Не по закону Природы

Саске метался, как бешеный дикий зверь, загнанный в узкую клетку, грызущий прутья до кровавой пены на деснах. Возвращался домой редко, худой, бледный, взлохмаченный и измученный в ноль, терял сознание на диване, а на утро она уже находила пустые смятые в ком простыни, пропахшие потом, землей и болью. Даже Сарада замирала, когда он заваливался на порог дома, и хранила трепетное молчание до самого его ухода, извещая ее об его отбытии неизменным воплем, рвущим глотку. Но пока он был рядом — ни звука, будто осознавала, что отцу страшно больно, хоть и детский разум не мог понимать, почему. Правда, и Сакура не понимала. Но вид сломленного, опустошенного Саске даже в ней, вопреки всему, что он с ней сделал, будил сострадание. Кормила почти с ложки — до него будто не доходило, что делать с супом, который она ставила перед ним на стол, настолько он был в себе и своих мыслях. Пыталась стирать вещи, если удавалось избавить его от пыльного и затертого до дыр плаща или штанов, на которых коркой застыла земля. Саске не думал сопротивляться, но и не оказывал содействия — он был не здесь, а где-то в другом месте, переживал что-то, ей неведомое, и ей было страшно, потому что вид сильного, даже жестокого человека, гнущегося под тяжестью неизвестной ей ноши, которой он не делился и влияние которой, подозревала Сакура, видела только она, по-настоящему пугал. Какая-то часть ее души твердила, что он в полной мере заслужил. Но другая, та, которая сама тянулась к теплу и свету, к тишине, спокойствию и миру, упрямо верила, что ни один, даже самый последний скот, не должен так страдать. А Саске хоть и скот, но совсем не последний, и к ней он был добр, пусть и доброта была специфической. Как минимум, он старался, чтобы она ни в чем не нуждалась, чтобы могла посвятить всю себя дочке, чтобы она полюбила обретенную жизнь, забыв о цене, которую он заставил ее заплатить. Так продолжалось три месяца. Его последнее возвращение домой она и через двадцать лет могла вспомнить с такой же легкостью, с которой вспоминала свое имя. Он был страшен, изменившись до неузнаваемости. Когда-то красивое лицо было худым и осунувшимся, скулы остро натягивали сухую кожу щек, кадык на жилистой шее торчал, как инородное тело, даже пальцы на единственной руке были узловатыми и тощими, как у глубокого старика. Лишь глаза полыхали огнем, резко выделяясь на бледном лице, как у одержимого. И он и был одержимым.  — Нашел, — коротко бросил он, и Сакура почти отскочила с его пути, прижав к груди притихшую Сараду — она все еще не ходила, не говорила и сутками орала, за полгода почти не подросла и вообще вызывала у Сакуры сильные сомнения, что когда-нибудь вырастет и станет нормальным, здоровым ребенком.  — Что нашел? — робко поинтересовалась она, наблюдая, как он мечется между столешницей на кухне и выходом на задний двор, ища что-то. И когда он выудил из узкого просвета между шкафами коробку из-под обуви, у Сакуры расширились глаза от удивления и плохо подавляемой паники. — Ты про… это? Он, разумеется, не ответил. Подлетел к ней, с невиданной нежностью чмокнув ее в лоб, от чего она оцепенела и выкатила глаза — такого она вообще не ожидала, и вдруг улыбнулся. Улыбка на этом лице выглядела, как голодный безумный оскал. Сарада тихо вякнула, и он забрал ее, прижав к груди и встретившись с ней взглядом, долго смотрел на нее, будто прощаясь, а потом, вырвавшись из плена бездонных черных глаз дочери, обратился к Сакуре:  — Береги ее. Пожалуйста. Она — последнее, что делает меня человеком. И было так страшно, так непонятно от его слов, не сковывающих ее властью Шарингана, что она решительно кивнула, забирая Сараду. Слов не было. Что можно было вообще сказать на такое заявление? Что бы она ни сказала, это было бы глупо. Он еще какое-то время стоял и смотрел на них, любуясь Сарадой на ее руках, а когда уходил, только коротко обернулся и незнакомым ей до этого голоса попросил:  — Прости меня. Если сможешь.  — Когда-нибудь, — ответила она, и душу сковало такой безнадежной тоской, что из глаз покатились слезы, хотя она миллион раз зарекалась плакать из-за этого человека, чужого и холодного, принуждающего к жизни, которой она не просила. В следующий раз, когда она увидит его, она поймет, что давно его простила. И что, благодаря его жестокости, она смогла обрести счастье, которого так страстно желала и о котором не имела представления до его появления в ее жизни. Но это будет совсем нескоро, пройдет много лет, и так далеко в будущее она не умела заглядывать — сейчас была только боль от неясного предчувствия прощания, и пусть она не питала иллюзий, все же — он был якорем ее существования, чем-то незыблемым и обязательным, без чего мир, казалось, разрушится, как карточный домик. То, что можно было ненавидеть, не презирая себя за это чувство. И какая-то невидимая нить, до этого связывающая его с Сарадой, в этот момент ощутимо натянулась, до тонкого визга, и коротко лопнула, заставив ребенка на ее руках зайтись в истошном крике, впервые в присутствии Саске. Но он не обернулся. Лишь поникшие плечи выдавали, как тяжело ему дался тот выбор, который он сделал, и Сакура первый раз за долгое время не нашла сил и аргументов, чтобы его винить. И под громкий вопль дочери она подошла к найденной им коробке, проведя по закрытой крышке кончиками пальцев.

***

 — Я все понял, — Суйгецу ворвался в ее лабораторию без халата и перчаток, чем изрядно ее выбесил.  — Что ты понял? — процедила Карин, зло окинув его взглядом, без слов показав, чем чревато нарушение заведенного ей порядка.  — Сама посуди, — Суйгецу начал демонстративно загибать пальцы, — во-первых, мы уже давно не спим, хотя раньше…  — Перейди ко второму пункту, своей жизни ради, — перебила она, тут же насупившись. Эта тема ей явно не нравилась.  — Ладно, — несколько разочарованно потянул он, и его зубастая морда на мгновение стала расстроенной, но долго дуться на нее он не умел. — Во-вторых, ты меня уже давно не бьешь, как раньше, а ведь тебе даже повода не нужно было…  — Тоже мимо. Ты можешь просто перейти к сути, а? — Она думала, что ей будет стоить усилий скрыть радость от встречи после долгой разлуки, но Суйгецу сам помог ей, начав злить ее с первой секунды, как появился на пороге ее лаборатории без чертова халата.  — Ну погоди, я же не просто так тут пункты обдумывал! — возмутился он, впрочем, тут же улыбнувшись во все заостренные, — ладно, не хочешь слушать, не надо, это мне только на руку, так как ты только что подтвердила мою догадку!  — Какую, к черту, догадку? Что ты кретин?  — Нет же! Ты — Сакура! В тишину можно было кидать пробирки, и они бы не падали на пол, настолько густой она была. Карин выпрямилась. Привычным жестом поправила очки. Тихо выдохнула:  — Чтоблин?  — Ну очевидно же, — Суйгецу принялся опять загибать пальцы, — ты постоянно гоняешь в Коноху повозиться с Сарадой, отлучаешься на недели, хотя раньше тебя было не оторвать от твоих фаленопсисов и исследований, не бьешь меня и не…  — Беги, сука, — коротко попросила она, и Суйгецу внезапно застыл, пораженный еще более сложной для его мозга догадкой.  — Ка-ка-ка…рин?  — Ну очевидно же, — передразнила она, разминая кулаки. Эх, она скучала по превращению башки этого придурка в водянистое месиво.  — Но… но как же?..  — С Сарадой я не возилась, — спокойно пояснила она, снимая халат, чтобы не запачкать его водой, заменяющей Суйгецу кровь. — Я ее обследовала, потому что я — единственная, кто понимает строение ее генов. Сакура и сама прекрасно с ней каждый день возится. Это раз. — Она загнула мизинец на ладони, демонстративно подняв ее вверх. — Куда я отлучалась, не твое собачье дело, это два, — безымянный прибавился к мизинцу. — Третье — мне по-прежнему не нужен повод, чтобы сделать из тебя лужу, но ты великолепно справляешься, так что поводов предостаточно. — Средний. — А четвертое и пятое — ты, дебил, совсем рехнулся? Мы работали на разных концах материка почти два года, как я должна была с тобой спать? Телепатически? И собранный кулак полетел прямо в центр его удивленного лица, разметав по полу блаженную улыбку, с которой он встретил ставший ритуалом мордобой.  — И кстати, — Карин брезгливо отерла кулак об одежду, пока его голова возвращалась на место, — откуда ты вообще знаешь, что я отлучалась из лаборатории? Следил, что ли? Ответа она так и не дождалась — весьма сложно говорить, когда у тебя во рту чужой язык. Собственно, ей было важно, чтобы с фаленопсисами было все в порядке, а раз Суйгецу прижимается к ней, ее редким экспериментальным семенам с внедренными генами баклажана ничего не грозит. Главное, не отпускать его от себя как можно дольше, а за этим дело не встанет.

***

Тот момент, когда страдания души настолько сильны, что отражаются на теле, невозможно вычленить. Как будто гниешь изнутри. Они разъедают разум, отравляя все существо, и не можешь даже думать о чем-то другом, кроме как о терзающих тебя демонах. Стираются грани, ломается воля — и вот, ты уже не узнаешь сам себя, из зеркала смотрит чужой человек, до себя нет никакого дела, пропадает чувство голода и жажда жизни, хочется просто свернуться в углу клубком и тихо сдохнуть, только бы это прекратилось. Только бы перестало тебя пожирать. А еще боль толкает на поступки, которые он бы никогда не совершил. Это как та тьма, которую он по крупицам извлекал из своей души во время странствий, которая отступала, когда незнакомые чувства начинали теснить грудь от одного только пронзительного зеленого взгляда, когда тело реагировало на присутствие на уровне атомов. Пустоты в душе, оставшиеся от тьмы, выкорчеванной силой воли и любовью Сакуры, так и остались пустотами, и теперь в них океанами плескалась боль. Перед глазами расплывались круги от слез, рука сжимала до хруста — еще немного, и он просто сломал бы Карин шею.  — Ты знала целых два месяца — и молчала. Это был почти приговор. Почти казнь. Но пальцы разжались сами — Карин рухнула на пол, судорожно кашляя и держась за горло.  — Ты предала меня.  — Нет, — резко прохрипела она, все еще восстанавливая дыхание. — Изначально предал ты. Я просто выбрала другую сторону. Он опешил, и груз вины снова обрушился на него многотонной плитой, потому что Карин била по самому больному. А последние пару лет он весь состоял из сплошных болевых точек.  — Я бы, — она поднялась, держась за стену, все еще не отнимая пальцев от шеи, — не простила бы тебе и половины того, что простила она. Даже половины. Это не любовь, Саске. Вы оба неизлечимо больны друг другом, два контуженных психа. — Дыхание постепенно восстанавливалось, и ее голос звучал все уверенней и громче: — я изначально тебе говорила, что идея плохая! Она, мать твою, Десятихвостый демон, алё! Как долго ты планировал держать ее в своем жалком гендзюцу? Пять лет? Десять? Ты просто счастливчик, что она не очнулась уже через месяц и не шарахнула тебя Биджудама по самые колокольчики!  — И все же именно ты помогла мне с Сарадой, — парировал он, понимая, что это лишь жалкое оправдание.  — Но я не знала, что ты год будешь держать ее в иллюзии! Менять памперсы, кормить через трубку! Я думала, ты расскажешь ей правду!  — Сказать Сакуре, что из-за нее вот-вот начнется мировая война? Она бы сама пошла к плахе!  — Или вы бы придумали решение, устроившее все стороны, — фыркнула Карин, скрестив руки на груди. — Но нет же — ты придумал план, ты его реализовал, а вот о последствиях предсказуемо не подумал. Если бы твой обман раскрылся?  — Ино…  — Что, блин, Ино?! Хватит перекладывать свою ответственность на других, в конце концов, осознай, что все происходящее сейчас — это последствия твоих, и только твоих решений! Она тяжело дышала и была жутко разъярена. Саске опустил глаза, не в силах слушать правду, выплевываемую ему в лицо. Он был напуган, растерян — и тогда это казалось единственным выходом. А на деле — закопался по самую макушку в дерьмо и теперь удивляется, отчего дышать трудно и воняет.  — Точного места я не знаю, — успокоившись, ровно выдала Карин, заставив Саске полностью обратиться в слух. — Со мной напрямую она не выходила на связь. Но знает Цунаде. И если она сочтет, что ты имеешь право вообще приблизиться к Сакуре, то скажет, где ее искать. В чем я сильно сомневаюсь, если диалог с ней ты начнешь так же, как со мной.  — Прости, — он был искренен. Перед Карин было стыдно за обуявший его гнев, ведь она, по сути, совершенно не виновата перед ним, и он это знал. — Я не должен был…  — Не должен, — перебила она, резко отвернувшись и начав собирать рассыпанные по столу пробирки. — Вали уже. Видеть тебя не желаю. И Саске развернулся, чтобы уйти, пристыженный и сломленный, услышав тихий всхлип Карин. Затереть память для него стало таким обыденным делом, что и минуты бы не заняло, но он остановился, не позволив себе этого. И так слишком много решений он принимал единолично, не думая, как это отразится на дорогих ему людях, а Карин, безусловно, стала одной из них уже очень, очень давно. Хватит. Пора научиться смирению и перестать разрушать жизни вокруг себя. Он не мог знать, что Карин плакала от обиды, а не из-за его грубости. Карин плакала, потому что она завидовала. Завидовала той всепоглощающей боли разлуки, которую испытывал он, завидовала силе любви, которую ей было суждено видеть и никогда — испытать. Ведь она всего лишь человек, а люди просто неспособны на такие чувства.

***

Это было не гуманно с ее стороны, но организм отчаянно нуждался во сне, а беруши оказались весьма эффективны — вместо болезненных ударов по барабанным перепонкам от круглосуточных воплей мир окутывала слегка булькающая тишина, позволявшая спать хотя бы часов шесть. К тому же толку от ее самобичевания путем бесконечных бестолковых укачиваний неугомонной Сарады было чуть больше, чем от осушения реки посредством сита. Когда ее будто сдернуло с кровати, на часах было три ночи. Глаза открылись сами, изучая серый потолок, полумрак в комнате и люстру, которую давно бы пора почистить от пыли, но руки никак не доходили. Прислушавшись, она по инерции вынула беруши из ушей, не сразу поняв, что на ладони была только одна, вторая обнаружилась на подушке. И все же в доме было тихо. Решив, что Саске где-то рядом, несмотря на их дневное прощание, выбившее ее из колеи до самого вечера, она осторожно встала, в темноте нашаривая ногами тапки, и потянулась к халату, небрежно брошенному в изножье кровати, когда тихий-тихий хлопок за пределами спальни тут же заставил напрячься. Сарада. Эта мысль прострелила сонный, измученный хроническим недосыпом разум, подорвав ее с кровати. В несколько секунд она покинула свою спальню, пронеслась по коридору и ворвалась в детскую, как ее настигло запоздалое головокружение от внезапного подъема, и сил хватило только вцепиться в дверной косяк, чтобы мешком не рухнуть на пол. Перед глазами потемнело, короткие вспышки сознания ухватили темный силуэт, очерченный слабым светом ночника, склонившийся над кроваткой Сарады — и мир померк. Прежде, чем все исчезло, силуэт повернулся к ней — ярко-зеленые, как ее собственные, глаза светились. Это было слишком дико и неправдоподобно, когда он внезапно занял всю комнату собой, закрывая чернотой остатки бледно-желтого света ночника, и потом — пустота. На мгновение. Она глубоко дышала, пытаясь вернуть ясность ума от короткого помутнения, и испугавший ее образ оказался ничем иным, как игрой света — в комнате она была одна, над кроваткой никто не стоял и конечно, ночник светил точно так же, как и всегда. Только Сарада по-прежнему не плакала, и это казалось диким. Медленно встав, чтобы снова не закружилась голова, она приблизилась к кроватке, слабо улыбнувшись — Сарада не спала, изучающе глядя на нее. Будто рассматривала.  — Мама, — вдруг отчетливо произнесла она, и сердце Сакуры пропустило удар.  — Что? — вырвалось у нее.  — Мама! — улыбнулась Сарада и потянула к ней ручки.  — Мама, — повторила Сакура, нежно беря дочь на руки. Первое слово. Вот так просто, в три часа ночи, ее ребенок назвал ее мамой. Четко и связно, с полным пониманием сказанного.  — Мама, — снова сказала Сарада, и ладошки коснулись щек, по которым против ее воли скупо покатились слезы. Не отчаяния, не бессилия, как обычно. Совсем другого рода.  — Правильно, малышка, — выдавила она сквозь улыбку, заставляя себя не всхлипывать, — я твоя мама. И я всегда буду с тобой. Кажется, Сараду это устроило. Она широко зевнула и закрыла глаза, поелозив, чтобы удобнее устроиться на ее руках, и Сакура, несмотря на весьма приличный вес дочки, дотащила ее до своей спальни и уложила в свою кровать. Рядом с собой. Краем глаза заметила, что на часах уже начало пятого, но предвкушение от глубокого, полноценного сна не дало ей придать этому хоть какое-то значение. Что-то ей подсказывало, что она наконец-то выспится.

***

От мук периода он давно отвык, да и испытывал их пару раз, не больше — когда мутация достигла определенного уровня. Потом затяжная беременность Сакуры, ребенок, иллюзия — и все же это было лучше ломающей, изматывающей душевной боли, ставшей верным спутником, куда бы он ни направлялся и о чем бы ни думал. Так что проснувшись от рвущего изнутри ощущения, не похожего ни на одно из испытанных в жизни, сопоставимое только с медленным умиранием, он задержал дыхание, пытаясь понять, почувствовать, нащупать. Цунаде тоже не знала места, где скрывается Сакура, но огромная площадь, указанная на карте мира, все же была лучше, чем его истеричное метание между материками и островами, в попытках наткнуться хотя бы на ее след. Прийти в его оплот спокойствия, где Сакура спала иллюзорным сном, как сказочная принцесса — такая же недосягаемо красивая и совершенно беспомощная, — и не обнаружить ее там, было чудовищно. Смятые простыни, которые он своими руками сменил за две недели до, еще хранили запах ее тела, смутный и призрачный, и вот тогда Саске и понял, что пути назад у него нет уже очень давно. Сакура была потребностью. Кислородом. Жизнью. И первые мысли сразу же выбили воздух из легких — похитили. Украли. Забрали ее, возможно, убили или еще что похуже — превратили в оружие, которое запечатали в какого-нибудь ребенка с улучшенным геномом, а теперь выжидают, когда он окрепнет и подчинит ее, чтобы… Но мельчайшие детали, которые были незаметны обычному глазу, подтверждали, что ушла она сама, и тут никого не было, кроме нее и него, иначе он бы ощутил это на уровне инстинктов. Причем ушла — громко сказано. Она ползла. Цеплялась крыльями за щербатые доски, царапала непослушными когтями дверь. Печати были разорваны изнутри, это больше не было убежищем, в котором Сакура нянчила их дочку, в котором скрывалась от жестокого мира, охотящегося за ней и их ребенком, в котором отдавалась ему, каждый раз, как первый, в котором пусть недолго, но они были абсолютно счастливы. Это была просто покосившаяся деревянная коробка посреди глухого леса, простирающегося на многие мили вокруг, в таком месте, куда даже нарочно захочешь — не заберешься. Не выживешь. Как же он плакал! Как дитя. Как в детстве. От горя. От отчаяния. От душащей безысходности. Глаза запорошило песком, открывать их было больно, тело ломило от сна между камней на твердой песчаной земле, выжженной жестоким июньским солнцем, но его заставляла двигаться тонкая пуповина из запахов или предчувствий, он не осознавал до конца, и он знал только одно — на том конце Сакура. И она ждет его. Сутки без перерыва. Даже для его тренированного тела, истощенного нервами и голоданием, это было испытание. Через пустыню, по скалистому хребту, с которого было видно далеко, на горизонте, кромку моря, к которому его неудержимо влекло, тащило на голой воле, через узкую полосу редкого леса с куцыми деревьями, через пресные ручьи, возле которых он не остановился ни разу, хотя язык давно прилип к нёбу и на зубах скрипел песок. Только туда. Скорее. К ней. Чутье привело его на скалу, о подножье которой билось бесноватое море, высоко вздымая белоснежные барашки пены. На секунду сердце пропустило удар, пока взгляд блуждал по вылизанному соленой водой крутому склону, пустому и безжизненному, и солнце купалось в зеленой воде, почти касаясь краем горизонта. Ее тут нет. Он ошибся. Это было всего лишь порождением утомленного, истощенного до последнего лимита, сознания. Влажный соленый воздух наполнил легкие до ломоты в груди и застрял там. Всего несколько сот метров отделяли его от фигуры на краю скалы, которую скрывал от воспаленных глаз яркий солнечный свет. Остатки сил покинули его. Он упал на одно колено, схватившись за грудь, выжимая воздух из себя силой, а взгляд был прикован к ней, и это было единственное на всем свете, что было важно. Широко распахнутые крылья дрожали и ловили потоки восходящего ветра, бешено трепетала белоснежная ткань, обнимающая знакомые до мельчайшей родинки изгибы, и Сакура знала, что он рядом — знала и ждала, не оборачивая лицо в его сторону, не давая увидеть, есть ли хоть осколок надежды, что она хотя бы попытается понять. Простит ли. «Я бы не простила тебе и половины того, что простила она…» Презрение. Обиды. Отчуждение. Предательство. Игра на ее чувствах. Изнасилование. Разлука. Похищение. Ложь. Иллюзии. Он так бесконечно виноват перед ней. Касание губ со вкусом сигареты. Взгляды. Робкие поцелуи в пахнущем стерильностью кабинете. Качели. Прятки от постовых. Смех. Улыбки, понятные только им. Душ. Разговоры о несбыточном будущем. Команда. Понимание на уровне мыслей. Убийство. Кровь и дождь на ее теле. Секс. Материнство и отцовство. Бегство. Вдвоем против целого мира. Вместе. Он так бесконечно любит ее. Шаг за шагом, медленно приближаясь, ласкал горящим взглядом ее образ, зная, что теперь вся его жизнь в ее руках, и это уже не метафора. Она на самом деле держит в руках его испорченное сердце, и тонкие пальцы сжимают кровавый ошметок, который, как оказалось, может так сильно любить, и Саске было не жаль, что все сложилось именно так. Наконец-то решать не ему. Он свободен, наконец-то свободен. Тяжело опустился на камни чуть поодаль, наблюдая, как раздуваются перепонки ее кожистых крыльев, ловя влажный ветер, как плавно качается хвост в такт едва заметным взмахам — как будто вот-вот, еще немного, и она сорвется вниз, отдаваясь этому ветру, позволяя поднять ее высоко, так, чтобы снова стать недосягаемой, улететь от того, кто так долго подрезал ее крылья. Волосы были тяжелыми и влажными, клочья пены долетали до нее, желая быть пойманными ее руками, и срывались вниз, ведь она их не пыталась поймать. Но они упорно брызгали вверх, взрываясь мелкими каплями, и были счастливы умереть вот так, просто под ее взглядом. Саске закрыл глаза всего на мгновение, как казалось ему, но прошло гораздо больше времени — когда он взглянул на солнце, оно уже наполовину ушло в морскую пучину, а Сакуры не было на краю — она сидела рядом, и густые локоны все еще скрывали ее лицо от него, и это было неважно. Она сидела на камне, опустив крылья на землю. Подол белого платья был мокрым, плотно облегая бедра, голые босые ноги она вытянула, и он с каким-то исступлением разглядывал длинные ступни с аккуратными пальцами, короткие подъемы лодыжек, голые колени. Желание коснуться хотя бы сгиба крыла или кончика хвоста, так близко от него, было задушено еще на этапе формирования — он ничего не сделает первый. Наделал уже. Хватит с него. С нее хватит. Все, что хотелось сказать, стерлось из памяти начисто, оставив в голове только картину того, как с ней заигрывало море, и он страстно мечтал поменяться с ним местами — ведь оно видело ее лицо. И это было так важно. Голос, который он не слышал долго, мучительно долго, расколол жизнь на до и после, и осколки надежды маняще заблестели со дна его черной души.  — Что же мы натворили, Саске? Мы. Мир сузился до «мы».  — Я так боялся потерять тебя, что, кажется, окончательно потерял. Звук собственного голоса болью отозвался в горле, так страшно он звучал — пересохшая глотка тяжело воспроизводила звуки, которые должны были быть речью.  — Но я ведь тут.  — И я не знаю, почему.  — И я не знаю, — эхом отозвалась она, когда резкий порыв ветра отбросил-таки тяжелые локоны с ее лица.  — Я не знаю, как…  — И я не знаю, — повторила она, взглянув на него, и он умер и воскрес, а потом снова умер, растворяясь в зелени ее глаз, перечеркнутой острой линией зрачка. Слова были лишними и ненужными. Неправильными. Он не знал, как выразить хоть часть того, что происходило с ним, но это было и не нужно — поток ее чувств столкнулся с его, и его накрыло волной переживаний, боли, отчаяния, веры. Любви. Вопреки всему, она все еще его любила.  — Как?.. — выдохнул он, пока чужое чувство разрывало изнутри, неправильное и вообще незаслуженное.  — Вот так, — она пожала плечами, а солнце играло в нежно-розовых волосах, заставляя пылать огненными всполохами. Он еще долго вглядывался в ее глаза, ничего не говоря, пока в сотне метров под ними ритмично билось о скалу море, в такт сердцебиению Саске, внезапно ставшему спокойным и размеренным.  — Мои решения всегда были продиктованы эгоизмом, — признался он, и Сакура немного нахмурилась. — Я думал о тебе, о Конохе, о Сараде потом… Но прежде всего я сначала думал о себе. И когда я узнал…  — Едва не началась война, — вставила Сакура, показывая, что в курсе произошедших событий.  — Да. И она… Они требовали выдать тебя и Сараду. А я… Ну неужели я за всю жизнь так и не заслужил быть просто счастливым? Смотреть в глаза стало слишком интимно, слишком лично при подобных признаниях, и он отвернулся, разглядывая камни под ногами. Сакура ждала, когда он продолжит, и ему пришлось, вновь переборов себя, просто сказать ту правду, которую даже сам не хотел ни признавать, ни слышать.  — Я же столько сделал для них. Не только для них, для мира в целом. И я попросил взамен всего одну мелочь — в глобальном масштабе это просто капля в море! — всего одну, в обмен на всю мою силу, приложенную к поддержанию спокойствия в мире. Тебя. Мне ничего не было нужно больше. И даже тебя у меня пытались отнять. Да, все бы могло сложиться иначе, если бы не твое имя тогда вытянули, и ты бы не была… собой, но что толку думать об этом? Ты — та, кто ты есть. Так почему вместо того, чтобы дать нам быть вместе, освободить тебя от всех этих ошейников, опытов, прочей чепухи, дать тебе возможность нести добро с новой силой, которой ты обладаешь, нас вынуждают скрываться, прятать тебя, постоянно оглядываться и ненавидеть их? Неужели они до сих пор не поняли, что нам не нужны их сраные деревни, не нужна власть, за которой при наших силах, по их мнению, мы непременно должны охотиться? Для чего они злят меня, зная, что я могу… — он захлебывался потоком ранее невысказанных мыслей, с каждым словом высвобождая давно похороненную обиду и чувство несправедливости, и душа ликовала, истекая правдой, избавляясь от ее груза и обретая прежнюю чистоту.  — Потому что они всего лишь люди, Саске.  — А мы — не люди?  — Нет, мы давно не люди. И твой последний поступок это доказал. — Сакура встала, решительно подойдя к нему. Пришлось смотреть на нее снизу вверх, но лица все равно было не видно — солнце почти село, и ее силуэт закрывал собой закат. — Я предупреждала тебя, что, если свяжешься со мной — пути назад не будет.  — Его никогда не было, — упрямо заявил Саске, но Сакура обняла его исхудалое лицо ладонями, наклонившись ближе, и с нажимом повторила:  — Я говорила тебе, что однажды отступать станет поздно, и даже если ты захочешь — ты не сможешь…  — Я не хочу, — резко перебил он, едва не качнувшись прочь от нежных ладоней на своем лице, настолько сильной была оплеуха от ее слов. — Мне нужна только ты. Если бы ты смогла меня простить, я… Как давно он не ощущал вкуса ее губ, как больно прошило грудь от ее молчаливого ответа. Она целовала его, растворяясь спиной в последних отблесках солнца, тонувшего в море на горизонте, ее руки ласкали впалые щеки, а взгляд читал душу через зрачки, как через лупу, видя самые тайные мысли. Не нужно было объяснять ей, куда они направятся — она уже все знала, и видимо из-за этого и была так спокойна и расслаблена. «Я бы не простила тебе и половины того, что простила она…» Карин права. Любовью между ними не пахло давно, ни одна любовь не выдержит того, что они делали друг с другом и вопреки всему. Это болезнь. Зависимость. Патология. И Сакура больна даже больше, чем он — ведь у нее первые признаки болезни появились еще в их детстве, когда у Саске благодаря Итачи был сильный иммунитет. Только зараза мутировала, как и ее источник, и вот уже нет желания бороться, хочется лишь больше заболеть. Пропитаться запахом этой болезни, имя которой — Учиха Сакура.  — Мы можем все изменить. — Внезапно осенило его безумной идеей.  — О чем ты? Солнце почти село, оставив над темнеющим морем тонкую красную полосу.  — Ты и я — вдвоем у нас есть сила переписать историю начисто. Превратить мир в ту иллюзию, которой ты жила. Начать заново. Никто никогда не узнает, что Джуби вообще был, что была необходимость его запечатать, что была выбрана ты. Не придется возрождать Десятихвостого — ты и так уже есть, и твоя чакра сможет покрыть весь необходимый для техники объем, чтобы стереть…  — Не нужно, Саске. — Ее дыхание касалось его лица. — Не надо превращаться в тех, против кого мы боролись всем миром. Пусть мир живет по своим законам — а мы создадим свой. И однажды, возможно, Сарада поймет нас.  — Сараде без тебя очень плохо, — наконец, признал очевидное Саске. Он долго отказывался с этим мириться, убеждая себя, что это — необходимое зло, но с Сакурой хотелось быть честным. Полностью. Отныне и впредь.  — И мне без нее. Но со мной у нее не будет нормальной жизни. Никогда. И Саске принял. Он понимал это с самого начала, и дело вовсе не в самой Сакуре, как в матери — дело в Сакуре-демоне. Ее никогда не оставят в покое, никогда не дадут просто жить — она всегда будет оглядываться и скрываться, если он не найдет способ вынести ее за скобки уравнения этого мира. Но он больше не один. С ней у него шансы на успех удваиваются, и пойми он это чуть раньше… Она опять коснулась его губами, освобождая от тяжелых, гнетущих мыслей, и только Саске было ведомо, каких сил это стоило ей. Ей было очень тяжело. Он принимал тяжелые решения, а она была вообще лишена права выбора, и еще можно поспорить, кому из них пришлось хуже.  — Только сначала, — оторвавшись от его губ и продолжив вслух их мысленный диалог, — сделаем одну остановку?  — Конечно. И уже через два дня Саске прощался с Сарадой под опешившим взглядом своей жены, которая так и не поняла, что «нашел» относилось вовсе не к той самой коробке.

***

Утро ярко хлестало в окна, под боком что-то мягко шевелилось, и весь мир был наполнен сонной негой и пением птиц. Это было начало новой жизни, и ощущалось каждой клеточкой отдохнувшего тела безудержным удовольствием, не омраченным тем, что хотелось спать еще и еще, но нужно было вставать — когда Сакура открыла глаза и посмотрела на возившуюся рядом Сараду, та улыбнулась ей и требовательно зачмокала губами — дочка хотела кушать, так что поваляться больше не удастся, и ей на это намекнули довольно прямо. Но спуск на кухню теперь не был каторгой, которой был еще вчера. Подсадив Сараду на себя, она рассказывала ей про планы на сегодня, куда они пойдут и что будут делать, а дочка отвечала ей радостным агуканьем, перемежающимся словом «мама» и улыбками. Даже дышалось иначе. Легче. Она могла сварить кашу с завязанными глазами, одной рукой и без сознания — Сарада научила Сакуру делать простейшие вещи на автомате, практически без непосредственного участия, так что завтрак для них обеих был готов уже через двадцать минут. Дочка с интересом разглядывала кашу, охотно открывала рот для поднесенной ложки, а через пять минут уже отобрала ложку у матери и пыталась есть сама, обляпав все в радиусе двух метров белесыми комьями, но Сакуре было совершенно наплевать на необходимость это все убирать — она была счастлива до дрожи, ведь это первый раз, когда Сарада попыталась что-то сделать сама. И у нее обязательно получится, пусть и не сразу, но… Ее коротко дернуло, когда на глаза попалась коробка из-под обуви, которую она вчера так и не убрала на место. Пока Сарада месила в тарелке непослушной рукой с зажатой в ней ложкой остатки каши, старательно пытаясь зачерпнуть, она подошла к коробке, и пальцы прошлись по крышке — совсем, как вчера. Закрыв глаза и решительно вздохнув, она сняла крышку. Руки задрожали, когда кончики пальцев коснулись когтей, сжимающих расколотый пополам мраморный земной шар. Рядом лежали несколько бутылочек с узким носиком. Краска. И клочок бумаги, свернутый втрое и совсем не выцветший, потому что она хранила его здесь, в этой коробке, которая скрывала остатки ее далекого, чужого прошлого. Она развернула его, долго читая кривую строчку, написанную в спешке неаккуратным почерком Хинаты, которая долгий год грела душу надеждой, что она не одна. Кто-то еще знает. Кто-то помнит. И понимает ее. «Давно не виделись, Шира». И она решительно закрыла коробку, разорвав клочок бумаги на маленькие кусочки. Ей это больше не нужно.