***
Она не понимала. Не могла понять. Отказывалась понимать. — Когда меня освободили, мне было шестнадцать лет. Коноха предоставила мне возможность жить, учиться, путешествовать — я ведь даже не знала, как этот мир мог существовать за пределами того мирка, в котором существовала я. Я не умела читать, писать, не знала, что можно жить как-то иначе, распоряжаться своей жизнью и решать свою судьбу самостоятельно. Я будто заново родилась, впитывала эту жизнь, как губка. И я хотела показать этот мир своему ребенку, показать таким, каким я его узнала, без рабства, без принуждения, без боли. И у меня появилась такая возможность благодаря Саске. Благодаря тебе. Отец сидел молча, внимательно слушая маму, пока Сарада пыталась побороть тошноту. Все — неправда. Вся ее жизнь — сплошная череда обмана, и даже когда она почти нащупала нить правды, ее безжалостно обрубили. Мама — хотя теперь понятно, что она ее приемная мама, продолжала говорить, и сердце Сарады разбивалось каждый раз, когда она открывала рот. Она не могла даже заплакать — слишком сильным было потрясение. — Тогда… — во рту пересохло, голос звучал глухо, и мама тут же замолчала, дав ей возможность говорить, — когда на экзамене на нас напали, и ты… лечила Хинату-сан… — Это была не я, — грустно улыбнулась мама. — Это была Сакура. Твоя родная мать. Она предвидела возможное нападение задолго до того, как это случилось. И Саске отправил меня в безопасное место, чтобы мне ничего не угрожало, а вместо меня на экзамене присутствовала Сакура. Как оказалось, это было правильное решение. — И когда я говорила, что ты мне не мать… — Ты была права. — По ее щеке скатилась слеза, растаяв в уголке ее улыбки. — Но я так хотела, чтобы это была неправда. Клянусь, Сарада, для меня ты — самое дорогое, что у меня есть, хоть сначала я этого и не понимала. — Но для этой женщины, про которую ты говоришь, я ничего не значу, — зло поджала губы Сарада. — Нет, это не так! — Она меня бросила! Бросила младенцем, сплавив на попечение другой женщине, похожей на нее! — сорвалась она на крик. — Я никогда не поверю, что что-то значила для нее! Она просто оставила меня, бросила, бросила! Не надо мне другой мамы, хватит говорить эту чушь, ты моя мать, и мне плевать, родила ты меня или нет! — Сарада, — попытался успокоить ее отец, но Сарада уже зло сверкнула в его сторону Шаринганом: — Ты такой же, как она! Ты просто бросил меня с мамой, оставил ее одну, без поддержки и помощи! Что ты за отец после этого? Ты чуть не убил меня во время нашей первой встречи! Хорош отец! Я пыталась понять тебя, мама постоянно говорила о тебе только хорошее, но никогда ты не ставил интересы семьи выше своих гребанных миссий! Она вскочила, с силой опустив ладони на стол — раздался грохот. Шира — так на самом деле звали ее мать, — испуганно отшатнулась, ее глаза снова наполнились слезами, и она, судорожно сглотнув, вдруг тоже вскочила. — Не смей так говорить о Сакуре! Сарада застыла. — Не смей говорить, что она тебя бросила! Никогда при мне больше не говори, что ты для нее ничего не значишь! — Я заставил ее. Она перевела шокированный взгляд на отца. Он смотрел прямо ей в глаза, и его молодое, красивое лицо впервые — впервые за все время, что Сарада знала его, — выглядело измученным и старым. — Сакура обожала тебя. Когда ты только родилась, мы с ней были в бегах. За Сакурой охотились, а когда стало известно, что она беременна, Конохе поставили ультиматум — либо Сакуру выдают альянсу, либо ее заберут насильно, а это означало начало войны. Я знал об этом, но ей не сказал — она бы сама пошла на верную смерть, только бы защитить невинных людей, которые бы погибли за нее. Я прятал вас, и весьма успешно, но когда война стала вопросом времени, которого почти уже не было — это было мое решение. Я ослабил ее бдительность и поймал в иллюзию, а тебя в это время забрала Карин — женщина с красными волосами. Она принимала роды. Она же и передала тебя Шире, которая при помощи Ино получила воспоминания Сакуры, чтобы убедительно выдавать себя за нее. — Ино-сан все знала? — задохнулась Сарада. Обман, кругом обман! — Нет. Ино после того, как закончила и убедилась, что Ширу приняли, как Сакуру, и что все, что я задумал, получилось, стерла себе воспоминания об этом. Это было заключительным этапом. — Я… я просто не понимаю! Что такого сделала моя мать, что вы подались в бега? Из-за чего война? Зачем все это было нужно?! — Сарада, сядь, пожалуйста, — попросил Саске. Шира тоже села, и у нее сильно тряслись руки — Сарада впервые заметила, какие старые у нее руки. Тонкая полупрозрачная кожа на тыльной стороне ладоней оголяла рисунок синих капилляров и вен, плотно натягиваясь на костяшках пальцев — это были руки почти сорокалетней женщины. А Шире было гораздо меньше сорока — она ведь младше Сакуры. Саске дождался, когда у нее слегка выровняется дыхание, и вопрос, который он задал, стал последней каплей в переполненной чаше ее самообладания: — Что ты знаешь о Биджу?***
Сарада лежала лицом вниз на кровати, глуша рыдания подушкой. Слишком много всего. Слишком сложно. Смириться никак не получалось. А хуже всего было то, что теперь она четко понимала, когда рядом была Шира, а когда — Сакура. Она это чувствовала всегда, но не могла объяснить себе этого. А теперь, зная все, картина становилась четкой и цельной. Почему она всегда видела в почти полной темноте в разы лучше, чем остальные шиноби? Узкие зрачки, невидимые в черной радужке глаз. Будь цвет глаз светлым, это было бы очевидно. Белые полосы на пальцах ног, которые в детстве вызывали недоумение, на самом деле шрамы от когтей, с которыми она родилась. Крошечный шрам в уголке губ, из-за которого, когда она улыбалась, улыбка казалась с одной стороны длиннее, придававший лицу выражение легкого презрения — напоминание о том, как ее пытались убить, когда она была еще в коконе, в котором родилась. В коконе, мать его, родилась! А ее феноменальный контроль чакры, объем которой для ее возраста всегда был ошеломляющим, — не потому что она дочь великого Учиха Саске, ставшего легендой при жизни, а потому что она дочь Десятихвостого Биджу, которым была Харуно Сакура, ее мать. И всю ее жизнь рядом была чужая женщина, которая была вынуждена воспитывать ее, потому что ее отец не оставил ей права выбирать. Рыдания рвали грудь. Ей не хватало воздуха, подушка душила ее, и она, наверное, никогда в жизни так не плакала, как сейчас. Она ненавидела отца. Жалела Ширу. И не знала, что должна чувствовать теперь, когда знала, что ее родная мать не сидит внизу на кухне, а где-то далеко, и она реальна, как реальна подушка, уже насквозь соленая от ее слез. Как жить дальше? Даже поделиться не с кем. Никто не сможет понять ее смятения, ведь никто в целом мире не знает, что она чувствует сейчас. Никто в целом мире не понимает, как ей тесно теперь в рамках своей привычной жизни, и, наверное, она бы не хотела знать этой правды. Ей необходимо навести порядок в своей голове. Необходимо выплакаться. Только вот от плача голова уже раскалывалась, как за несколько часов до этого раскололась ее жизнь, едва мама произнесла то, что удочерила ее. Она никогда не бежала от проблем. Всегда предпочитала встречать любые трудности грудью, с гордо поднятой головой, за что ее уважал Боруто. Вдруг в памяти всплыл один разговор с Мицуки, который тогда она сочла очень странным, и быстро забыла, учитывая эксцентричность сокомандника, но теперь, в новом свете, все стало предельно понятным. Сарада решительно встала и стерла слезы с лица. Сходила в ванную, умылась ледяной водой, все еще вздрагивая от сдерживаемых рыданий. Спускаться вниз в ее планы не входило, так что она просто выскользнула в окно своей комнаты, даже не удосужившись накинуть что-нибудь теплое на голые плечи, и прохладная ночь тут же дохнула в еще влажное после умывания лицо, заставив задрожать. Бесшумно, как кошка, она заскользила по безлюдной улице, держась в тени домов и деревьев, и светлая ночь больше не была для нее светлой — теперь, понимая, что для любого другого шиноби на улице по-настоящему темно, она ощущала, как расширяются зрачки, сдерживаемые стеклами специальных очков. На ходу сдернула очки с переносицы и повесила их на вырез туники, чтобы не мешали, и улица стала еще светлее. Глаза кольнуло болью, но она быстро к ней привыкла — непривычные ощущения, плюс то, что она плакала, давали о себе знать. Упрямство гнало ее вперед. Она видела только цель. Когда знакомые дома-общежития появились на горизонте, она позволила себе перевести дух и восстановить сбившееся дыхание. Холод ночи окончательно помог прийти в себя, пусть и ненадолго, но вернуть привычное душевное равновесие. Ловко поднявшись по фасаду здания к окнам на предпоследнем этаже, она тихо постучала в стекло — и через минуту за окном загорелся свет, высветив взъерошенную шевелюру Мицуки, без удивления пустившего позднюю гостью в комнату. — Не спится после миссии? — спросил он, проходя в сторону маленькой кухни и включая чайник. — Можно сказать и так, — ушла она от ответа, поправив одеяло на расстеленной кровати и осторожно усаживаясь на край — другой мебели не было. Мицуки переехал сюда за два дня до начала их миссии и не успел обжиться. — Я хотела у тебя кое-что уточнить. — Что именно? — Помнишь, ты в тот раз, когда я швырнула Боруто об стену после его шутки о моей груди, два года назад, сказал, что я очень похожа на мою мать? Мицуки молчал, пока не закипел чайник — казалось, прошла целая вечность. Потом налил горячую воду в чашку и бросил в нее чайный пакетик. — Помню. — А когда я сказала, что мама совсем не такая, ты сказал, что имеешь ввиду Сакуру? — Помню. — Ты знал ее? — тихо спросила она, принимая ледяными пальцами горячую чашку. — Почему знал? Знаю и сейчас. — Сарада задержала дыхание, чтобы не разреветься. — Я долго ее не видел, когда был в ссоре с Орочимару, но в моем детстве она часто появлялась. И полгода назад, когда я решил возобновить отношения с отцом, я ее тоже видел. — Почему… ты не говорил мне? — предательская слеза капнула в чашку, и Сарада резко отпила, обжигая язык. — Не говорил о чем? — О том, что женщина, с которой я живу в одном доме, которую называю матерью, на самом деле мне не мать. — А зачем? — он пожал голыми плечами, скрестив руки на груди. — Она ведь твоя мать. Она тебя вырастила и воспитала. — Но она мне не родная мать, и ведь я догадывалась об этом. — Потому что это не важно, — Мицуки налил вторую чашку чая и осторожно отпил. — Ты серьезно? — почему-то кричать на него не хотелось. И обвинять тоже. Хотя было очень просто переложить часть вины за ее неосведомленность на него, но она решительно зарубила на корню все позывы обвинить его в своих бедах. — Абсолютно. Вы, обычные люди, придаете слишком большое значение самому факту рождения, совершенно забывая обо всем, что следует после появления ребенка. Ты была несчастным ребенком? — Нет. — Она била тебя, обижала и наказывала без причины? — Нет, — уже тише ответила Сарада. — Она любила тебя? Сарада медленно кивнула, отпив еще глоток чая. Она ее любила. Шира не виновата, она как раз единственная, кто знал и не мог сказать ей правду, при этом даря ей все душевное тепло, на которое была способна. С высоты своего возраста Сарада понимала, что во многом именно благодаря Шире она выросла адекватным, разумным и ментально здоровым человеком. И благодаря ее поддержке она добилась того, что у нее было. — И зачем тогда? — повторил он свой вопрос, и Сарада не придумала ничего лучше, чем пожать поникшими плечами. — Расскажи мне, — попросила она, согреваясь от чая. — Про Сакуру. Про настоящую Сакуру. Какая она? — О, она потрясающая, — улыбнулся Мицуки, и его улыбка заставила слабо улыбнуться в ответ. — Когда я рос, будучи еще ребенком, мне было пять или шесть — она часто приходила к Орочимару, и почти всегда оставалась в моей комнате. Играла со мной, учила читать и рисовать. Рисует она, признаться, так себе, но вот поет чудесно. Отец тогда сказал мне, что у нее есть дочка моего возраста, и она не может с ней встречаться, поэтому так привязалась ко мне, и из-за этого я ценил ее внимание еще больше. Достаточно взглянуть на нее всего раз, чтобы понять, какой удивительной силы эта женщина. Даже мой отец побаивается ее, потому что в гневе она, как ты — совершенно неудержима. — Сарада невольно усмехнулась. — Когда я видел ее последний раз, она весь вечер расспрашивала о тебе. Она сильно скучает. — И что ты ей рассказал обо мне? — Что ты очень сильная и решительная. — Сарада опустила глаза, смутившись, а Мицуки продолжил: — Что у тебя неординарный ум, ты можешь найти выход из любой ситуации. И что ты очень красивая. Сарада едва не подавилась чаем, но сумела сдержаться и только слабо закашлялась. Мицуки либо не заметил, либо тактично проигнорировал, но скорее первое. Такт ему был незнаком. — Она — Биджу. — Я знаю. По ней это видно. — В каком смысле? — насторожилась Сарада. — Тебе Саске не рассказал? — вздернул брови Мицуки. — Не успел, — она сконфуженно улыбнулась, — я сбежала от них до того, как они договорили. Послала их. Сказала, что ненавижу и их с мамой… с Широй, и Сакуру ненавижу, и Саске тоже. — Погорячилась, — понимающе потянул он. — Ну да, получается, так. Не так-то просто в один вечер осознать, что вся твоя жизнь — качественно продуманная ложь. — Зато у тебя было детство. — Сарада нахмурилась, подняв на него глаза. — Ты была, насколько это возможно, обычным ребенком. Я был этого лишен, например. Так что решимостью Сакуры подарить тебе возможность нормально жить я восхищен. Не могу сказать, что рядом с ней ты была бы несчастна, но все было бы по-другому. — Теперь этого никогда не узнать. — Именно. Еще чаю? — Мицуки забрал пустую чашку и плеснул в нее еще горячей воды, не меняя пакетик. Сарада только кивнула. — Это ведь неправда, — выпалила она, с неожиданной надеждой заглянув ему в глаза. — Я соврала, когда сказала маме, что ненавижу ее. Она в этой ситуации пострадала больше всех. Но мне было так… так… И подходящее слово так и не нашлось, замененное бурным потоком слез. Мицуки поставил на столешницу чашку, которую собирался было передать ей, и присел рядом, не прикасаясь и не утешая. Сарада была благодарна за эту безмолвную поддержку, за то, что он признавал и уважал ее силу, и за то, что позволил ей, пусть немного, но побыть слабой. Так что она сама повернулась к нему и уткнулась носом в голую ключицу, не пытаясь сдерживать рвущееся наружу горе. Утонув в своих переживаниях и в запахе неожиданно теплой кожи Мицуки, она не замечала хода времени, как и не заметила, когда слезы кончились, сменившись блаженной опустошенностью, а бьющееся внутри отчаяние — желанием вырубиться, чтобы без снов, памяти и задних ног. Мицуки осторожно придержал ее за плечи, помог лечь в кровать, даже не заикнувшись о том, что она так и не переоделась с миссии, только все же стянул с нее носки, которые тут же отправились в мусорное ведро. Их все равно было не спасти после ночных прогулок по Конохе без обуви. Он растер ей окоченевшие ступни, пока она согревалась под одеялом, и она почти уснула, когда Мицуки встал с кровати, чем-то погремел на кухне, ненадолго включил воду, а потом выключил свет. До Сарады только дошло, что она, фактически, заняла его место на кровати, но сил ни шевелиться, ни извиняться не было совсем — это было похоже на сон, только при закрытых глазах и оцепеневшем теле мозг еще сохранял крупицу работоспособности, осознавая происходящее вокруг. Одеяло приподнялось на короткое мгновение, вызвав крупную дрожь в теле, и Мицуки бесшумно опустился рядом, отвернувшись и практически вжав ее в стену, заставив для удобства повернуться к нему и прижаться к голой спине, пахнущей теплом и спокойствием. Наверное, именно этого — простого человеческого тепла, ей и не хватало, чтобы забыться. Упершись носом в основание его шеи и прижавшись к нему еще крепче, она смогла заснуть. И сон действительно был без сновидений.***
Утро было не добрым. Голова страшно раскалывалась, спина болела — все же кровать Мицуки была узковата для двух человек, во рту нагадили все известные ей виды животных, а веки едва получилось разлепить хотя бы до состояния двух щелочек, настолько сильно они опухли. Да, она в принципе выглядела не фонтан, ей даже не нужно было для уверенности в зеркало смотреть — при таком-то самочувствии… — Доброе утро, — спокойно поприветствовал ее Мицуки, помешивая ложкой в чашке с чем-то настолько ароматным, что у Сарады задергались ноздри. От того радостней стало, когда эту чашку он, не задумываясь, протянул ей, когда она села в постели. — Спасибо, — пахло мятой, но какой-то невероятно мятной. Такого запаха она никогда не слышала раньше, тем интереснее было отпить, и во рту будто взорвалась живительная энергия, проникая в каждую клеточку тела и возвращая желание жить. — Цитронелла, — понимающе хмыкнул Мицуки, сразу уловив в ней перемену. — Удивительная трава. Может конкурировать с зеленым чаем по тонизирующим свойствам, и еще снимает боль и усталость. — Сарада выпила бы залпом, настолько вкусно это было, но от чашки шел пар, а обожженный ночью язык все еще неприятно щипало. — Тем более интересно, что тебе так понравилось. — Почему это? — удивилась Сарада, снова вдохнув волшебный аромат полной грудью. — Разве тебе не нравится? — Очень нравится, почему же. Только Сакура не может даже в одном городе с этой травой находиться, не говоря уже о том, чтобы ее пить. — На ее недоуменный взгляд он слегка пожал плечами: — Для нее цитронелла издает совершенно невыносимый запах. Когда-то она использовала ее, чтобы ослабить себя, потому что не могла собой владеть. Предпочитала вывести себя из строя до того, как навредит кому-то другому. — Ты… имеешь ввиду мою родную мать? — Да. Демон, что с нее взять, — он усмехнулся, как будто только что рассказал ей сводку погоды, а не факт о ее биологической матери, которую она никогда не видела. Хотя нет, видела, и много раз. Сакура еще и жила с ней под одной крышей несколько месяцев, пока Сарада искренне верила, что маме рвет крышу из-за близости отца, поэтому она такая одухотворенная и любвеобильная. Пять минут не могла спокойно рядом постоять, все норовила или коснуться ее, или обнять, а перед сном вообще в лоб целовала, как маленькую. А на самом деле — просто скучала, ведь она-то ее годами не видела… Тяжелые думы вернулись. Она нахмурилась, что не укрылось от взгляда Мицуки, и он спросил прямо: — Хочешь с ней встретиться? — Нет. Конечно, нет, — тут же выпалила Сарада, не успев обдумать ответ. — То есть… Я не знаю. Это трудно все. Если я встречусь с настоящей Сакурой, значит, признаю, что мама, то есть Шира, для меня ничего не значит, хотя и была всю жизнь рядом. А если не встречусь… Мне так-то плевать, что подумает Сакура, но ведь на войне две стороны. Может, стоит услышать ее правду. И мама на меня накричала, когда я сказала, что Сакуре на меня плевать… — на его вопросительный взгляд она уныло кивнула. — Ага, я так и сказала. Мама на это закричала, чтобы я больше при ней не смела говорить, что Сакуре на меня было плевать. Но ведь ей было, раз она меня оставила? Или папа сказал правду… Я окончательно запуталась и не знаю, кому теперь вообще можно верить. — Ты можешь поверить себе. — Она хмыкнула, разглядывая маленький зеленый стебелек, плавающий в чашке. — Только ты сама можешь дать ответ на те вопросы, которые задаешь. — Я бы хотела понять ее. Пытаюсь поставить себя на ее место, но все равно не понимаю, как она могла. Для меня это дико, а у меня еще нет детей. Оставить своего ребенка другому человеку, не знать, как он и что с ним, пропустить первые шаги, первые слова… — Вообще-то, Сакура слышала твое первое слово. Она сама мне рассказывала. — Блин, я не знаю, как и что, но суть-то в другом! — Сарада, — вдруг посерьезнел он, — ты можешь говорить тут весь день, приводить аргументы «за» и «против», играть логикой, подгоняя ее под нужные тебе эмоции, но ты не можешь изменить прошлое. И воевать с ним ты тоже не можешь. У тебя два пути — отречься от него или принять. И вот это — только твой выбор, который никто сделать не поможет. Ты должна решить сама, что тебе важно. Ее снова пробил озноб, но плакать не хотелось — хотелось пробить головой стену в надежде, что выдержит стена. Мицуки говорил чудовищно неправильные в своей правильности вещи, и из-за этого хотелось и его головой пробить стену. Только по-доброму, без агрессии. Увы, он уникален и заменить его некем, а Сарада имела не так много близких друзей, чтобы разбрасываться их головами. Она обреченно вздохнула. — А что бы ты сделал на моем месте? — наконец, спросила она, в последней робкой попытке снять с себя ответственность за решение, которое все равно придется принять. — Я не на твоем месте, — отрезал он. Правда, все же смягчился, увидев, как опустились уголки ее губ, до этого еще пытавшихся сымитировать легкую тень улыбки. — Я не люблю принимать решения, не зная всех аспектов ситуации. Возможно, и тебе так будет легче. В конце концов, что изменит твоя встреча с Сакурой? — Моя жизнь после этого уже не будет прежней. — А сейчас, если ты просто вернешься домой и постараешься все забыть, прежней она конечно же станет? — Нет. — Ну вот, очевидно же. Если независимо от твоего решения жизнь уже не будет прежней, зачем метаться и мучиться выбором? Просто сделай его. Сарада молчала, глубоко вдыхая умиротворяющий фантастический запах, идущий из чашки, и не знала, стоит ли ей вообще думать. Резкие всплески эмоций, заставляющие лихорадочно соображать, сменялись полнейшей апатией, и она правда не знала, как ей лучше. Хотелось сдаться, спрятаться, забиться в угол и отсидеться там пару лет — но характер у нее был совсем другой, сама ее суть бунтовала против трусливого бегства. Любые трудности — грудью. С высоко поднятой головой. — Проводи меня домой, пожалуйста. И Мицуки кивнул, поставив свою чашку на столешницу, и направился в ванную. Под мерный плеск воды Сарада закрыла глаза и сосредоточилась на аромате цитронеллы, которую пила, с кристальной ясностью осознав, что она приняла единственно верное решение — у войны две стороны, и, если ты хочешь закончить ее, нужно понять обе. А она очень хотела ее закончить. Ведь полем боя была ее душа.***
— Я не могу пойти с вами, — сразу озвучила Шира, собирая им в дорогу перекус. — За мной уже много лет не следят, как раньше, но лучше не давать никаких поводов для подозрительности. А если я внезапно исчезну из деревни, это все равно вызовет вопросы. — Рисовые шарики были слегка пересушены, Сарада это знала наверняка — мама вкусно готовила, но были некоторые блюда, которые ей совершенно не поддавались. Рис сварить — целое дело. Но она все равно с благодарностью смотрела, как мама суетится на кухне, пока отец отлучился к Хокаге, а Мицуки незаметно, под столом, сжал ее ладонь, которую она в поисках поддержки положила ему на колено. Его теплые пальцы придавали сил и уверенности. — Если вы доберетесь быстро, передай это Сакуре, — Шира сложила в сумку еще один контейнер, — она любит. Но если путь больше двух дней займет — съешь сама, а то все равно испортится. — Мама как будто боялась замолчать, давая наставления и напутствия, рассказывая, как лучше одеться в дорогу, что нужно съесть в первую очередь, просила налегать на овощи, потому что осенью витаминов в организме не хватает… В любое другое время Сарада бы прервала заботливую тираду, напомнив маме, что ей почти двадцать лет (хотя на самом деле скоро уже двадцать один, но ей возраст записали на год меньше из-за проблем развития во младенчестве), и она сама прекрасно знает, как важно следить за здоровьем. Но не теперь. В четких, размеренных движениях Ширы она видела какое-то отчаяние, внешне больше никак не проявляющееся, и от этого на душе становилось паршиво — все-таки она отчасти предает ее, решившись встретиться с родной матерью. — Откуда ты знаешь, что любит Сакура? — решилась она поддержать разговор, прощупывая зыбкую почву — стоит ли вообще задавать подобные вопросы, но мама отреагировала только легкой улыбкой и повернулась к ней: — Я знаю о Сакуре так много, что живу ее жизнью почти двадцать лет и никто не заподозрил подмены. Это заслуга Ино — она заложила в меня основные аспекты ее личности, чтобы мне было легче влиться. При этом, лично я никогда с ней не встречалась, даже не разговаривала никогда. Но я знаю ее во многом даже лучше, чем себя саму. — Поймав ответную улыбку Сарады, она снова отвернулась и продолжила собирать сумку. — Ты поэтому так разозлилась, когда я сказала, что… ей плевать на меня? — тихо спросила Сарада, ощутив, как крепче сжались пальцы Мицуки на ее ладони. — Конечно. Потому что это откровенная чушь. — Нож застучал по разделочной доске — Шира нарезала хлеб. — Она настолько сильно тебя любит, что не стала подвергать тебя тяготам собственной жизни, дав тебе возможность нормально учиться, заводить друзей и не переживать за завтрашний день. Блин, невероятно, как здорово наконец говорить об этом, — аккуратно нарезанные ломтики отправились в пакет, — возможно, у меня выпадет возможность с ней познакомиться, и мы сможем наконец-то поговорить про нашу дочь, — Шира тихо засмеялась, и Сарада почувствовала бы вину, если бы не искреннее счастье, сквозившее в этом легком смехе. — Я думаю, она будет счастлива увидеть тебя, насколько добрым и искренним человеком ты стала. А моя заслуга в этом определенно есть. — Безусловно, — кивнула Сарада, встретившись взглядом с Мицуки, одобрительно ей улыбнувшимся. — Мой родитель будет удивлен моим неожиданным визитом, — подмигнул он, — Сакура тоже будет рада, наверняка. — Наверняка, — Сарада следила за движениями Ширы, когда она укладывала последние упакованные продукты в сумку. У входа послышался легкий шум — вернулся Саске от Хокаге, и тут же началось хаотичное движение, всегда сопровождающее сборы куда-либо. Все остальное собрали быстро, да много было и не нужно — пара теплых вещей, плащ, чистые носочки и белье, одна смена одежды, Мицуки вообще ограничился небольшим рюкзаком, большую часть которого занимала еда, приготовленная Широй, Саске тоже был налегке. — Давай долго не задерживайся, — напутствовала Шира, — возвращайся до холодов, тебе еще надо докупить новую зимнюю обувь, твои прошлогодние ботинки починке не подлежат, я ходила к обувщику… — она говорила, говорила, говорила, как будто они прощаются навсегда, и Сараду вдруг обуяла такая безудержная нежность, что она со всей силы сдавила маму в объятиях, слабо пискнувшую и тут же ответившую. — Я люблю тебя, мам, — прошептала она ей на ухо, зарываясь носом в нежно-розовые волосы, вдыхая родной, любимый запах, ставший сейчас, в момент прощания, гораздо острее и приятнее. — И я тебя, Сарада, — Шира отстранилась, строго взглянув на Саске. — Береги ее. — Это требование? — улыбнулся папа, тоже подойдя к Шире, позволив обнять себя, и осторожно, трепетно поцеловал ее в лоб. — Не переживай. Если с ней что-то случится, ты не успеешь ничего сделать — Сакура быстрее меня прибьет. И в этом разговоре сквозило такое доверие, взаимопонимание и дружба, что все, включая Сараду, рассмеялись, на такой положительной ноте и покинув дом. Шира стояла на пороге и махала им рукой до тех пор, пока они не скрылись из виду. Сарада, ненадолго замерев у главных ворот Конохи, глубоко, полной грудью вдохнула свежий прохладный воздух, и решительно сделала первый шаг вперед. К новой, незнакомой части ее жизни.***
Подземелья, в которых работал Орочимару, практически ничем не отличались от тех, которые она помнила, когда впервые попала сюда подростком. Это были катакомбы в совсем другой стороне от Конохи, но, как пояснил ей Мицуки, его родитель верен своим вкусам, и все его лаборатории оборудованы почти идентично для комфортной работы. Орочимару был очень постоянен во всем, кроме своих тел — их он менял стабильно каждые три года, благо, что клонирование Зецу позволяло ему это делать без каких-либо нарушений законов этики. Саске попросил ее скрыть чакру, на ее вопросительный взгляд ответив, что Сакура не знает, что он привел ее — она даже не знала, что он собирается рассказать ей правду. Это он объяснил тем, что сам не знал, как Сарада отреагирует, и что для Сакуры было бы гораздо больней знать, что ее дочь сама не желает ее видеть, услышав всю правду. Сарада отнеслась с пониманием — ведь и правда, два дня назад, проснувшись у Мицуки, она совсем не была уверена, что хочет встретиться со своей матерью. Когда они пересекли определенный участок коридора, у Сарады бешено заколотилось сердце. Как будто каждая клеточка ее тела вдохнула разлитую в воздухе мощь, и от накатившего спокойствия стало страшно до одури. Она коротко осмотрелась, поняв, что ни с папой, ни с Мицуки ничего подобного не происходит, и от этого стало еще дискомфортнее — когда в тебе борются два взаимоисключающих чувства, трудно понять, что же на самом деле испытываешь. — Природная чакра, — тихо пояснил Мицуки, заметив ее смятение и притянув к себе за плечо. — Человеческое тело, даже настолько измененное, как у Сакуры, неспособно удержать весь объем чакры Джуби больше определенного времени. Подземелья хорошо защищены от утечки, так что здесь она может расслабиться и ослабить контроль, давая выход лишней энергии. Заметила, как густо растут деревья и трава рядом? — Сарада кивнула, вспоминая буйную зелень, окружавшую вход в лабораторию, на порядок ярче и здоровее, чем по дороге сюда. — Это влияние природной чакры. Наш Хокаге тоже так может, но в гораздо меньшей степени и только в режиме отшельника. Эта энергия проникает в пространство на молекулярном уровне, меняя структуру растений и даже живых организмов. Саске наверняка слышал, что говорит ей Мицуки, но вмешиваться не стал, а Сарада в очередной раз задумалась, что же подразумевалось под изменениями, о которых уже не раз упоминал Мицуки. Добиться вразумительного ответа она так и не смогла, на ее вопросы Мицуки загадочно отвечал, что лучше один раз увидеть, чем он будет ей объяснять на словах. К тому же, ее от ответов отделяли буквально несколько минут, так что ждать оставалось недолго. Саске остановился, и Сарада в задумчивости едва не налетела на него, в последний момент отдернутая Мицуки, тоже остановившимся и пристально посмотревшим на дверь чуть дальше по коридору, возле которой атмосфера была еще насыщенней. Пришли. — Сарада, — Саске был невозмутим и спокоен, как всегда, и Сарада невольно вздрогнула, представляя себе предстоящую встречу. — Думаю, будет лучше, если вы встретитесь наедине. Сарада ничего не ответила, сделав несколько нерешительных шагов по направлению к двери, и глубоко вздохнула, собираясь с силами. Страха как такового уже не было — в нем не было смысла, а Сарада искренне считала себя человеком рациональным и рассудительным. Она уже здесь. Она уже знает. И все же кончики пальцев предательски дрожали, когда она повернула ручку двери. Полумрак еще одного, совсем короткого, коридора резко обрывался там, где начиналось помещение, а стук собственного сердца заглушил голос извне, так похожий на голос мамы, что ей показалось, что все это — просто неудачная шутка. Но нет, голос был пусть немного, но другой, и это от ее слуха не ускользнуло, заставив из коридора осторожно заглянуть вглубь помещения. Был ли это шок? Или смятение? Реакция на неожиданность? Скорее, все вместе. Едва в поле ее зрения попала женская фигура, кого-то отчитывающая по видеосвязи, к ней спиной, Сарада застыла, в немом изумлении разглядывая на голой, по самый копчик, спине широкую полосу черной чешуи, обрамляющей костяные наросты на позвоночнике, перетекающую в нервно дергающийся чешуйчатый хвост с кожистым веером на кончике, два огромных черных опахала крыльев, растущих прямо из ее лопаток будто еще одной парой рук — Сарада могла поклясться, что видела чешуйчатые локти, соединенные со спиной тонкими красноватыми перепонками. Женщина коротко топнула ногой, на какой-то путаной терминологии доказывая свою правоту, и она сделала еще шаг, ближе к ней, не в силах отделаться от ощущения, что что-то скребется в памяти, отчаянно ищет выход, но никак не может вспомниться. Нежно-розовые волосы были собраны на затылке в массивный пучок, оголяя страшный белый шрам на шее, от мочки уха стекающий куда-то в район ключиц, заметный из-за контраста цвета кожи и оттененный черной мелкой чешуей, и их разделяло шагов пять, не больше, но женщина-ящерица была слишком увлечена спором и явно не ощущала никакой опасности. Сарада просто стояла и слушала, как ее родная мать довольно заканчивает разговор, явно победив в словесной баталии, и когда она неожиданно повернулась, застыли уже они обе. Это было такое сильное воспоминание, что у Сарады потемнело в глазах. Именно эти глаза светились в темноте зеленым светом, рассеченные узкой полоской зрачков, несмотря на мрак, окружающий их. Именно это лицо, тогда, в далеком детстве, которого она не помнила и не могла помнить, склонилось над ее кроваткой, когда ей было физически больно от голода, который ничто не могло унять, который терзал ее, маленькую, беспомощную, совершенно одинокую. Именно эти губы шептали ей слова любви, пока она впитывала любовь порами кожи, жадно захлебываясь ей, ведь тогда у любви не было названия, была только сама любовь — и она питалась, наполняясь по самые края, и спокойствие от того, что она рядом, пьянило детский разум, жаждущий тепла, любви и безопасности. Именно эти дрожащие руки, сейчас прикрывшие рот, тогда, в прошлом, мягко гладили ее по рукам, по бедрам, по животу, по голове, успокаивая и передавая всю нежность, на которую был способен жестокий холодный мир, где она могла только кричать, надеясь, что ее спасут. Затопленная детским воспоминанием, она приоткрыла рот, и потрясшие ее глаза напротив наполнились влагой. — Сарада?.. Именно эти крылья в темноте огромной для маленькой Сарады комнаты укрыли ее от страха, спрятали под собой, позволяя насыщаться и дышать любовью столько, сколько ей было нужно — а она голодала долго, жалкие подачки чужих не могли унять сосущую внутри пустоту. И сейчас, как двадцать лет назад, у нее почти интуитивно вырвалось: — Мама? Позже она задаст все вопросы, которые роились в ее голове. Позже она постарается понять, почему и как случилось, что они так долго были в разлуке. Все позже. Сейчас не было ничего важнее прохладных трясущихся рук, робко обнявших ее за талию, наполненных слезами глаз — ее, своих, — и тока прикосновений к той, о которой она бессознательно грезила. И она обняла свою маму в ответ.