Принцесса-под-Горой

— Это — моя дочь? — тихо спросил Торин, разглядывая Сигрун так, словно впервые ее увидел. Сигрун была одета проще, чем пристало наследнице трона, в кожаную куртку, рубашку и штаны, лишь слегка тронутые золотой нитью, и стрижена коротко, как мальчишка, отчего ее непослушные вихры стояли над головой, словно крылья нетопыря. — Да, — Середа сжала плечи Сигрун, стоявшей перед ней и с любопытством смотревшей на Торина. Не будь Торин так потрясен, он не стал бы переспрашивать, ведь наследственное сходство было налицо; даже старайся, Середа не смогла бы его скрыть. У Сигрун был все тот же высокий нос с горбинкой, глубоко посаженные светло-зеленые глаза под густыми угрюмыми бровями, блестящие темные волосы и взгляд, пронзительный, словно копье, отличавший всех потомков Дьюрина, который, однако, умел становиться и ласковым, и требовательным, и гневным в зависимости от обуревавших их чувств. — Мой отец — король-под-Горой? — пробормотала Сигрун себе под нос. — Но почему ты никогда мне об этом не говорила? — она повернулась к Середе, вскидывая и без того вздернутые к вискам брови, горбоносая и бледная, словно призрак собственного отца. Чем старше становилась Сигрун, чем четче в ее лице проступала замогильная красота ее отца: мраморная бледность кожи цвела, как белые подземные цветы, а щеки едва окрашивались бледным, как розовый амблигонит, румянцем, оттененные чернотой волос и нефритовой зеленью глаз. — Почему ты молчала, Середа, — со стоном вторил ей Торин, нараспев, словно неупокоенный горный дух. Его лицо исказила смертная мука, яркие глаза в одночасье помутнели. — Почему ты молчала? — Потому, что Сигрун принадлежит Орзаммару, — Середа высоко вздернула подбородок, глядя на Торина сверху вниз, с красных, как кровь гранитных ступеней, сквозь которые причудливо, словно застывшая молния, проростала золотая жила. — А ты захотел бы ее отнять, не клянись, не поминай предков — знаю, что захотел бы. С гибелью моих братьев у Орзаммара не осталось больше прямых наследников, а у тебя есть Дис, а у нее есть Фили и Кили. — С нашей гибелью, если суждено нам погибнуть на пути к Горе, прямых наследников точно так же не останется и у Эребора, — мрачно возразил Торин, скользя взглядом от Середы к Сигрун — и обратно. — Зачем ты лгала мне, неужели только для того, чтобы сохранить свою дочь для Орзаммара? Но если бы это была только твоя дочь, она ведь и мое дитя тоже. Почему же я узнаю о ней только сейчас? — Потому, что ты алчен, Торин Дубощит, — сузила глаза Середа. Тяжелые браслеты оттягивали ее запястья, золотые серьги качались в ее ушах, ожерелье давило на грудь, она задыхалась под тяжестью церемониального золота, задыхалась в тугом плену парчового платья, и весь просторный, прохладный покой оказался недостаточно велик для того, чтобы вместить позабытые, но снова взметнувшиеся в ней чувства. — Сначала ты говоришь, что хочешь получить свое, но этого всегда оказывается недостаточно: ты хочешь еще и еще, больше и больше. Почему тебе не сиделось в Синих горах? После стольких лет ты и твой народ обрели в них счастье и покой. Впрочем, — ее рот скривила сардоническая усмешка, — ты никогда и нигде, ни с одной женщиной и ни в каком прекрасном краю не обретешь покою и счастья. Золото Эребора манит тебя и ради него, ради древней славы, ради власти над Востоком ты готов рискнуть всем, что добыл своими руками — ради мечты о мертвом королевстве... — Эребор не мертв, но утерян, — взметнулся Торин, гордый и гневный, в синем, серебряном и черном, встал в полный рост — и словно оказался выше, словно древняя вершина, над самой макушкой которой вечно клубятся траурные серые облака, сквозь которых не проникает солнечный свет. — Мой долг вернуть его и я его верну, и мне не нужно твое разрешение, Середа, как тебе не нужно было разрешение, чтобы оставить меня и броситься обратно в свой подземный город, стоило только представиться возможности... — Хватит, — Середа топнула ногой. Браслеты на ее запястьях и серьги в ее ушах зазвенели, их жалобный звон отозвался, казалось, в каждом уголке зала. — Это старый спор, и ты слишком упрям, чтобы, отказавшись от обвинений, увидеть вещи в их истинном свете. Я не желаю его продолжать, ни сейчас, ни когда-либо. Орзаммару некому наследовать кроме Сигрун... — Почему же — некому, — Натия выступила вперед, откашлявшись. Крепкая и медно-рыжая, как медная руда, она казалась непривычно поблекшей и смущенной и, неловко переминаясь с ноги на ногу, никак не могла решиться договорить то, что начала. Середа вперила в нее непонимающий взгляд и медленно, раздельно проговорила: — Потому, что оба мои брата мертвы, и ни один не оставил после себя наследников. Или... Что ты хочешь мне сказать, Броска? — Я хочу сказать, — Натия закусила губу, надолго замолчав. Середа сверлила ее взглядом, думая, что впервые видит нерешительность в ее взгляде и жестах, казалось, Натию Броску невозможно пронять — а тут она заводит разговор о возможных других наследниках трона, при этом трясясь, как наг, сбежавший от мясника. Подозрения Середы Эдукан расцветали пышно, как каменные цветы, но тут, собравшись с силами, Броска продолжила со все той же раздражающей неопределенностью: — Я хочу предположить, а вот что было бы, если бы наследники все-таки остались? То есть даже не наследники, — поправилась она с нервным смешком, ее шея и скула пошли крупными красными пятнами, на фоне которых было даже не видно усыпавших ее кожу веснушек. — а наследник. — Кто это? — властно спросил Торин, разглядывая Натию со смутным узнаванием во взгляде. — Я помню это лицо. Твоя служанка? — он обернулся к Середе. — Телохранительница, — дерзко ответила Натия, сунув пальцы за кольчужный пояс дубленой кожаной куртки с традиционным для Орзаммара геометрическим узором и перекатываясь с носка на пятку. — Это только в Синих горах женщины сидят дома, прядут пряжу и ткут, что ткется. В Орзаммарских залах предков нас с мужчинами ровно поровну — воительниц, правительниц и кузнечих. Ну и телохранительниц, конечно. — Погоди, — перебила ее Середа, обходя вокруг стола и медленно двигаясь к Броске, отрезая ее от дверей в зал. На пути к ступеням к малой двери у Броски стоял Торин с боевым топором в поясной петле, который пока понимал не больше самой Середы, но среагировал бы, вздумай Броска бежать, не медленнее ее, и Сигрун, следившей за матерью напряженным, и каким-то слишком уж понимающим взглядом, но сейчас Середе было некогда с ней разбираться и она мысленно решила отложить разговор с дочерью на потом. — Повтори, что ты сказала о наследниках. Живо, — глаза Середы метали молнии. — Вы убьете меня, госпожа, — спокойно начала Натия, опираясь о стену спиной и в безотчетно защищающемся жесте складывая руки на груди. — Потому что сочтете то, что я сделала, предательством. Но — видит Камень — это не предательство, а сестринский долг, который я бы исполнила и под страхом смерти, даже если бы вы пригрозили разорвать меня на части дикими бронто или отдали на поживу горным гоблинам и их королю. Я давала клятву служить вам верой и правдой на Наковальне Пустоты, да, и ни разу не отступилась перед лицом опасности страшнейшей, чем смерть. Но в той клятве не было ни слова о том, что я должна отдать родную сестру на растерзание ради вашей милости и ее дочери. — Сестру... Та бескастовая, — Середа сузила глаза, ее мысли неслись стремительно, как горный поток, — в покоях Белена. Как ее звали? Рика? Куда она исчезла после его смерти? — подойдя к Натии вплотную, Середа схватила ее за отвороты куртки и встряхнула. — Рика, да, — Натия кивнула, не сводя взгляда с Середы, словно прикидывая, что делать дальше. Она была одета кожаный доспех и вооружена метательными ножами, а Середа — в парчовое платье с церемониальным кинжалом на боку, но обе они были закаленными в боях воительницами, а, разгневанная, Середа стоила двоих Мертвых легионеров или целого отряда гоблинов. К тому же, за спиной Середы тихо стоял Торин, наверняка привычно поглаживающий ладонью топорище; случись бою, Сигрун тоже не осталась бы в стороне, а шум бы они все вместе подняли такой, что стража, ждавшая у дверей, ворвалась бы в зал по мановению ока. Середа отлично понимала ход мыслей Натии, она бы и сама размышляла точно так же, но сейчас Натия была загнана в угол и ей ничего больше не оставалось, кроме как говорить, надеясь этим выиграть время: — Ее звали Рика Броска и она была моей младшей сестрой, которую Белен взял в свои покои и где она жила взаперти, страшась покинуть дворец без разрешения принца. А куда она исчезла — в безопасное место. Потому что была беременна от вашего брата, госпожа, то время, как вы носили под сердцем дитя принца, — Натия кивнула на Торина, стоявшего за спиной Натии. Торин внимательно слушал, не произнося ни слова, и его молчание заставляло Натию заметно нервничать — она знала Торина хуже, чем свою королеву, и не могла предсказать, как он поведет себя дальше, зато вдоволь насмотрелась на вспышки его гнева во время разговоров с Середой и была премного наслышана как о его решимости, так и о его упрямстве. — Беременна бастардом, — зарычала Середа, мгновенно зажигаясь злобой, уязвленная признанием Броски, которой доверяла так же, как себе, в самое сердце. — В жилах моей дочери течет кровь королей, а твоя сестра родила ублюдка, которым вы теперь смеете шантажировать меня, угрожая миру и покою, наконец-то воцарившимся в Орзаммаре после стольких лет войны, неблагодарная, лживая, пыльная ты тварь! — Нет! — пылко воскликнула Натия, покрываясь красными пятнами еще выше, до самых щек. Под рыжими волосами ее лицо пылало, словно огненный опал, ярко-алый в медной оправе. — Не говорите так о моей сестре, Рика чистая душа, она бы никогда не пошла на шантаж, не стала бы угрожать той, которая дала всем нам свободу! Ни один король и ни одна королева Орзаммара не спрашивала, чего хочет Пыльный город, и уж тем более ни один король и ни одна королева, наплевав и на деширов, и на хранителей, не объявляла нас равными свободным гномам из Общинных залов! И еще Рика родила не ублюдка, госпожа, — продолжила Натия уже спокойнее. — Она родила мальчика. — Который унаследовал касту отца, — эхом откликнулась Середа, прижав ладонь тыльной стороной к губам. Холодные камни выпукло ткнулись в ее губы, золотые оправы перстней царапнули кожу: во рту стало солоно, но она не чувствовала боли, сжав ладонь в кулак и яростно кусая его внешнюю сторону, потрясенная правдой, которая открылась перед ней во всей своей безжалостной прямоте. — Его зовут Дюран, — вдруг подала голос Сигрун, оборачиваясь к Середе. Сейчас она казалось упрямой и целеустремленной, как стрела; совсем как Торин, когда тот решал, что время переговоров и дипломатии прошло, и пора браться за топор — словесный ли, стальной ли. — И он похож на деда Эндрина в молодости. Если судить по статуям и геммам, — добавила Сигрун, внимательно наблюдая за реакцией матери. — Да, я знаю, что у меня есть брат и что он мой соперник, — сказала она с вызовом, — и что? Я вовсе не ненавижу его и не желаю ему смерти. Середа задохнулась, не веря своим ушам. — Ты знала? — спросила она упавшим голосом. — Да, — Сигрун кивнула. — Но только не о нем, — она строптиво мотнула головой в сторону Торина. — Его я впервые вижу. Дочь орзаммарской королевы или какого-то гномского короля с Востока — для меня разница не так уж и велика. Какая разница, чья ты дочь, если должна ненавидеть своего брата только за то, что он тебе брат? — Какого-то короля? — возмутилась Середа, еще не оправившаяся от потрясения, но уже совладавшая с собой: ее голос снова обрел присущую ему твердость, а манеры — властность. — Какого-то короля?! Выкажи уважение Торину Дубощиту! Он твой отец и король из древнего и уважаемого рода и проделал большой путь для того, чтобы увидеть тебя. Или ты уже забыла об этом, как и о том, что отец твоего новообретенного брата убил твоего деда, своего старшего брата, пытался убить меня, свою единоутробную сестру, и начал в Орзаммаре гражданскую войну, длившуюся много лет и принесшую нашему народу великие горести и разрушения? Это его ты собралась защищать, его ты собралась любить, отродье гнилого беленовского семени, плоть от плоти и кровь от крови врага, предателя и убийцы? А ты, — она медленно, угрожающе обернулась к Натии, — ты заплатишь за то, что сделала. Ты скрывала от меня правду, кормясь моей щедростью, столько лет... Но прежде, чем Натия успела ответить, непримиримо вклинилась Сигрун, перебивая Середу: — Дюран и я — кузены. Я не знала его отца, но я знаю самого Дюрана и его мать, и у меня нет ни малейшего повода ненавидеть их, потому что они не желают зла ни мне, ни тебе, и никогда не желали: просто выживали, как могли. Рика не виновата, что Белен забрал ее, и Дюран не виноват, что в его жилах текла кровь королей. Я говорю тебе снова, я не ненавижу его и уж точно не собираюсь убивать его или бороться с ним за трон. Если по чести, то я и вовсе не хочу править, я хочу стать кузнечихой, — призналась Сигрун, прямо, как она умела, и совершенно не ко времени, или, наоборот, слишком вовремя, как тоже умела только она. — Мне есть чему учиться у рудознатцев и разведчиков, кузнецов и дубильщиков. Я хочу изучить все тонкости ремесла и достичь в нем совершенства, а вовсе не гнить целые дни в тронном зале. Ты так носишься со своим троном, что ты только в нем нашла?.. — Что нашла? — невесело усмехнулся Торин, про которого все забыли. — Твоя мать пожертвовала всем, что имела и что любила, ради трона своих отцов. Она вырвала сердце из своей груди ради исполнения долга перед предками и городом, — его звучный голос взлетал к самому потолку, грохоча под сводами зала словно кузнечный молот. — Если ты не уважаешь ее жертву, как ты можешь называть себя ее дочерью? Благодаря храбрости, мудрости и решимости Середы у тебя есть твое королевство. Я и мой народ провели в изгнании годы и годы, скитаясь по пещерам и пустошам, работая в шахтах и кузнях за еду и скудную плату. Благословляй судьбу, предков и твою мать, — Торин посмотрел Середе в глаза долгим, красноречивым взглядом, — за то, что любила тебя больше жизни. И именно благодаря ее любви древнее королевство Эдуканов называет тебя своей принцессой. Сигрун, залившаяся краской, хотела что-то ему возразить, блестя злыми зелеными глазами, но осеклась под гневным взглядом Середы: одновременно и с матерью, и с Торином спорить она бы не решилась, потому что в этом споре была заведомо обречена на поражение. Нахохлившись, словно скальная голубка в дождь, Сигрун стояла между ними, принцесса в самом центре царственного треугольника, на углах которого стояли королева, король и тетка наследника трона, не спуская друг с друга настойчивых взглядов. — Так вот, значит, как, — сказала Середа. Натия вздрогнула, казалось, она ждала чего угодно: криков, проклятий, что королева, славившаяся крутым норовом и наследственной вспыльчивостью, утопит ее в бассейне с танцующими фонтанами, которые соляные лампы окрашивали в яркие пурпурные, алые, зеленые и голубые цвета, мерцавшие на хрустальном потолке зала. Но Середа была совершенно спокойна, и ее спокойствие звучало предвестником бури. — Вот так, — следом за ней грустно повторила Натия, предпринимая последнюю, отчаянную попытку объясниться. — Поверь мне, госпожа я не хотела тебе зла и не замышляла дурного, и не собиралась знакомить твою дочь и моего племянника у тебя за спиной. Сигрун следила за мной, когда я навещала Рику и Дюрана, поймав меня на выходе из их жилища, стала задавать вопросы, настаивать, требовать открыть ей правду, удивленная скрытностью, с которой я хожу к собственной сестре... А Рика — добрячка, и дура, дура, — услышала наш разговор и вышла, а выйдя, рассказала Сигрун все. Сказала, мол, устала жить во лжи, в тайне, потому что ничего не украла, никого не убила и ни в чем перед предками и своей королевой не виновата, да и Сигрун имела право знать, что у нее есть брат. Мы хотели открыться тебе, госпожа, до того, как король Дубощит соберет кланы под сводами твоего древнего города, чтобы говорить о походе к Горе. Но все как-то было не ко времени и не к месту, — Натия улыбнулась уголками губ. Ее большие, чуть влажные карие глаза навыкате предательски туманились, словно от подступивших слез. — Да и как такое в простоте скажешь: госпожа, моя сестра родила наследника от вашего брата-отцеубийцы, а дочь ваша мечтает не о троне, а о тигле? Я была горда все это время служить тебе, и не ради денег, и не ради почета, и не чтобы показать всему Орзаммару как высоко может взлететь клейменая — хотя и ради этого тоже; а ради чести быть рядом с бесстрашной королевой, вернувшейся чтобы восстановить былую славу Морозных гор, и ради удовольствия делить с тобой все радости и горести, которые выпадали на нашу долю в течение всех этих лет. — Если бы ты этого не сказала, — ответила Середа с глубоким, тяжким вздохом, не сводя с Натии пылающего взгляда болезненно сухих глаз. — Я бы отправила и тебя, и твою сестру, и ее сына на плаху. Я бы вас не пожалела. Я даже себя не пожалела — ради трона Эдуканов, ради Орзаммара, ради Гор, так как я могу проявить милость к наследнику моего брата и врага. Но ты была мне как сестра. Я любила тебя больше, чем королеве следует любить свою служанку, свою телохранительницу и свою наперсницу. Но ты открылась мне, и ты просишь моей милости, и моя дочь хочет отказаться от трона в пользу сына Белена, и ты, и твоя сестра, и Сигрун, и Торин... Это — все больше, чем я могу вынести. Больше, чем может вынести любой гном. Быть может, я и прославилась как алмазная королева, твердая как сияющие камни глубин, но сегодня алмаз дал трещину. Я не могу обречь тебя на смерть, но я и не могу тебя простить, и уж тем более не могу позволить сыну Белена стать королем. — Середа, — Торин коснулся ее плеча и Середа, едва ощутимо вздрогнув, обернулась и посмотрела на него без тени узнавания и даже с каким-то смутным страхом, как на незнакомца в тумане, словно не зная, что он несет — слово или меч. — Ты будешь править Орзаммаром еще годы и годы. Сигрун за это время может и переменить свое решение, — он повернулся к дочери, смотревшей на него, после недавней его резкости, враждебно и настороженно. Впрочем, так же она смотрела и на Середу, признавшуюся в своей готовности без тени сострадания отправить на плаху ее двоюрдного брата, его мать и ее сестру, на протяжении долгих лет бывшую Сигрун наставницей и верной нянькой. Сигрун была готова защищаться ото всего мира, и Торин выбрал мягкий, но убедительный тон, с которым надеялся преодолеть ее враждебность и сомнения. — А даже если и нет, это будет еще очень и очень не скоро. Ты ведь знаешь цель моего приезда в Орзаммар, Сигрун? — внезапно спросил Торин. Сигрун коротко кивнула, и он неторопливо продолжил: — Я хочу вернуть утерянное королевство Эребор, разграбленное драконом Смаугом. Мою родину, дом моих предков — и твою родину, Сигрун, тоже, — взгляд Торина, которым он смотрел на дочь, потеплел. — Ты, наверное, знаешь, что когда-то пылающие печи Одинокой Горы славились на все Средиземье. В ее недрах скрывалась кузница, подобной которой больше не строили ни в одном из глубинных городов, а доспехи, выходившие из-под молота ее кузнецов, были так прочны, и легки, и красивы, что эльфы молили нас отослать им несколько, чтобы их могли носить их принцы и короли, как и многими другими нашими вещами, в первую очередь, конечно же, мифрилловыми украшениями, побрякушками, ради которых они готовы на все, даже на оскорбление союзников и предательство, — в голосе Торина зазвучали плохо скрытые презрение и высокомерие, казалось, он способен долго говорить о зависти эльфов к сокровищам Эребора и их вероломстве, но не без усилия над собой продолжил говорить совсем о другом. — Если мне суждено будет не сгинуть в походе и вернуть то, что принадлежит мне и моему народу по праву, я буду рад видеть тебя в королевстве Эребор, и неважно, как наследницу, как кузнечиху или, — взгляд Торина снова смягчился, — как дочь, если будет на то твое желание, Сигрун Эдукан. — Спасибо за щедрое предложение. Я бы с удовольствием посмотрела на печи в тролля ростом, — решительно ответила Сигрун, тряхнув кудрями. — Я желаю тебе удачи в походе, король-под-Горой, чтобы предки вели за бороду твою удачу и прочее. Я обязательно навещу тебя в твоем королевстве, но я надеюсь, что ты не попытаешься соблазнить меня эреборским троном. Я не хотела быть принцессой и не хочу быть королевой ничьего королевства. У меня свой путь, и на нем я слышу голос молота и наковальни, ухающаю песню мехов и веселый треск рыжего огня. Торин было нахмурился, очевидно, Сигрун правильно угадала его намерения, но не выказал разочарования и не потерял лица. Он степенно, хотя и без особого удовольствия кивнул Сигрун, и сказал в ответ: — Как пожелаешь, принцесса. Если суждено королевству Эребор однажды восстать, его двери всегда будут открыты для тебя... и твоей матери, — он снова перевел ищущий, вопрошающий взгляд на Середу, словно хотел сказать больше, чем вынужден был в присутствии Натии и Сигрун. У Середы заныло сердце, она знала, что выслушает его, но не сейчас, потом: сейчас ей нужно было решить, что сделать с Дюраном, Рикой, Середой и Сигрун, и решить быстро, и решить так, чтобы никто не мог усомниться ни в ее твердости, ни в ее милосердии. — Я запомню ваши слова, — Сигрун коротко кивнула. Волнистая челка, падавшая ей на глаза, мотнулась вверх-вниз, словно у пони. Постояв, она было сделала шаг к двери, но замешкалась. Желание оставить мать и новообретенного отца наедине и вернуться к своим обычным занятиям вроде лазания по полузаваленым штрекам и выстукиванию камня в поисках рудных жил или ценной породы было велико, но чему-то Середа все-таки смогла ее научить: покинуть зал без разрешения старших Сигрун все же не решалась. — Иди, — сказала Середа устало. — Я вижу, ты хочешь уйти. — Нет, — неожиданно возразила Сигрун. — Если я уйду, ты убьешь Натию. Обещай, что не тронешь ее, и я... — И что — ты? — развеселилась Середа. — Скажешь — стану королевой, буду править; а на самом деле все время будешь срываться с трона, с переговоров в пещеры, искать мифрилы, железо, сталь и лириумную руду? Королевством управлять — это не на троне гнить, это все время думать, думать, пока мозг не вскипит, как лишайниковое рагу, и решать, даже тогда, когда это мучительно тяжело, когда решать не хочется, когда хочется бежать куда глаза глядят, спрятаться от бремени тяжелого, как сами горы — бремени власти. Но от него не убежишь и не спрячешься, и никто не будет принимать решения кроме тебя, и если они пойдут во благо превозносить будут — тебя, но если во зло, то и проклинать будут — тебя. Быть королевой — это всегда оставаться с ответственностью один на один, и всегда принимать последствия своих поступков, какими бы невыносимыми они не были, и молить предков, чтобы вместо живого, страдающего сердца они бы дали тебе сердце бесстрастное, каменное, и избавили тебя от этой тяжести — тяжести вечной вины; и знать, что предки останутся глухи к твоим мольбам. — Ну, — смущенная речью матери, Сигрун потупилась. — Я никогда не думала, что это настолько сложно. Возможно, я была слишком легкомысленна, я считала, что кузнечное дело единственная стоящая вещь на свете, а все остальное — просто баловство, игра со словами и слова. Это было глупо, я знаю. И я знаю, что буду плохой королевой, если пообещаю стать королевой сейчас. Но я не допущу, чтобы казнили Натию! — воскликнула Сигрун, поднимая глаза. — Ты убила Белена потому, что он этого заслуживал, но Натия ни в чем не виновата, она просто защищала свою семью так же, как ты защищала меня. Казнить их будет грехом перед лицом предков. Камень не примет их кровь, — твердо заключила Сигрун. — Но решения здесь принимаешь не ты, а твоя мать, — напомнил Торин, не без интереса наблюдавший за Сигрун все то время, пока она говорила. Дочь вызывала у него настороженный интерес, как будто бы он видел ее сходство с собой — внешнее ли, внутреннее, — но никак не мог осознать ее своим ребенком, а себя — не бездетным королем, а отцом принцессы, которая сама по себе — целое королевство пока не знакомых ему мыслей, желаний и чувств. Середа была благодарна ему за поддержку, ее посетила крамольная мысль что, быть может, она ошибалась, и он стал бы не таким уж и плохим отцом?.. Середа отогнала мысль прочь, время сожалений сегодняшнего дня еще настанет, когда придется отходить ко сну, а пока ей нужно собраться с мыслями и с силами, чтобы закончить то, что не она начала, но чему, тем не менее, она положит конец. Середа тем временем перевела взгляд на Натию, все так же одиноко стоящую у стены и дожидающуюся приговора. Она не ждала милости и не ждала снисхождения, Середа была более чем уверена, что она уже предупредила Рику и Дюрана и, вели она своим воинам прочесать все скальные убежища, трущобы у самого потолка гигантской пещеры, в самом центре которой, омываемой сияющим озером лавы, стоял Орзаммар, все тайные места Пыльного города, все дома Общих залов и крепко запертые поместья Алмазных залов, они не найдут ни гномов, ни следов их пребывания — Дюран и Рика ушли из Орзаммара и скорее всего дожидаются Натию в одном из давно покинутых гномами тейгов дальше по Тропам. О, Середа знала образ мыслей Натии слишком хорошо, потому что знала ее слишком долго. Она могла бы велеть преследовать Рику и Дюрана на Тропах, гнать их, словно диких гоблинов, топтать копытами бронто, поднимать на копья — но она знала, что не станет этого делать, нет. И ни Сигрун, не Натии не нужно знать, что не станет потому, что не сможет. Все могут королевы, но есть вещи, через которые даже королевы не могут переступить — через любовь и дружбу, через верность и преданность, через воспоминания и обещания; против памяти сердца даже королева бывает бессильна. — Я тебя не казню, — тихо сказала Середа, — нет. Мы были близки, ты служила мне верно, и я высоко оценила как твою службу, так и твою преданность мне и моей дочери. Но за то, что обманывала меня столько лет, ты, твоя сестра и ее сын, которые — я знаю — ждут тебя сейчас на Глубинных тропах, изгоняетесь из Орзаммара на поверхность. Без, — Середа возвысила голос, вынуждая возмущенную Сигрун замолчать, — права возвращения. Если я увижу кого-то из вас в моем городе снова, я уже не буду так милосердна. Цени мою дружбу и убирайся с глаз моих, пока я не передумала. Ты поняла меня, Натия Броска? — Да, — Натия криво улыбнулась, не сводя с Середы глаз. — Вот оно, милосердие королевы — вместо казни изгнание. Скоро зима, дороги занесет, по ущельям начнут шастать волки, а там и варги с орками. Мы сможем идти только по ночам, когда еще глаза привыкнут к солнцу. Да и куда мы пойдем? Что будем делать? Доживем ли до весны, а, моя королева? — Мой народ пережил зимний переход, — сказал Торин, опережая Середу, которую этот разговор измучил еще больше, чем яростные споры кланов, кто должен пойти — и пойдет ли вообще — в поход к Одинокой Горе. — Мы бежали из залов Эребора в том, в чем были, у многих из нас не было оружия, припасов не хватало на всех. Однако мы выжили. Большинство из нас, — добавил он. — Я не вижу причин, по которой не выживете вы. Наш путь лежал через разоренные земли, ваш проляжет через людские поселения у подножья Морозных гор. Если поторопитесь, успеете до снега. Больных и раненных среди вас нет. Середа подошла к тяжелой, великолепно громоздкой ковки дверям зала и распахнула их, громко зовя стражу. Орзаммарские воины в доспехах из красной стали вывели Натию из зала и повели ее вниз по коридору. Вслед за ней, несмотря на строгий указ Середы не подпускать принцессу к Броске, упрямо пошла Сигрун, видимо надеясь не обняться, так проститься с Натией перед тем, как она покинет Орзаммар навсегда. Когда золотые двери закрылись за ними, Середа пошатнулась. Из нее словно вынули стержень, благодаря которому она выдержала весь этот бесконечный день и невыносимый вечер; лишившись своего стержня, Середа едва смогла устоять на ногах. Торин подхватил ее и помог дойти до мраморной скамьи перед бассейном с фонтанами, куда Середа обессилено опустилась, Торин же остался стоять перед ней. — Тебе не до меня, моя королева, — сказал Торин, глубоко вздохнув. Середа смотрела на окованные железом носки его ботинок, сработанные по эреборскому образцу, она даже припоминала их узор: когда-то похожий был выкован на его парадном доспехе, покрывающемся пылью где-то в хранилищах захваченного драконом, утраченного королевства. — Как мне, должно быть, было не до тебя все эти годы. Я спросил тебя, почему ты не сказала мне о Сигрун, а следовало бы спросить себя — почему весь Орзаммар знал, что дочь королевы — наследница двух престолов, а я — нет. — Торин, Торин, — Середа подняла голову и посмотрела на Торина снизу вверх, насмешливо улыбаясь уголками губ. — Тебя ли я слышу? Раньше ты бы и мысли не допустил о том, что виноват не всегда должен быть кто-то, кроме тебя. Если это и есть то безумие, которое, как говорят, рано или поздно настигает всех потомков Дьюрина, пусть оно не заканчивается никогда. — Все эти годы я, как и ты, тащил свой груз один, заботился о своем народе, вел его — куда? Тогда я не знал ответа на этот вопрос. Я говорил, что к лучшей жизни, а сам не знал, лягу ли на следующий день спать таким же голодным, как в предыдущий, — Торин пожал плечами, словно и не замечая насмешки в словах Середы. — Кроме битв и дубового щита было много того, о чем не сложат песен. Я много работал, однажды надорвался на шахте и пролежал в лачуге Дис много дней, слыша, как мои племянники плачут и просят еды. Обосноваться в Синих горах было непросто, еще сложнее было достать денег для новой жизни, и, да, порой для этого мне приходилось смирять гордость; когда же я не мог терпеть обид и отвечал так, как следовало королю, я оставался без платы. Может быть, этот выбор покажется тебе смехотворным, но тогда он был невыносимо тяжел. Да и сейчас, когда я, король Синих гор, смотрю на кланы, слышу их споры, даже тогда, когда их словам не следовало бы достигать моих ушей, тяжесть, о которой ты говорила Сигрун, вечно лежащая на моих плечах, становится невыносимой. Я знаю, многие говорят, что Эребору не нужен очередной безумный король. Многие — что само путешествие и есть безумие, и что мои гордыня и упрямство навлекут на нас всех чудовищные бедствия. — А что говоришь ты? — спросила Середа, взяв его за полы длинного плаща из плотной синей шерстяной ткани, обшитого черным мехом, Под плащом Торина снова блестела кольчуга, его пояс снова оттягивала сложная, тяжелая пряжка и, как и когда Середа смотрела на его ботинки, она была уверена, что узнает руку эреборских мастеров. Недра Эред Луин были беднее на руду, чем щедрое нутро Одинокой Горы, но нет существа упорнее, чем гном, который, словно жизнестойкий сорняк, в отличие от теплолюбивых, изнеженных эльфов, способен прижиться и на самой бесплодной, неблагодарной почве. — Я говорю, что хочу увидеть тебя прежде, чем отправиться в этот поход, — просто ответил Торин, с нежностью коснувшись пальцами ее щеки. — Я полюбил тебя, еще тебя совсем не зная, а, узнав, полюбил стократ сильнее. Мое сердце принадлежит только тебе, Середа, и все эти годы я никогда не забывал о тебе, и продолжал думать о тебе и видеть тебя во сне. Оба мы связаны великой честью и тяжкой обязанностью заботы о своем народе, которую ставим превыше своих чувств и желаний, но я хотел увидеть тебя в последний раз перед тем, как отправлюсь в путь, и говорил, что Совет необходимо провести в древнейшем из наших городов, перед лицом предков и Камня. И я лгал в сердце своем, потому что знал, что, проводись Совет в другом месте, ты можешь и не прийти, и тогда я даже не смогу с тобой проститься. — Могу, — подтвердила Середа, словно и не замечая его руки — Скорее всего, я бы так и поступила. Но если бы ты не солгал о своих намерениях, мы бы не встретились в эти сложные для меня времена. Но когда времена были простыми? Им нет дела до мыслей и чувств гномов, даже если эти гномы — короли своего народа. Мы всего лишь песчинки на скале, но память песчинки может быть старше памяти гор, слаще ее и горше ее. Вот например я помню, что ты спрашивал меня, — Середа едва ощутимо коснулась руки Торина губами, и он прикрыл глаза, словно это прикосновение было для него одновременно и пыткой, и усладой. — все еще ли я люблю тебя. Много зим назад, когда Сигрун едва сделала свои первые шаги и была такой смешной и серьезной в своих коротких платьицах, с густыми кудрявыми волосами, покрывавшими ее голову, словно шлем... — Я помню этот день, — Торин смотрел на Середу из-под полуприкрытых век. — Первый зимний день в предгорьях. Валил снег, я промерз до костей — узнав, что ты спрашиваешь о встрече, я выскочил из кузни, в чем был, едва успев накинуть плащ — и чуть не загнал пони. Я боялся, что, если опоздаю хоть на мгновение, ты не захочешь меня ждать и уйдешь, но к ферме я подъехал так степенно, словно и не торопился никуда, всю дорогу проехав ровным шагом. Сильнее желания увидеть тебя был только страх, что ты поймешь, какую власть ты имеешь надо мной, как сильна моя любовь к тебе и с каким нетерпением я ждал нашей встречи, спрашивая себя, когда, как и где она произойдет. — Ты спрашивал, — раздумчиво продолжила Середа, — но я не ответила. Ты все еще хочешь знать ответ? — Думаю, я уже его знаю, — Торин наклонился и поцеловал Середу сначала в лоб, потом — в губы. Вздрогнув всем телом от удовольствия, Середа потянулась ему навстречу, и Торин сел рядом с ней на скамью. Они крепко обнялись, как тогда, когда они сидели на плоском камне в лесу и смотрели, как лунный свет играет в водах озерца, поверхность которого постоянно рябила от беспокойной жизни множества питавших его подземных ключей. — Я люблю тебя, — сказала Середа, прижимаясь щекой к колючей щеке Торина, снова чувствуя запах его волос, его кожи, всего его тела, — и никогда не прекращала любить. Но и ненавижу, — она отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза. — И никогда не прощу. Как так может быть? Все эти годы я спрашивала себя, как сердце может хранить и всю эту любовь, и всю эту обиду, как не лопнет от переполняющих его чувств? — Не знаю, — Торин качнул головой и Середа вдруг заметила, что в его волосах появились седые пряди, да такие широкие, что теперь она спрашивала себя, как могла не заметить их раньше. Ранняя седина часто вплеталась в волосы и бороды темноголовых сыновей Дьюрина, но седина Торина казалась печатью пережитых им страданий, как и морщины в уголках глаз Середы, так и строгие складки и у ее капризного и властного рта. Середа думала обо всем том времени, которое они потеряли из-за своих гордости и упрямства, о драгоценных секундах, часах и минутах, которые они могли провести в объятиях друг друга, гуляя по каменным садам, под луной или улицам своих городов, рука об руку, обращенные друг к другу счастливыми лицами, если бы только это объяснение случилось раньше. Но потраченного времени — впустую, впустую! — было не вернуть и единственное, чего Середа желала всем сердцем — это провести с Торином всю эту ночь, даже если это будет последняя ночь в их жизни, даже если после этой ночи и вовсе не будет ночей — лишь бы слышать его, видеть его, прикасаться к нему, лишь бы любить не страдая и не думая ни о чем... «После такой ночи не жалко будет и умереть», — подумала Середа отрешенно. Она посмотрела на Торина, зная, что он бы с ней согласился, но его высокий лоб снова избороздили хмурые складки, а в глазах появилась уже знакомая ей меланхолическая поволока. Если Эдуканов отличала деятельная жажда жизни, движения, перемен, порой заставлявшая их навлекать на свою голову приключения самого нежелательного характера, то Длиннобороды отличались некоторой меланхолической жилкой, склонностью к трагичному взгляду на мир и периодическим сумрачным размышлениям о бренности всего сущего. Обычно Середа не придавала особого значения этой черте характера Торина, но именно в эту ночь его слова ранили ее больно, как кинжал: — Не знаю, — повторил Торин. — Я знаю, где все это началось, но не знаю и не могу знать, как и где оно закончится. Я только хочу знать, что ты будешь оплакивать меня, если меня призовет Камень, и что ты не проклинаешь то сватовство, благодаря которому мы и встретились. Я хочу того же, чего хочет каждый гном, — он смотрел на Середу, и любовь, и боль звучали в его голосе пронзительно, как тревожная и пронзительная песня арфы, — знать, что за его спиной не только могилы предков, царственные мертвецы и пустота, но и та, которая будет помнить его, когда все забудут, и дитя, в котором смешались, словно сталь и алмазная крошка, их общие черты. Не проклинай меня, любовь моя, — Торин прижал руку Середы к губам, — ибо я делал и делаю то, что должно, так же, как и ты, как бы тяжело это ни было. Середа запустила пальцы в его волосы, вороша рано начавшую седеть гриву, и, повинуясь порыву, необоримому, сильному и древнему, как сама жизнь, крепко прижала голову Торина к груди: — Я не проклинаю тебя, Торин Дубощит, и я благословляю тебя и твое путешествие. Я буду плакать по тебе, и вспоминать тебя, и молить предков принести тебе удачу в бою и походе, и если тебе суждено погибнуть, я выстрою тебе прекраснейшую гробницу во всем Средиземье, и, когда последний камень ляжет в паз, спущусь вместе с тобой в предвечную черноту твоего последнего королевства, лягу рядом с тобой на холодный мрамор и пронжу себе грудь кинжалом, чтобы не отпускать тебя в долгий путь к Камню одного.