***
День памяти апостола Марка выдался жарким и солнечным. Риварес бы и не вспомнил о празднике, если бы проповедь и чтения в тот день не были взяты целиком из Марка. В остальном же придворное расписание было обычным, не считая того, что у адмирала весь день было необычайно благодушное настроение. Столы к полднику накрыли не в галерее, а в небольшом и тенистом Дворике Масок, где адмиралу нравилось больше. Уже почти месяц, как кончился пост, на сладкое подавали попеременно через день то шоколадное суфле, то французские муссы из фруктов; Риварес и то, и другое одинаково не любил и, так как было достаточно тепло, потребовал себе лимонный сорбет с виноградной водкой, что было для него тут же исполнено, и стало совсем хорошо. Общий разговор, пройдя в своем развитии установленный этикетом путь от погоды до политики, обратился, в конце концов, к той теме, которая неизменно звучала при каждом европейском дворе последние десять лет, с тем только кратким перерывом, когда все внимание было приковано к Испании. — Росту громадного, но до чего дурно сложен… Руки и ноги длинные, как у обезьяны, а плечи очень узки… — Неужели в самом деле так дурен собой? А говорят, при французском дворе все дамы были от него в полном восхищении и всецело очарованы… — Я не утверждал, впрочем, что он вовсе безобразен… Адмирал прислушивался к разговору ровно настолько, чтобы не терять нить, но думал о своем — о том, что стоит, пожалуй, пригласить русского цезаря в Испанию, чтобы он узнал, что в Европе есть еще страны, кроме Франции, и о том, что дону Хуану больше идет с распущенными по плечам волосами, чем с перевязанными лентой… — Безмерно жаль несчастного принца… — Что же, его в самом деле казнили? — Вероятнее всего, так… «Просто взял и казнил принца… Если бы только я мог», — мечтательно подумал адмирал. Накануне Луис в очередной раз вывел его из себя. — Что за варварство! — Но принц сам виноват, ведь его предупреждали об опасности, он мог бы оставаться в Неаполе… — заметил дон Хуан, и адмирал тут же почувствовал живой интерес к беседе. — К тому же, государь волен поступать в своей стране так, как ему кажется необходимым… для ее процветания. «Читал Макиавелли», — отметил про себя адмирал. Сам он был преданным сторонником идей флорентийского мыслителя, первый год носил «Il principe» в кармане под видом молитвенника, потом необходимость отпала — все важное помнил наизусть. И все было бы хорошо, не будь у кардинала-архиепископа такого же молитвенника… — Вы считаете, маркиз, что можно сравнивать государя-еретика с христианскими правителями? — с намеренной резкостью спросил Риварес. Мирное щебетание вокруг как-то сразу затихло, как всегда бывало, когда сеньор Риварес желал принять участие в беседе — разве что не пялились, словно на мраморную статую, изволившую открыть рот. Дон Хуан, до того стоявший вполоборота, повернулся к адмиралу, глянул с легким удивлением, но без тени страха или смущения. — Московиты — не еретики, сеньор. Они схизматики, это немного другое. И не припоминаю, чтобы я кого-то сравнивал. — Тогда позвольте, сравню я, — чеканя каждое слово, начал адмирал. — Цезарь Педро получил власть, одержав верх в кровопролитной борьбе со своими братьями и сестрами, когда ему самому не было и семнадцати. Первым из русских цезарей стал посещать христианские страны, где решительно всех поразил своим видом и планами. — А особенно, по всей видимости, дам… — шепотом прибавил тот из вельмож, кто имел честь лично лицезреть русского цезаря в Версале. Риварес продолжал тоном все более резким и обличительным по отношению ко всем присутствующим: — В бою лично вел в бой своих солдат, на что ни один европейский монарх не отваживался уже много веков. И одерживал победы над противником, которого, как мы все еще не так давно верили, невозможно было победить на суше. И теперь Швеция обезглавлена и повержена в прах, а страна диких московитов уверенно стремится занять ее место между европейскими державами. Кто слышал о Московии двадцать лет назад? Кто верил, что эта страна продержится хотя бы месяц против Карлоса Шведского, когда он показал себя? Однако теперь Карлос убит, его армия разбита на суше и на море, а цезаря Педро приветствуют в Версале. Риварес сам был невысокого мнения о своих ораторских способностях, но теперь говорил будто в запале, прекрасно понимая, что всю следующую неделю двор будет обсуждать каждое сказанное им слово, и не старался выбирать выражения. — Можно сколько угодно смеяться над ним, его варварскими манерами, еще более варварскими методами, но нужно быть глупцом, чтобы не считаться с ним и закрывать глаза на его успехи. Ему удалось их смутить. Во всяком случае, некоторых — тех, чью не требующую его вмешательства общую беседу он столь бесцеремонно прервал. В повисшей неловкой тишине раздался пренебрежительный смешок и высокий женский голосок, сочащийся ехидством и сопровождающийся нервирующими постукиваниями костяных пластинок сложенного веера: — Как хорошо, что у нас есть вы, сеньор адмирал. Ведь вы спасете нас от всех врагов! Один христианский мыслитель еще схоластических времен сказал, что в каждой женщине — кроме Девы Марии, конечно же — уживаются одновременно змея и голубка. Но в отношении сеньоры Изабеллы де Гарсия данное утверждение было ошибочным, поскольку решительно ничего от голубки Риварес в ней не видел. Острая на язык и не слишком красивая — худая настолько, что платье смотрелось на ней непомерно тяжелым, и смуглая, как андалузская крестьянка — донья Изабелла имела при дворе множество покровителей и поклонников, а также слыла обладательницей безупречного вкуса. В последнем адмирал не сомневался, поскольку сам стал объектом ее недвусмысленных притязаний. Потерпев неудачу, донья Изабелла отыгрывалась завуалированными издевательствами. — Вы щедрее Господа нашего, сеньора, если пророчите мне жизнь вечную, — в тон ей отозвался Риварес. — Тогда нам следует возблагодарить Бога за то, что у варваров нет выхода к Средиземному морю. А то что бы мы делали… — присовокупил еще один из придворных, тоже с претензией на остроумие. — Пока что нет, — поправил Риварес, радуясь возможности отделаться от доньи Изабеллы. — И почему вы говорите «варвары»? Что, в сущности, мы понимаем под варварством? — Варварство, очевидно, противоположно цивилизованности, — снова вступил в разговор дон Хуан. — Однако я бы не стал соединять в одно варварство и дикость, хотя последнее, в сущности, есть отсутствие цивилизованности. Я бы определил варварство как осознанную враждебность просвещению. По всей видимости, споры о терминологии доставляли ему удовольствие, и состязаться с ним в этом упражнении человеку неподготовленному было совершенно бессмысленно. Но Риварес и не собирался спорить: — Как вы безупречно точно сформулировали, маркиз, — признал он. — Осознанная враждебность! Но справедливо ли теперь распространять это определение на русского государя, после всего, что он сделал? Знаете ли вы, сеньоры, что по личному указу цезаря Педро всюду в Московии были учреждены школы, училища и разного рода академии в таком множестве, что мало какой из европейских городов может похвастаться подобным изобилием. И если кто-то из вас, случалось, задавался вопросом: как же московиты добились столь впечатляющих успехов в войне против во всем их превосходящего противника, я могу вам ответить. Именно благодаря этим новым школам, где подающих надежды юношей, будущих офицеров, обучали не философии и схоластике, а искусству войны. Представьте себе, еще не заполучив выхода к морю, московиты уже обзавелись собственной навигацкой школой, а затем и академией для подготовки морской гвардии. И таких школ теперь множество в Московии и в них ежегодно обучаются по несколько сотен, а может быть и тысяч учеников. Ничто так не огорчает меня, как невозможность Испании похвастаться ни одним подобным учреждением. Навигацкая школа в Испании — это была давняя мечта адмирала Ривареса, осуществление которой требовало столь серьезной подготовки и значительных затрат денег и собственного времени, что год за годом откладывалось на неопределенное будущее. Адмирал знал, что такая школа непременно должна быть и что рано или поздно все европейские страны придут к этому, однако также понимал, что организацией нового учреждения придется заниматься самолично, причем неизбежно преодолевая сопротивление старых флотских чинов. А на подобное не было ни времени, ни сил, ежеминутно отнимаемых более насущными, никак не иссякающими делами. — Навигацкие, инженерные, артиллерийские и медицинские школы, академия морской гвардии, библиотека и собственный Boletin Oficial[1] — есть, чем дополнить? — Риварес обвел взглядом притихших и явно раздосадованных приближенных. — Еще театр уродцев, как я слышал, — пожав плечами, добавил дон Хуан. — Ну, хоть в чем-то мы превзошли московитов! — со злой веселостью в голосе воскликнул адмирал. — В Испании без малого двести иезуитских коллегий! По скривившимся лицам, негромкому ропоту и презрительному фырканью понял — его сомнительную остроту оценили по достоинству. А племянник кардинала-епископа Альмерии поспешно отвернулся и кашлянул, безуспешно пытаясь скрыть вырвавшийся смешок.***
В том, что эта выходка ему очень скоро откликнется, адмирал не сомневался. Тем же вечером, после ужина кардинал-архиепископ предложил прогуляться по Галерее Святых и побеседовать. Отказаться, как и всегда в случае с приглашениями Его Высокопреосвященства, не представлялось возможным, и Риварес, запив кофе галисийским орухо, любезно согласился. Прогулка по Галерее Святых обычно означала, что адмиралу придется выслушать длительную нравоучительную notatio, дополненную множеством подробностей из жизни изображенных на картинах мучениках и библейских персонажей. Риварес все представлял, как однажды скажет кардиналу, что предпочитает Батальную Галерею, и станет три часа кряду рассказывать о таких же бесконечных, как святые, морских сражениях Восьмидесятилетней войны и о том, как следовало бы действовать тому или иному командующему в той или иной битве, чтобы добиться большего успеха с меньшими потерями. Но ругать погибшего в битве адмирала де Авилу[2], все равно что хвалить цезаря Педро — только себя подставлять под насмешки и осуждение. — Есть ли у нас повод для опасений? — с вежливой небрежностью поинтересовался кардинал, чинно вышагивая рядом. — Касательно чего? — настороженно уточнил Риварес. — Уж не собираетесь ли вы покинуть нас и отправиться к еретикам в Московию? Все разговоры кардиналу, конечно же, передавали; Риварес это прекрасно знал, хоть и не понимал, какой интерес прелату слушать переложение чужой светской болтовни, большей частью содержательной, как шум воды в фонтанчике. — Московиты — не еретики, Ваше Высокопреосвященство. Они схизматики, это совсем другое. Он рад был бы уехать. К еретикам в Московию, к маврам в Турцию, снова в Вест-Индию — куда угодно подальше от Эскориала, кардинала и всех прочих. — Ваши познания в каноническом праве не могут не радовать, — одобрительно промолвил кардинал. — Хотя еще недавно вы, помнится, не могли отличить Иакова от Марка. Голос — будто елей, патоку и змеиный яд смешали в трех равных частях. Риварес прикусил язык и разом помрачнел. Значит, дело все-таки не в цезаре, а в маркизе. А ведь уже успел понадеяться, что отделается неделькой-другой подколок на тему своих политических симпатий… Но, конечно, кому есть дело до каких-то московитов с их войнами, когда намечается целая интрига! — Непозволительная невнимательность с моей стороны, — хмуро процедил адмирал. — В ближайшее время я намерен заполнить сии постыдные пробелы в своем образовании. — Могу лишь похвалить ваше стремление, однако вместе с тем рекомендую подходить с осторожностью к столь сложным сферам познания. И в особенности тщательно выбирать наставителя. К сожалению, не всякий выучившийся пригоден к тому, чтобы учить самому… — Представьте себе; во флотских и военных науках дела обстоят точно так же! — усмехнулся Риварес. Кардинал вдруг остановился — худой и весь будто бы вытянутый, от продолговатого лица до тонких длинных пальцев, обвитых четками; не старый, но неположенно быстро стареющий, с блеклыми и вместе с тем живыми, выразительными глазами. Пристально глянул на адмирала, стоя лицом к лицу. — Сын мой, — заговорил он доверительно и проникновенно, — я всегда к вашим услугам, если захотите побеседовать на темы канонические или богословские.