Принцесса-под-Горой

— Почему твой отец не поспешил нам на помощь, когда Смауг обрушился на Эребор? — спросил Торин, глядя Середе в глаза. Она, не дрогнув, выдержала его взгляд, но и он не отвел глаз, не сморгнул. Его глазам было свойственно особое сияние: так светится в темноте горы зачарованный хрусталь, так мерцает рудная жила, расколовшая черную, как смоль, породу, так светильник вспыхивает колдовским зеленым светом, летя в бездонный разлом. Торин сравнивал глаза Середы с сапфирами чистой голубизны, камнями из самых вен горы, похожими на голубое пламя, на зимнее полуденное небо, которое она, не поднимавшаяся на поверхность днем, никогда не видела — но Торин утверждал, что оно прекрасно. Помнил ли он, что говорил ей тогда? Хотел ли вспоминать? — Потому что мой отец был мертв, — сказала Середа чувствуя, как в ней закипает ярость. Торин потерял все, что любил и она понимала его боль — нет ничего страшнее для гнома, чем навсегда утратить залы предков, обречь статуи Совершенных на осквернение, знать, что золото твоих гор служит подстилкой нечестивому дракону. Но в царственном своем эгоизме Торин и мысли не допускал о том, что другие могут страдать так же, как он; страдать не меньше него. — Я сочувствую твоей утрате, — Торин чуть склонил голову, его глаза сверкали все так же непримиримо. — Но ты так и не пожелала вернуться ко мне. Без горы и золота я стал уже не нужен? — он совсем по-волчьи оскалил зубы, уже не трудясь соблюдать церемонии. Изгнание не смогло его сломить, но, сглодав немало мяса с костей, оставило больше стальных жил и злости, чем в прежние времена. — Мертв потому, что мой брат, Белен, убил его, — продолжила Середа, возвышая голос. — Я вернулась в Орзаммар после того, как Эребор был потерян... — Потому что не могла быть невестой принца без королевства, — обвиняюще выкрикнул Торин, но Середа, гневно выбросив вперед руку в сияющем наруче, перебила его: — Потому, что узнала об убийстве Эндрина Эдукана. Как и о том, что убийцей был Белен, как и о том, что он позаботился не оставить после себя улик — ничего, что могло бы доказать его вину перед деширами. Я не оправдываюсь и не прошу у тебя прощения, — Середа вздернула подбородок. Торин стоял прямо напротив нее, опустив голову и глядя исподлобья, словно зверь, готовый к прыжку. Не дожидаясь ответа, Середа ринулась вперед с яростным нетерпением подземного паводка, сметающего на своем пути целые тейги. — Кто ты такой, чтобы винить меня или миловать? Я сделала то, что должно принцесса. И я — не трофей твоей арфы, твоих предков или твоей короны; я королева Орзаммара, королева под Морозными Горами! И знаешь, как я добыла свой трон? — Немного наслышан, — буркнул Торин. Он начал медленно двигаться по кругу, вынуждая Середу идти вслед за ним, на одной орбите, словно два светила, перемещаясь, они все время находились друг против друга. — Ты убила своего брата в поединке. Право крови, так это называется. Право вызова. — У меня бы не было шанса объявить Белену право крови, — продолжала Середа, едва сдерживаясь, чтобы не врезать Торину в скулу, раскровив ее до мяса латной рукавицей: он заслуживал и большего, но топор она оставила на попечение Натии, при себе сохранив только кинжалы, — если бы к моему приезду он не прикончил Триана и не обвинил в его убийстве меня. Но если к нападению на отца он готовился годами, то Триана убивали впопыхах: на его еще не остывшее тело Белен бросил обрывок моей цепочки, словно в драке Триан сорвал ее с моего запястья... Но в этом Белен ошибся: то была не моя цепочка, а подарок отцу из Эребора, который он отослал ко мне в покои незадолго до отъезда в Одинокую Гору... — Середа перевела дух, задыхаясь. Боевое бешенство, наследие воинственных предков, помогало ей тогда, когда Белен подсылал убийц к ней в спальню и подкупал смотрителей Арены, чтобы те перетерли ремни ее доспехов и подсыпали битого хрусталя в перемешку с ядовитым порошком в сапоги; но сейчас оно только отнимало ее силы. Она почти не могла говорить, кровь стучала у нее в висках, кровь застилала ее взгляд. — Мифриловая цепочка, — Торин остановился, сжал руку в кулак. — Старинной работы, из сокровищниц Эребора, с лунными камнями, с серебряным медальоном. Я выбрал ее из множества других. Я сказал тогда — лунные камни для принцессы, никогда не видевшей солнца. С ней Белен попытался обвинить тебя в братоубийстве? — вскинулся он, весь — гнев и горесть. Но, раз начав, Середа уже не могла остановиться: ее гнев был подобен ревущему пламени, вырвавшемуся из тигля и пожирающему все на своем пути. — Как посмотрю, ни один из твоих подарков не принес мне счастья, — процедила Середа, уперев руку в бок и откинув назад черный с золотом плащ, — Торин, сын Траина. — Не говори так, — на щеках Торина заиграли желваки. Даже в отрепьях, в стоптанных башмаках, залатанной рубашке, засаленной куртке и истертых штанах, он не казался ни смешным, ни жалким, ни, уж тем более, молящим о снисхождении. Он совершенно не изменился за эти несколько лет, и Середа не знала, что приводит ее в большее бешенство — его тщательно оберегаемая королевская чувствительность или его баранье упрямство и гибкость чугунного молота. — Как? Как мне не говорить, король без Горы и без сострадания? — Середа пошла на Торина, но он, вопреки ожиданиям, не попятился. Пяться он от ее гнева, от наследственно пламенного взгляда голубым огнем горящих глаз, он бы рано или поздно плюхнулся в солому, к вящему удовольствию Середы, но для Торина уступить хоть на йоту значило потерять себя — и он устоял. — Твой дед проклял Трандуила за то, что тот, после оскорбления, которое нанес ему Трор, не пожелал прийти ему на помощь. А ты обвиняешь меня в трусости и равнодушии тогда, когда сам даже не удосужился явиться в Орзаммар, чтобы вместе со мной сносить все тяготы гражданской войны! Деширы не поверили ни единому слову Белена, — продолжила Середа, — не все, конечно. Совет раскололся, в Алмазных, Общинных залах, даже в Пыльном городе начались волнения. Поэтому мне не поставили клеймо через все лицо и не вышвырнули на Тропы с ржавым топором, искать смерти, сражаясь с орками. Когда мы сошлись в Общинных залах я бросила Белену вызов, он не посмел отказаться: никто не отказывается решить спор в поединке перед лицом старших, ведь если не хочешь, чтобы тебя судили предки, боишься, что они тебя осудят. Когда его голова скатилась не песок Арены, его сторонники не сдались, нет. Они продолжили войну на улицах моего Орзаммара, — лицо Середы омрачилось. — И когда я и мои воины сражались на дворцовых ступенях не с орками, а с гномами, насельниками моего же королевства, почему тебя не было со мной, Торин, сын Траина? Она подошла к Торину почти вплотную, казалось, жар ее кожи опалит его бороду, обожжет лицо. Они стояли нос к носу, и в темных глазах Торина отражался свет старинной лампы, которую фермер оставил освещать запасы зимнего сена. — Потому, — глухо начал Торин, наклоняя голову то влево, то вправо, — что ты оставила меня в изгнании, сказав, что Орзаммар ждет тебя, сказав, что твой отец мертв и ты должна вернуться прежде, чем братья твои доберутся до трона. Мог ли я знать? — воскликнул он, уже не гневно — растерянно, покинуто. — Ты всегда жаждала Орзаммарской короны больше, чем замужества. Я думал, что ты оставила меня потому, что хотела стать королевой Морозных гор. Середа застонала. Пропасть между ней и Торином была глубже, чем самая черная бездна Мории. Он не понимал ее и не мог понять, потому что бы мужчиной, и первенцем, и наследником, правой рукой отца и любимцем деда сколько себя помнил. Он и представить себе не мог, какого это — когда тебя заставляют менять свой народ на чужой, и говорят, что отныне тебе придется заботиться о его благе, хотя он никогда по-настоящему не станет твоим, он всегда останется народом твоего мужа и короля, и что бы вы ни сделали вместе, барды запомнят только то, что сделал король, король, всегда король — но кто же вспомнит добрым словом королеву? — Хотела, — кивнула она так, что заплетенные в косы волосы дернулись, словно змеи. — А ты почему тогда не пришел в Орзаммар, чтобы править вместе со мной? — Потому, что я был нужен своему народу, — сказал Торин, снова темнея лицом, снова наливаясь гневом, как спелая вишня — соком, — и потому, что потомок Дьюрина не будет побираться у чужого трона и жить милостью надменных деширов. — А как же ты хотел, чтобы я оставила горы и осталась с тобой? — тихо спросила Середа. — Ты не думал, что побираться у эреборского трона и жить милостью своего короля и мужа — не участь потомка Эдукана? Меня растили не для того, чтобы жить в чужой тени; мои братья никогда не были мне ровней. Рано или поздно они бы довели Орзаммар до войны, и, когда война началась, мне повезло вернуться. Я сделала все то же, что сделал бы ты, Торин, — вздохнула она. — Но ты и мысли не допускаешь о том, что я могу одновременно и любить тебя, и тяготиться замужеством. — Ты все еще меня любишь? — спросил Торин, помолчав. — Понимаю, — продолжил он со смешком, — во мне мало что осталось от мальчишки с арфой. Я не должен ни говорить об этом, ни спрашивать, но вот я говорю: ты все еще любишь меня, Середа? Даже несмотря на то, каким жестоким я был к тебе, может быть, даже не зная, что жесток. — Ты знал, — сухо сказала Середа. — Ты все знал. Просто предпочитал не замечать. Ведь это судьба принцессы, переходить из рук в руки, как трофей. — Я никогда так не думал, — Торин взял ее под локти, несмело, словно ожидая, что вот-вот получит сокрушительный удар в подбородок, в грудь, в зубы — куда угодно. — Я хотел, чтобы мы правили Эребором вместе. Может быть, я ошибся. Ты не та женщина, которую можно удержать в дворцовых покоях. — Я могла бы быть такой, — Середа чувствовала безмерную усталость. Ей хотелось, чтобы этот долгий день наконец закончился, и тяжесть доспеха сменилась шелковой легкостью ночной рубашки, пуховой негой перины. Она бы выпила перед сном чего-нибудь крепкого — совсем чуть-чуть, чтобы быстрее заснуть, и видела сны о мире, где все легко и чудесно, и нет места ни злым словам, ни жестоким обвинениям, ни мучительному непониманию. — Моя мать была достойной женщиной, благородной и верной, но она не находила никакой прелести в мече, щите и... и всем остальном. А я, к ее великому огорчению, нашла свою судьбу в короне и битве. Но я не лучше ее. Не лучше твоей сестры, которая вышла замуж потому, что таково было ее желание. Мы выбираем то, что выбираем, и ни один выбор не лучше другого, и в каждом есть своя честь, своя тяжесть и своя прелесть. Просто, может быть, так сошлись звезды, — заключила Середа утомленно. — Моя судьба — быть королевой Орзаммара. Твоя — королем-под-Горой. Тут уже ничего не изменить. — Королевства Эребор больше нет, — слабо, словно далекое эхо, откликнулся Торин. — Зато есть его гномы, — возразила Середа. — И у них есть король. — Который все равно никогда не сравнится с королевой, которая есть у Орзаммара. Торин целомудренно поцеловал ее в лоб, и бережно обнял — это было непросто сделать поверх ее доспеха, по орзаммарской традиции, состоявшего из множества остроугольных геометрических форм. Середа прижалась щекой к потрепанным беличьим хвостам у него на плече, думая, что он пахнет потом, и дымом, и немного — прогорклым маслом. — Ты пахнешь человеческим жильем, — сказала Середа, закрывая глаза. — Отвратительный запах. — Я знаю, — Торин положил ладонь ей на затылок и, отстранившись, снова поцеловал, на этот раз — в самую кромку волос надо лбом. — И выгляжу, как последний оборванец. Дис, должно быть, стыдится такого брата, но все же латает ему рубашки. — Она прекрасно шьет, — Середа улыбнулась в драную белку, щекотавшую ей нос, и звонко чихнула. Торин хмыкнул, глядя на Середу с нежностью, и вытер слезинку, выступившую в уголке ее глаза. — Я не буду помогать тебе, потому что некоторые вещи Король-под-Горой должен делать сам, иначе он — не король. Но если Дис что-то нужно, она может передавать письма в Морозные горы. Мы все еще бедны и голодны, как отощавшие бронто, но мы уже восстановили патрули на горных дорогах, и снова торгуем с людьми. Торговцы обещают если не золотой поток, то серебряный ручей, шахтеры спускаются в шахты, кузнецы надувают меха. Все возвращается на круги своя... Как, к слову, Дис? Я не видела ее сотню лет, — вспомнила Середа, отрываясь от размышлений о судьбе Орзаммара. — Она родила недавно, — лицо Торина осветилось искренней гордостью. — Сына. Назвала его Фили. — Наверное, ты счастлив, что у Горы есть наследник, — предположила Середа, глядя на Торина и внимательно наблюдая, не изменится ли он в лице. Она подумала, что если он с горечью и обидой начнет болтать о том, что Середа так и не подарила ему сыновей, она оттолкнет его и уйдет — на этот раз навсегда. Но Торин не казался ни разочарованным, ни удрученным, напротив, его лицо озарила сдержанная, но счастливая улыбка: — Да. Мне кажется, их собственный отец не проводит с ним столько времени, столько я. Он вселяют в меня надежду на лучшее будущее для народа Дьюрина. — Надежда лучше золота, — Середа испытующе посмотрела на Торина, и он бросил на нее ответный взгляд. Они стояли в слабом свете деревенского светильника, и старый сарай пах сеном и теплом, первым снегом сквозь полуприкрытые ворота. — Она окрыляет. Она дает силы жить. Середа сжала ладонь Торина, лежавшую у нее на плече. — Поцелуй меня, — попросила она. — Поцелуй, как целовал тогда. Торин медленно, словно во сне, наклонился к ее губам, и, едва коснувшись, вжался в ее рот с таким голодом и такой жаждой, что по телу Середы пробежали электрические разряды, как будто бы она, словно каменный великан, стояла на самой вершине скальной гряды и в лютый шторм и жадно впитывала молнию за молнией. Но чем слаще был поцелуй, тем горше становилась обида. Середа схватила Торина за волосы, наматывая волнистые, спутанные пряди на кулак, и дернула. Торин застонал: — Как же ты любишь причинять мне боль! — Не больше, чем ты мне, — ответила Середа со злым удовольствием, заламывая ему шею и наслаждаясь гримасой боли, исказившей его красивое, породистое лицо. — Ты заставил меня страдать. И опять больше говорил о себе и о своем народе, чем спрашивал об Орзаммаре и обо мне. Ты вообще способен думать о других больше мгновения; дольше, чем нужно слепой рыбине выпрыгнуть из подземной реки — и нырнуть обратно? Ты — точь-в-точь старый Трор, неспособен даже сделать вид, что тебя волнует не только ты и твои дела! — Я. Не мой дед, — раздельно произнес Торин, выпрямляясь, несмотря на боль, которую причиняла ему Середа. — И я думаю не о себе, а о наследии моих отцов и благе моего народа, — гневно дернув головой, Торин вырвался из ее хватки, оставляя в руке у Середы несколько длинных, темных волос. — Я, мой, я, мой, — бросила Середа ему в лицо, снова заходясь злобой, вспыхивая, словно факел. — Тебя ничто не исправит, Торин, сын Траина, внук Трора. Ни скитания, ни дракон, ни нищета, ни лишения — только глубокая безымянная могила! Не будет гробницы у потомка Дьюрина, потому что у жестокого себялюбца не останется друзей, которые ее воздвигнут! — Меня не нужно ни чинить, ни исправлять, потому что я не сломан, со мной нет никакой беды, — Торин зарычал в ответ и, гневно развернувшись к полуоткрытым дверям, бросил через плечо: — А какая беда с тобой, Середа Эдукан, дочь Эндрина Эдукана, потомка Совершенного Эдукана, что ты бежишь от мужчины, от свадьбы и от детей, как от огня? — Я бегу не от мужчины, — с мрачным удовольствием ответила Середа, зная, что ее ответ уязвит Торина в самое сердце, — а от тебя. Взревев, Торин метнулся к дверям, распахнул ногою створку и выпорхнул в порошу, словно черный ворон, вперед, к мохноногому пони, привязанному у ограды, грузный силуэт которого угадывался в снегу перед фермерским домом. Середа провожала уходящего Торина мрачным взглядом, чувствуя одновременно и глубокое удовлетворение от того, что наконец-то высказала все, что так долго вертелось на языке, и смутную тоску, смешанную с досадой, что встреча была такой короткой. Как эти два чувства — застарелая обида на Торина и наслаждение от разговора, прикосновений его рук, губ — могли ужиться вместе, пытались, но так и не смогли объяснить тысячи бардов. Загадка сердца оставалась неподвластной и магам, и мудрецам, как, любя, оно исхитрялось с такой силою ненавидеть; как, желая защитить, оно порывалось уничтожить; и как, заботясь, могло погубить? — Госпожа, — Натия заглянула в сарай, хрустя кованными сапогами по свежему, как весенние яблоки с поверхности, снегу. — Мне остановить его?.. — Нет, — Середа запахнулась в плащ, опустив подбородок. У самых кончиков ее сапог, на утоптанном земляном полу, лежала солома и мелкий травяной сор, но было там и кое-что еще — знакомая стальная пуговица, оторванная от ватной куртки. Середа незаметно наступила на пуговицу, намереваясь подобрать ее потом, так, чтобы не видела Натия, и раздраженно подумала, что вынуждена таиться от собственной телохранительницы. Но что еще ей оставалось? Слабость к Торину отказывалась покидать ее сердце, а гордость отказывалась ее признавать. — Вы сказали ему все, что хотели? — тактично спросила Натия. Глядя на нее, Середа понимала, что приняла правильное, хотя и не одобряемое деширами решение — объявить бескастовых гномов «свободными гномами Орзаммара» и дать им права, равные с кузнецами и торговцами. На решение Середы повлияло то, как отчаянно бескастовые — «клейменые, пыльные тряпки, проклятые предками», — обороняли Пыльный город, сражаясь за обещанное им Беленом право торговать с Поверхностью и наниматься на работу к людям, при этом не будучи изгнанными из Орзаммара навсегда; и, в равной мере — Натия Броска, пробравшаяся во дворец, чтобы убить Середу. Натию поймали, но допросить ее Середа решила лично. В груди безкастовой воровки билось храброе сердце, она была первой, кто прямо ответил на вопрос Середы: «Чего хочет Пыльный город?» — «Хлеба! Честной работы за честную плату! Свободы! Не дохнуть по углам, как крысы, а жить, как вольные гномы!». В обмен на права для себя и всех бескастовых, Натия помогла Середе наладить связь с вожаками восстания, одной из которых, как и ожидала Середа, оказалась сама Натия. Натия была смелой, умной, быстро училась, схватывая все на лету, и — что немаловажно, — обладала редкой природной чувствительностью, помогавшей ей как проявлять жестокость тогда, когда это было необходимо, так и обходить острые углы, стараясь не ранить чувства собеседника тогда, когда Натия этого не хотела; последнее качество среди воинов и деширов было на вес золота, в ее обществе Середа отдыхала душой. Натия была для нее больше подругой, чем телохранительницей, и, доказав свою верность, была посвящена в тайны, которые знала только Середа. — Я не сказала ему о Сигрун, если ты об этом, — ответила Середа, помолчав. — Не спросишь меня, почему? Я вижу, вопрос так и рвется у тебя с языка. — Ну наверное, — Натия неопределенно пожала плечами, — потому что тебе лучше знать, твоя милость, когда говорить, а когда — молчать. — Торин — король-без-Горы, — вздохнула Середа. — Но только пока. Насколько я его знаю, однажды он или вернет себе Гору, или умрет, пытаясь. Но если он вернет себе Гору, зная о Сигрун, — она прижала ладонь ко лбу и решительно его потерла, — он захочет забрать у меня мою девочку. Захочет, чтобы она наследовала Эребор. Ты же видела его, — Середа утомленно отняла ладонь ото лба и прижала ее тыльной стороной ко рту, сдерживая зевок. — Когда речь заходит о потомках Дьюрина, он словно обезумевает. Правду говорят, что над ними висит проклятье, надо всех их родом: рано или поздно, ими овладевает это странное и опасное сумасшествие. Одни сходят с ума по золоту, другие по чести, но в конце и те, и другие погибают. Мне не нужна Гора со всем ее золотом, — Середа посмотрела на Натию, пытаясь найти в ее простом, очаровательно круглом лице этакой хохотушки-простушки из таверны, отблески понимания, и, как всегда с удовольствием отметила, что Натия поняла даже больше, чем Середа хотела до нее; внешность Броски была обманчива, такая гномка как она могла бы стать превосходной шпионкой — да и уже стала. — Мне нужно, чтобы моя дочь осталась со мной, живой и здоровой, целой и невредимой, и правила Орзаммаром, когда меня призовет Камень, — твердо сказала Середа. — Она — мое дитя. Я выносила ее, я защищала ее, я учила ее ходить, я кормила ее грудью, когда убийцы Белена штурмовали дворец, а Легион, обещавший помощь, еще только возвращался с Троп. Торин имеет на нее прав не больше, чем ты; а, может быть, даже и меньше... — Я подарила принцессе первую игрушку, — хмыкнула Натия. — Кто мы мог подумать, что ей так понравится плюшевый наг с бубенчиком в животе. — Да, — рассеянно сказала Середа. — Она была в восторге, — пуговица с куртки Торина, казалось, жгла подошву ее сапога, словно раскаленный уголь. Теперь Середа уже хотела поднять ее не для того, чтобы тайно унести с собой в горы, а для того, чтобы зашвырнуть подальше и никогда больше не видеть. — Если вы хотите слышать мое мнение, — осторожно начала Натия. — Давай уже, говори, — Середа подцепила пуговицу носком сапога и откинула ее в угол сарая, где та беззвучно исчезла в рыхлых развалах сена. — Я думаю, вы все еще любите его, — сказала Натия спокойно, всем своим видом давая понять, что просто говорит то, что думает, и ни на чем не настаивает. — И думаю, что Торин любит вас, хотя он, возможно, не заслуживает вашей любви, и сам наполовину не понимает, что с вами делает. Я бы на вашем месте поступила бы так же, госпожа. Возможно, еще бы врезала ему на прощание, — лукаво добавила Натия, — но на этом все. Из него такой же отец, как из меня — дракон Пустошей, а мужем он бы стал еще хуже. Но любить на расстоянии и изредка встречаться, чтобы побраниться или помиловаться — я вам скажу, что это не так плохо. В конце концов, какой толк от домашнего очага, если кое-кто все равно не сможет у него усидеть? Пусть идет, говорю я. Только отчего-то мне кажется, что он еще вернется. — Вот и мне так кажется, — раздумчиво сказала Середа. — Вот и мне так кажется. Потрудись, чтобы фермер получил свою плату, — вдруг вспомнила она. — Не каждый день его сарай становится переговорной для королей и королев. — Уже, — бодро откликнулась Натия. — Я сказала Гориму, он обо всем позаботился. — Надеюсь, не молотом по голове позаботился? — поддаваясь озорному настроению Натии, откликнулась Середа. Насколько она знала своего друга детства, он был вполне на это способен. Смирный, как теленок бронто, он, тем не менее, становился непреклонным и безжалостным, когда дело касалось его королевы. — О, нет, госпожа. Золотом по ладони, — в тон ей ответила Натия. Ее улыбка и сама была наполовину золотой, зубы в Пыльном городе теряли рано. На королевской службе она смогла позволить себе сначала железные зубы, а потом блестящие, золотые, и отказалась их плавить даже тогда, когда разоренный войной Орзаммар переживал тяжелые, мрачные времена. «Находилась бедной, — щурилась Натия, — находилась беззубой. Все, хватит. Буду камни лизать и мох жевать, но красивыми зубами, а не ржавыми и не деснами с гнилыми пеньками». — Это хорошо, — Середа никак не могла собраться с мыслями. Натия, торговые пути, Глубинные тропы, Торин, Сигрун, Орзаммар, Горим — все перемешалось у нее в голове. — Это верно. Золото — вежливость королей. Ветер наконец затих, и в открытые двери сарая было видно, как мягко и медленно, словно пух, падает снег, освещающий темноту ночи своим мифриловым блеском. Середа так и не застала зиму в Эреборе; поговаривали, что из-за сильных ветров холод там стоял страшный. Но в глубине Горы все было совсем по-другому: жарко топили огромные печи, золотом сияли статуи царственных предков, к столу подавали лучшие кушанья, а в кувшинах не переводились мед, пиво и новомодное баловство — вино, которое торговцы бочонками привозили в Дейл, а оттуда, вверх по дороге, к королевскому столу. Что за цветущий мир в одночасье был погублен драконом!.. Она содрогалась, думая о том, что Смауг мог положить глаз не на Эребор, а на Морозные горы, но, отдавая должное, Орзаммар никогда не был так богат, как Эребор: да ни одно королевство гномов не было. — Пора ехать, ваша милость, — позвала Натия. — Если снег и дальше так будет валить, дороги совсем заметет. — Пора — значит пора, — согласилась Середа и вышла по хрустящей соломе навстречу ослепительному снежному безветрию горной ночи.