Адмирал

Ненависть, как и любовь, будучи столь же глубоким и насыщенным чувством, имеет для каждого человека свое собственное, индивидуальное значение. Для дона Рикардо Ривареса ненависть означала, прежде всего, крайнюю степень раздражения и неприятия, которую он испытывал, находясь в непосредственной близости от объекта своей ненависти. Список ненавистных адмиралу вещей был весьма обширен и включал в себя, помимо ломающихся в самый неподходящий момент перьев и сладких пирожных с розовым кремом, несколько европейских наций, как минимум одно сословие и — не считая пары исключений — всю женскую половину человечества. Особое место в этом списке занимал дон Луис — единственный во всей Испании человек, которого адмирал ненавидел до красной пелены перед глазами, до стиснутых до скрежета зубов и отвратительных приступов неконтролируемого бешенства, — и которого при всем при этом не смел тронуть и вынужден был не только терпеть, но и опекать. Дону Луису было четырнадцать неполных лет. В два года он лишился матери, в семь лет — отца, и с тех пор находился под опекой дона Рикардо, который первым делом озаботился тем, что скрыл мальчика от всех его оставшихся родственников. Последние четыре года Луис жил в Эскориале в нескольких внутренних комнатах, которые ему запрещено было покидать. Не считая охраны и прислуги — впрочем, немногочисленной — входить к мальчику имели право всего несколько доверенных лиц: периодически сменяющие друг друга учителя, врач, духовный наставник и исповедник фра Алонсо и, разумеется, сам адмирал. Из этого весьма узкого круга людей, имеющих на Луиса какое бы то ни было влияние, только духовника для мальчика адмирал не выбирал лично, а был вынужден лишь одобрить кандидатуру, предложенную кардиналом Льоренте, однако постарался сократить присутствие фра Алонсо, насколько это было возможно. Несмотря на то, что желание придушить Луиса или свернуть ему шею посещало адмирала регулярно, если не сказать — ежедневно, он все же очень беспокоился касательно здоровья мальчика. Больше всего Риварес опасался оспы — эта вездесущая болезнь всегда была где-то поблизости, не реже раза в месяц обязательно обнаруживалась у кого-то из придворных или челяди и легко могла проникнуть в любую запертую комнату через бессчетное количество дверей и замков. К процедуре вариоляции, появившейся в Европе всего пару лет назад и сразу же встреченной с энтузиазмом, адмирал отнесся с большим интересом, главным образом потому, что этот метод, заявленный чудодейственным, прибыл из Турции. Ознакомившись с переведенным на латынь трудом великого персидского алхимика и врача Разеса[1] и убедившись, что оспопрививание уже тысячу лет успешно применяется мусульманскими врачами, адмирал сразу же приказал испробовать его — чтобы не ходить далеко без нужды — на мальчиках-певчих из базилики Эскориала. Результат оказался более чем удовлетворительным — из десяти детей, которым была привита оспа, все отделались легким течением болезни и выжили, правда, у одного из мальчиков, к большому неудовольствию отца-настоятеля, пропал певческий голос. Луис не относился с таким же доверием к достижениям восточной медицины и на вариоляцию долго не соглашался, поэтому адмирал, который всегда выходил из себя раньше, чем удавалось о чем-то договориться с подопечным по-хорошему, распорядился сделать мальчишке прививание, не считаясь с его желаниями. Обыкновенно оспа, будучи введенной с гноем под кожу, развивалась быстрее, нежели естественным ходом, и полностью сходила не позднее, чем через пару недель после прививания. Никакой нужды посещать Луиса в этот период не было, так как если бы что-то пошло не так, об этом бы немедленно было сообщено, но все же на пятый день адмирал решил сам навестить мальчика и расспросить врача о его самочувствии. Луиса он нашел в постели, бледным и ослабленным после кровопускания. Врач объяснил, что оспа принялась и дала лихорадку, с которой таким образом справились. Адмиралу очень нравился эффект, который оказывало на Луиса кровопускание — мальчишка умолкал и становился спокойнее. Если бы было можно, адмирал держал бы его на пиявках и опиуме постоянно... — Как он чувствует себя сейчас? — спросил Риварес у врача, хотя подопечный был в сознании, просто не настроен на разговор. — Сегодня тяжелый день, сеньор, болезнь проявляет себя, — ответил доктор. — Дон Луис жаловался на боль в спине и дурноту, отказался от обеда и ужина. Однако все признаки указывают на то, что таковое состояние не продлится дольше пары дней и вскоре сменится хорошим общим самочувствием. Риварес склонился над постелью мальчика, отогнул мешающий край одеяла, без всяких церемоний повертел Луиса за подбородок, чтобы лучше рассмотреть проявления оспы, и не встретил ни малейшего сопротивления. Обычно от каждого его касания мальчишка шипел и шарахался, как дикая кошка. — Я вижу, без высыпания все же не обошлось... — заметил адмирал. На лице мальчика явственно проступили несколько красных пятнышек, еще не преобразовавшихся в язвы. — Около трех десятков обозначившихся пустул на теле, когда я осматривал дона Луиса, а это было не далее как четыре часа назад, — подтвердил врач. — Позаботьтесь, чтобы не осталось рубцов. Допустим, те, что возле губ, еще скроют усы и борода, но вот на щеке и под левым глазом... что прикажете с ними делать, замазывать или носить мушки? — Заверяю вас, сеньор, это не понадобится... Адмирал тем временем сдернул с Луиса одеяло и задрал к груди сорочку. На ребрах и животе виднелись несколько таких же красных пятен, что и на лице, неравномерно разбросанных. Действительно, совсем немного, сущие пустяки, даже если прибавится еще столько же. Адмирал обратил внимание на другое. — Он и был таким тощим? — спросил Риварес. Привычки регулярно раздевать и рассматривать своего подопечного у него не было, а в одежде Луис не казался таким худым. — Или так кажется из-за болезненного состояния? А может, он скверно питается? — Кроме сегодняшнего дня питается вполне удовлетворительно, — ответил врач. — Я не нахожу ничего противоестественного или болезненного в худобе, пусть она и кажется чрезмерной, это лишь следствие взросления и стремительного роста. И правда, будь Риварес внимательнее, мог бы заметить, что мальчишка подрос за последние месяцы и уже достает макушкой до его плеча. Адмирал поправил на Луисе сорочку и хотел отойти, но тот вдруг цепко ухватился за его руку. — Хочешь что-то сказать? — адмирал другой рукой коснулся его лба, чтобы проверить, не придется ли сейчас выслушивать бред лихорадочного больного. Признаков сильного жара, благодаря кровопусканию, уже не ощущалось, но слабость, конечно, была объяснима. Луис слегка потянул его руку, прошептал что-то неразличимое одними губами, явно прося склониться поближе. Риварес помог ему приподняться, придерживая под голову; сам наклонился ниже, почти к самому лицу мальчика, выражая готовность выслушать. — Я был неправ... на счет прививания, — начал Луис, несколько раз кашлянув. — Спасибо, дон Рикардо, — и потянувшись, обхватил рукой шею мужчины, чуть коснулся горячими пересохшими губами его щеки. «Надо же, какие нежности!» — усмехнулся про себя адмирал. Случаев, чтобы мальчишка сам ластился к нему — по пальцам пересчитать можно, и то только после тяжелых приступов, как следует перепугавшись и почти ничего не соображая... — Зря стараешься, гаденыш, ко мне оспа не пристает, — довольным тоном сообщил ему адмирал. Реакция последовала незамедлительно: мальчишка оттолкнул его, шипя ругательства — где только успел набраться? — и дергаясь в припадке ярости. — Я бы на вашем месте поставил ему еще парочку пиявок, — кивнул адмирал врачу. В целом дон Рикардо был всем доволен — состоянием Луиса, легким ходом его болезни, применяемыми методами лечения и даже поведением мальчика, свидетельствующим, что с ним все в порядке. А обошлось бы без выходок — был бы повод беспокоиться… И хорошо, что свидание с Васкесом запланировано на следующий день — судя по гладкому личику, тот оспой точно не болел, а значит, не стоит тащить его к себе, когда сам только вышел от заразного больного.

***

Тем же вечером, пока дон Рикардо Риварес нарушал своим присутствием хрупкое душевное равновесие своего подверженного неврозам подопечного, в противоположной части дворца два весьма влиятельных сеньора вели беседы за игрой в карты. Карты шли обоим в равной степени и оба уже вторично повышали ставки. — Вы уверены, Ваше Высокопреосвященство? — дон Диего Горриа-де-Мораль, глава секретариата юстиций, аккуратно выдвинул на середину стола стопку из шести перламутровых с золотом фишек. Его соперник по игре, Томасо Льоренте де Деза — кардинал-архиепископ Толедо и великий инквизитор Испании — отстраненно кивнул, не глядя отсчитал столько же фишек и добавил сверху одну ониксовую с позолоченным ребром. — Да, все предельно явно. Он говорил с этим юношей на балу, почти тотчас же послал Арано разузнать о нем, сам назначил аудиенцию, причем единственную в то утро, и притом послал именно Карлоса за ним… Определенно, если бы азартные игры не были грехом, я поставил бы свой сапфир[2] против безделушки уличной танцовщицы, что у сеньора адмирала в самом скором времени появится новый фаворит. — Я оценил степень вашей уверенности, Ваше Высокопреосвященство, но скажите, разве то, чем мы занимаемся сейчас — не азартная игра? — Мы играем на фишки, это не считается. — Конечно, это в корне меняет дело, — в тон кардиналу, с такой же серьезной уверенностью, отозвался дон Диего. — Между прочим, мне кажется, что вы блефуете и ваша карта вовсе не так хороша, как вы стараетесь показать. А это уже грех, сын мой. На вытянутом худом лице кардинала, будто бы сошедшим с полотен Эль Греко, не было ни малейшего признака заинтересованности в том, что происходит за игральным столом. Складывалось впечатление, что прелат взял в руки карты лишь из интереса, чтобы рассмотреть их рисунок, и тут же о них позабыл. — Непременно исповедуюсь на неделе, — пробурчал сеньор Горриа, про себя в очередной раз зарекшись когда-либо вновь садиться играть с архиепископом. — Продолжим? Карта пришла скверная. Какая выпала кардиналу — понять было невозможно. — И что известно об этом юноше? — спросил дон Диего, стараясь отвлечь соперника. — Можно сказать, что ничего, — кардинал небрежно пожал плечами, — но это лишь от того, что о нем и нечего знать… Дон Алваро де Васкес-и-Касильо, родом из Севильи, шестнадцать лет, довольно миловиден, но не более, блестящим образованием похвастаться не может… Я никогда не понимал принцип, по которому он выбирает фаворитов. — А по какому принципу мужчина влюбляется в женщину? — риторически протянул сеньор Горриа с улыбкой. Наконец-то он почувствовал, что играет на своем поле, и к нему вернулась уверенность. — Не знаю, — сухо проговорил кардинал. — Но обычно видны предпочтения. Кому-то нравятся блондинки, кому-то брюнетки, кому-то пышные, кому-то утонченные, глупенькие или интересные, набожные или распутные… — А кто-то не делает различий, — заметил дон Диего. — Но, что касаемо сеньора адмирала, некоторые закономерности в его увлечениях довольно легко заметить. — К примеру? — Определенно — не набожные… — дон Диего решился и повысил ставку в третий раз. — Особенно после того, как он обжегся об одного из ваших, Ваше Высокопреосвященство… — О, вот увидите, дон Диего, он еще поймет, как ошибался, когда отослал Фелипе! Что с того, что мальчик иногда исповедовался мне, неужели это стоило того, чтобы менять его на Хуана Лосано?.. Извольте, я поддерживаю ставку. — И определенно — юные… — продолжал Горриа. — Хуану Лосано было тридцать, — возразил кардинал, задумчиво перебирая оставшиеся ониксовые фишки, но не решаясь повышать. — Вы ошибаетесь — всего двадцать семь, и выглядел он притом на несколько лет моложе. — Значит, юноши и молодые мужчины от пятнадцати до тридцати лет, различающиеся по происхождению, внешности, образованию, личным качествам… Слишком размыто, чтобы в основе был какой-то принцип, — скептически подытожил кардинал. — И еще я никогда не понимал, в чем разница между любовниками на несколько ночей и фаворитами. — На фаворитов он тратит в разы больше. — Да, разница в отношении видна, но, опять же, по какому принципу он распределяет роли? Учитывая, что и фавориты обычно тоже не задерживаются надолго. Я даже не уверен, что здесь уместно говорить о любовной страсти, во всяком случае, в том смысле, каковой обычно вкладывается в эти слова… В то же время я не припоминаю, чтобы были фавориты, с которыми бы он при этом не спал. — Неловко напоминать об этом, Ваше Высокопреосвященство, но ведь и мы с вами — тоже фавориты сеньора адмирала, в каком-то смысле. — О, разумеется, если ему приятно так думать, то пусть продолжает и как можно дольше, — елейно улыбнулся прелат. — Пожалуй, я все же рискну, дон Диего. Кардинал высыпал все оставшиеся фишки в банк и раскрыл карты. — Проклятье! — не сдержался дон Диего, открывая свои. — Похоже, ваша взяла. — Не сквернословьте, сын мой, — назидательно промолвил кардинал. Особой радости он, глядя на свой выигрыш, не выказывал.