпа на ее лице были слишком очевидны, прибавляя ей возраста, возле рта залегли едва заметные складки, свидетельствующие о частом поджимании губ. Лоб тоже бороздила морщина, одна, но глубокая и явная — как же часто она хмурится, что это так сильно исказило ее черты? — Поговорим? — вдруг выдала она, и в ее голосе не было ни мольбы, ни отчаяния. Ничего из того, что он слышал сразу по возвращению в деревню, зато было новое, ранее незнакомое, но теперь так сильно роднившее его с ней, пусть она и не догадывалась об этом. Обреченность. Он кивнул и прошел за обеденный стол. Все в этом доме казалось ему чужим и неудобным, сильно стеснявшим его, но он старательно не показывал вида — ведь было заметно, как много усилий вложено, чтобы создать тут хотя бы подобие уюта. Безрезультатно конечно, но старание никто не отменял, причем такое очевидное: занавески явно шила она сама, они были не очень ровными и висели немного криво, на стулья надеты вязаные стульчаки — наверное, училась у Хинаты вязанию, Саске знал, что она это умеет, — посреди стола стояла глиняная ваза, больше напоминающая кувшин, с перекошенным горлышком, из которого торчали несколько искусственных небольших ромашек, в общем, все говорило о том, что тут хотят чувствовать себя, как дома. Сакура заметила его взгляд, направленный на кривоватую вазочку, и равнодушно спросила: — Нравится? — Мило. Она только вздохнула, никак не проявив, рада она комплименту или нет, и ловкими движениями поставила кипятиться воду на плиту, параллельно достав две чашки для чая. Ее действия были четкими и отработанными, не скованными даже несмотря на его присутствие. Это было… успокаивающе. Саске долго не мог прийти в себя после того, в каком состоянии оставил ее в деревне, и теперь видеть ее спокойной и расслабленной для него было облегчением. Хоть немного успокоить глодавшее его заживо чувство вины. — Как ты? Ее спина окаменела от этого вопроса. Он видел, как короткие ногти прошлись по столешнице, когда она сжала кулаки, будто готовясь к атаке, но голос был по-прежнему совершенно ровным и немного усталым: — Терпимо. Но разве тебя это интересует? Как пощечина. — Я хочу, чтобы тебе… — Я ненавижу этот дом. Хочу купить новый, — перебила она его. — Я уже присмотрела пару вариантов, Наруто готов посодействовать с выдачей кредита, он поменьше этого, но там и мебель лучше, и детских площадок рядом много, плюс Академия в шаговой доступности. Осенью там было красиво очень, я бы тебе показала, но сейчас все завалено снегом и уже ночь. — Если ты присмотрела его еще осенью, то почему не купила? — В конце лета, вообще-то. Не купила — потому что не могу принимать важные решения без твоего непосредственного участия, а тебя не было почти год. Снова по мясу раскаленным ножом, что аж запекается по краям. Как будто его чувство вины недостаточно сильное, чтобы удовлетворить ее хотя бы частично, и тем не менее — это их первый диалог за год. Да, пародия, полная уколов и ненависти с ее стороны и залитое горьким чувством вины с его, но все же — она говорит, потом говорит он, повторять до достижения консенсуса. Значит — диалог. — Можешь решать сама все вопросы, связанные с комфортом твоего проживания. Если не будет хватать денег, обратись к Наруто — у него доступ к моим оплатам за миссию, он будет давать тебе столько, сколько ты захочешь. Это если вдруг… — Денег мне хватает с избытком, — обрубила она, и неловкость снова нависла над ним, как раскаленная кочерга в миллиметре от шейных позвонков чуть ниже линии роста волос. Он понимал, что будет трудно. К тому же, это не ее вина. — Значит, ты хотела обсудить только дом? — Саске с трудом понимал, хочет ли он продолжения разговора, но ему казалось, что это необходимо. Для нее необходимо. И он был готов стать грушей для битья, только бы ей стало хотя бы немного легче — ведь ее состояние напрямую сказывалось на Сараде. Она все же ее мать. Сакура разлила по чашкам чай и поставила одну перед ним. Села не напротив, а так, чтобы между ними был не весь стол, а только его угол, но все же расстояние было приличным. Коленями они не соприкасались. — Почему Ино не помнит? — он не ожидал от нее такого прямого вопроса. Она отпила чай, но ее лицо не выражало ничего — как будто они вели светскую беседу о погоде. Он не знал, что ответить. Солгать? Он и так по уши во лжи. К тому же, Сакура — неотъемлемая часть его жизни, нравится ему это или нет, — нравится ей это, или нет, — и она имеет право знать хотя бы часть правды. Вся ее жизнь построена на ежедневной, тяжелой, запутанной лжи, и она не сошла с ума до сих пор только потому, что он держал ее разум в жесткой узде. Хуже все равно не будет. — Ино очень переживала, — честно начал он, и Сакура взглянула прямо ему в глаза, внимательно слушая. — Она только узнала тогда о том, что беременна, и мы с ней приняли решение, что будет лучше, если она забудет — и не будет нервничать еще и из-за этого. — О, так ты умеешь переживать за чьи-то чувства. Как же больно она могла бить словами. — Я была уверена, что тебе совершенно плевать на других. — Ты знаешь, что это не так. — Мне ты не дал подобного блага — не помнить. — Я не… — он осекся. Он не знал, что сказать. Она была права. Полностью и безоговорочно. Ведь ее он действительно не спрашивал, хочет ли она, чтобы он сотворил с ней то, что сотворил — груз этой вины был на нем, бесспорно, но ей-то от этого явно легче не было. Она задумчиво помешала ложкой в чашке. Ее глаза были совершенно сухими. — Сарада такая тихая, когда ты рядом. Когда тебя нет, она кричит сутками, как будто я ее пытаю. Я даже в магазин не могу выйти без осуждающих взглядов, сопровождающих меня везде — а я не привыкла к такому всеобщему вниманию. А тут на лице каждого прохожего будто чернилами написано, какая я ужасная мать, что не могу успокоить своего ребенка. И даже пожаловаться, по большому счету, некому. Я ведь жалости не ищу, я просто хочу понимания и сопереживания, чтобы кто-то разделил со мной мои мысли и чувства. — Но ты же общаешься с Ино и Хинатой, неужели?.. — Они меня жалеют. — Она поморщилась, едва не подавившись, когда отпивала чай. — Сначала меня это устраивало, я даже пользовалась и нарочно вызывала их жалость. А потом… у меня не осталось сил играть. Я устала уже по-настоящему. Каждая минута вдали от Сарады — как глоток свежего воздуха. — Она взглянула на него и, по-своему поняв выражение его лица, фыркнула: — Я и не ждала, что ты меня поймешь. Меня никто не поймет. Я сегодня сказала Хинате с Ино, что хочу задушить Сараду подушкой, на что они начали мне говорить, что это просто накопилась усталость, что это во мне говорит недосып, что я на самом деле так не думаю… А я именно так и думаю. Лучший способ скрыть правду — это выдать ее без оговорок и обиняков — все равно никто не поверит, когда о таком говоришь всерьез. Саске не стал оправдываться и объясняться. Да, она безусловно страдает. Но она не видит всей картины целиком. Никто, вообще никто из ныне живущих не видит все так, как видит он — каждую деталь скрупулезно собранной мозаики, собранной наспех и с нотками истерики, но от того не менее целой. Она думает, что ей некому выговориться и выговаривает это ему, да, она имеет полное право и он обязан слушать, несмотря на свои личные переживания. Но это не умаляет того факта, что… — Я постелю тебе на диване, если хочешь. — Она встала, чашка негромко звякнула в ее руках, прежде чем перекочевать в раковину. — Или можешь занять кровать, сама лягу в гостиной. — Не нужно. Диван меня устроит. Она коротко кивнула и направилась наверх за постельным бельем, оставив Саске в одиночестве осознавать — в который раз — как безобразно он сломал столько жизней одним очевидным и, казалось, очень простым решением. Он ведь не знал, что расплата настигнет его гораздо раньше, чем он предполагал.***
— Сакура! Остались еще коробки с посудой? — Вроде нет, все перенесли, — она внимательно пересчитала все коробки, стоящие на кухне, а потом пересчитала еще раз — сбилась на середине, и только третий подсчет дал ей понять, что кухонная утварь вся здесь. Ино заглянула из коридора, довольная и с улыбкой во все лицо: — Сегодня уже тут остаетесь? — подруга горела таким энтузиазмом от ее переезда, что этот настрой передался и ей, заставив улыбнуться — искренне. — Нет, сегодня еще в том доме переночуем. А завтра наведу чистоту тут, а то спальня пыльная, не хочу, чтобы Сарада этим дышала. — Я всегда к твоим услугам, — Ино бодро приложила ладонь к виску, сигнализируя о полной боевой готовности. — Завтра утром принесу побольше тряпок и Хинату с Ханаби, поможем с уборкой, чтобы это не отняло у тебя весь день. — Не надорвись, когда понесешь их, — прыснула она, и Ино, поняв двусмысленность своих слов, захохотала в ответ. — Значит, договорились? Во сколько нам быть? — Да неважно. Я с четырех утра спать уже точно не буду, так что в любое время приходите. Хотя нет, пока Сараду соберу… Давай часов в восемь я приду сюда, а вы подходите, как вам удобно будет. — Окей, принято! Энтузиазм Ино был заразителен, и она действительно шла домой в приподнятом настроении. Даже вопли, которые было слышно за целый квартал от старого дома, в котором ей осталось провести всего одну ночь, не могли испортить ей настроение — то, что она оставила Сараду одну на пару часов, было вполне нормально. Ребенок в манеже, убиться не обо что, а кричит она независимо от обстоятельств, так что без разницы. Собрала последнюю мелочевку небрежно, оставив в ванной щетку и маленькое полотенце на утро и чистые пеленки для Сарады. Под рвущий перепонки крик приготовила смесь, отдала Сараде — вопли на пару минут стихли, пусть хоть соседи передохнут от какофонии звуков, извергающихся из дочкиной глотки, и соорудила себе походный ужин, не отличающийся аппетитным видом, но зато очень неплохой на вкус. Стук капель по крыше заставил резко подорваться с места и вылететь во двор, где сушилась чистая одежда на завтра, чтобы быстрее собрать все постиранное, пока не промокло. Удивительно, еще днем было ощущение, что уже лето наступило, хотя только середина апреля, а вечером вот такой сюрприз от природы. Едва она успела захлопнуть за собой дверь, как дождь превратился в ливень, сплошной стеной застлавший окна, и она облегченно выдохнула — одежда спасена, а то, что чуть влажная, это ничего, досохнет в ванной. Заварила чай в последний раз на этой кухне. Она была рада, что все же нашла в себе смелость высказать Саске желание сменить дом, потому что ее неимоверно бесило в нем все — от расположения кухни до нелепого совмещенного санузла. Не то, чтобы она привередничала, но раз у нее есть возможность воплощать хотя бы бытовые желания в жизнь, то почему бы не раздельный санузел? Мелочь, а зато как удобно. В последний раз одернула занавески на окне над раковиной, глядя, как тугие струи воды с бешеной скоростью стекают по стеклу с той стороны. В этом было что-то гипнотически завораживающее. Она всегда любила смотреть на бегущую воду, могла часами наблюдать за тропами, которые капли прокладывали себе по гладкой поверхности стекла, и за шумом ливня даже не сразу поняла, что чего-то не хватает. Она огляделась. Что-то определенно было не так. Осиротевшая кухня без посуды, полотенец и вообще признаков жизни ответила на ее взгляд далеким раскатом грома. Может, она что-то забыла? Нет, не похоже. Чайник еще не закипел, белье с улицы она занесла, посуду, из которой ела, помыла и упаковала на завтра, бутылочку Сарады… Стоп. Сарада. Сарада перестала орать. Буквально взлетела по ступенькам лестницы, в два прыжка оказавшись в комнате Сарады, и чуть не потеряла сознание — Сарада стояла в манеже, держась за края, и смотрела прямо на нее, не шевелясь, не раскачиваясь, а стоя ровно, как по стойке смирно, и улыбалась. Прямо улыбалась, и это была нихрена не миленькая улыбка маленького ребенка, а жуткий оскал готовящейся освежевать тебя игрушки-пупса. В этот момент она судорожно вздохнула, ощутив, как воздух загустел от просочившегося запаха озона, всегда сопровождающего грозу, и вздрогнула, услышав тяжелый, явный стук во входную дверь. Картина маслом. Она стоит перед жутко ведущей себя дочкой, за окном темно и ливень, на дворе практически ночь, а кто-то долбится в ее входную дверь так, что она услышала стук со второго этажа дома, несмотря на декорирующие обстановку звуки боя капель по крыше и окнам. Твою мать. Она решительно подошла к Сараде, буквально удавив в себе чувство страха, и дочка потянула к ней ручки, тут же растеряв всю мистическую жуть и превратившись опять в обычного, просто слишком много орущего (дохрена орущего, если быть точной) ребенка. С ней на руках она почувствовала себя увереннее, и тот факт, что Сарада в кои-то веки молчала, придал ей сил для спуска и уверенного окрика: «Кто?» в адрес припозднившегося гостя. Но в дверь снова настойчиво постучали вместо ответа. Сарада показала пальцем на дверь, что-то счастливо пролепетав ей. Она не поняла, разумеется. Так что прижав дочку покрепче к себе, глубоко вздохнула и осторожно отперла дверь. Фигура вымокшего до нитки Саске четко высветилась на фоне сверкнувшей молнии, а его рыдания, рвотой рвущиеся из груди, заглушил мощный раскат грома. — Мне… больше некуда… Она буквально затащила его в дом, пытаясь параллельно уложить в устройство своей вселенной рыдающего Саске так, чтобы мироздание не пошатнулось. Сарада перестала улыбаться, едва увидела отца в таком состоянии, и внимательно слушала все то, что он говорил, точнее, пытался говорить, так как душащие его рыдания почти не давали говорить нормально. И ей впервые, впервые за всю ее жизнь, несмотря на все то, что он сделал с ней, впервые за вечность, проведенную по его вине с орущей безостановочно дочкой, впервые за всю историю их знакомства стало так всепоглощающе жаль его. Ведь так изуродовать свою собственную жизнь — это нужно комбо из таланта и везения. И что хуже всего — он осознавал, что в случившемся только его вина. Эх, прояви он хоть каплю доверия к окружающим тебя дорогим тебе людям… Но он выбрал другой путь. Путь одиночества. Ей оставалось только смотреть, как самый бесчувственный человек из всех, кого она знала — а она повидала ублюдков и безумцев, — корчится от отчаянного плача, задыхаясь от бессилия что-либо исправить. И ей было нечего ему сказать.