Один из Первых. Имаго

…В первый раз в секцию кэндо Стаса привел отец. Стасу было шесть лет, и рядом с высоченными подростками, яростно размахивающими деревянными мечами, он чувствовал себя маленьким и беспомощным. Брошенным. Отец спокойно оставлял его на растерзание тренеру, человеку с жестким, колючим взглядом, который не делал никаких скидок на возраст — Стас по временам боялся, что тренер в сговоре с отцом, что они его замучают и убьют, потому что… Он — лишний. Он не нужен отцу, не нужен той красивой женщине, которая обнимает его мягкими теплыми руками и говорит: «Давай подружимся. Я буду твоей мамой…». Он ненавидит этот сладковатый запах духов — у него на них аллергия; он чихает, глаза слезятся, нос краснеет, и слезы текут ручьем, а отец говорит ему: «Плакса…». Стас мечтал как можно скорее вырасти, стать большим и сильным, чтобы никто больше не смел бить его деревяшкой по пальцам. Чтобы его боялись. Чтобы та, чужая женщина не смела прижиматься к нему, как мама. Пусть она его боится тоже. И пусть все оставят его в покое. Навсегда. …Потом Стас подрос, но жизнь легче не стала — наоборот, сделалась невыносимой. Родилась младшая сестра. Дочь той женщины. Маленькое, лысое, орущее создание, отвращение к которому Стас скрывал с трудом. И похоже, что отец это почувствовал — начал таскать его по всяким детским психологам, пытался поговорить с сыном «как мужчина с мужчиной» — только вот разговоры эти обычно заканчивались срывами, криком и затрещинами. «Ты должен любить свою сестру…». «Я тебе ничего не должен, и она мне не сестра». Однажды осенью день за днем ливень лил как из ведра, и дети сидели дома, наверху. Сестре было уже два года. Стас, как всегда, делал вид, что не замечал ее присутствия. Играл в «Tekken-2» — благо, игр этих у него полный ящик. Сестра подошла сзади и положила маленькую ручку ему на колено. Улыбнулась, показав ряд молочных зубов. — Уйди, — тихо сказал Стас, отвернувшись. Сестра ушла. Примерно в то же время в нем произошел какой-то сдвиг: кэндо, прежде ненавистное, стало смыслом его жизни. Он тренировался, как одержимый, любую свободную минуту используя для отработки очередной комбинации ударов. Тренер с колючими глазами, видя быстрый прогресс самого слабого своего ученика, только плечами пожимал. И увеличивал нагрузку. Сестре было пять лет, когда конфликт между ними из скрытого перешел в явный. Случилось это так. Сестра тихо сидела в комнате, а Стас домучивал «Samurai Showdown». Добив и размазав по стенке очередного виртуального соперника, Стас обернулся и понял, почему сестра вела себя так тихо. Она пооткрывала все ящики комода, до которых могла дотянуться, и теперь вертелась перед зеркалом, нацепив на себя нитки разноцветных бус, — маминых бус! — и пританцовывая, с трудом перебирая ногами, обутыми в непомерные туфли — мамины туфли… Вокруг, словно утварь из оскверненного святилища, валялись шкатулки, газовый шарф, деревянный гребень, пачка писем… Этот комод не отпирался никем, кроме Стаса — он с малых лет поднимал крик, когда отец хотел выкинуть старые вещи. И вот сейчас… Стас бросился к маленькому чудовищу, посягнувшему на его святыню, выхватил у сестры из рук ее идиотскую куклу и со всего размаха треснул ей об стену. У куклы отлетела верхняя половина головы. Сестра заорала в голос. Стас, уже чувствуя отвращение и к себе, и к тому, что сделал, швырнул куклу на пол. Сестра хотела схватить ее и убежать, но заглянула в зияющее отверстие на кукольной голове и застыла, словно у нее внезапно перехватило дыхание. Стас тоже заглянул туда. Голова была внутри полая. На проволочных стерженьках торчали два пластиковых шарика-глаза. Стас увидел безмятежную улыбку куклы изнутри. Она была мертва — и улыбалась, не сознавая своей смерти. А рядом стояла живая девочка и плакала… С тех пор эта кукла снилась ему часто. И, несмотря даже на то, что в реальности он ее давно уже починил с помощью клея «Момент», во сне она была такой же мертвой и так же жутко улыбалась бессмысленной улыбкой. Стас почти перестал бывать дома. Школа, секция кэндо, тренировки после кэндо… Домашнее задание он делал в библиотеке, играл у приятелей или в клубе. Домой пробирался в темноте, как вор, на цыпочках поднимаясь к себе наверх. А с утра — в школу. Пораньше. Не обмолвившись и словом ни с кем. Самыми нелюбимыми днями для него были воскресенья, потому что по воскресеньям жена отца постоянно тащила всю семью то на природу, то в гости, то еще куда-нибудь… Отвертеться было трудно. Стас догадывался, что мачеха хочет таким топорным способом привязать его, Стаса, к семье. Как будто после нескольких часов под палящим солнцем или резким ветром на пустынном, замусоренном сотней таких же, как они, идиотов побережье можно простить отцу его предательство, а мачехе и сестре — то, что они без спросу поселились в доме, который отец строил для себя, мамы и Стаса. Больше ни для кого. Постепенно Стас приучился носить маску. Смеяться, рассказывать анекдоты, ходить на вечеринки со своими приятелями… Даже за девочками приударить пробовал. Правда, в конце концов забил на это — слишком уж было противно. Все они пахли духами — Стаса выворачивало от этого запаха приторной, сладковатой цветочной эссенции — а поцелуи их отдавали не живым человеческим дыханием, а жвачкой и помадой. Мама никогда не пользовалась косметикой. Она была красива, как тихое летнее утро; она пахла то дождем, то солнцем, то ветром… Закончив школу, Стас поехал в Москву поступать на юриста и там же прошел аттестацию на черный пояс. В Москве он не поступил, но определился в конце концов на заочный в Краснодаре — в «Краснодыре», как его называли приятели. В сущности, Стасу было все равно. Учился он не потому, что ему было интересно, а для того, чтобы быть, как все. Чтобы отец считал, что с ним все в порядке. И в конце концов почти все в это поверили. Почти все.