Принцесса-под-Горой

Торин сказал только два слова — «не смей», — а они уже прозвучали, как угроза. — Почему? — спросила Сигрун, уставившись ему в глаза. Так непривычно было видеть собственные зеленые глаза, собственный настойчивый взгляд под короткой темной челкой. Единственным гномом, который мог выдержать такой его взгляд и такой его тон, был Двалин, но глазами Сигрун на Торина смотрел он сам. — Я обещал твоей матери заботиться о тебе, — Торин произнес тихо, но властно, играя модуляциями, как топором. Он чувствовал пронзительную боль в висках, в основании шеи, где страшно хрустело, когда он откидывал голову. С Кили и Фили было проще, возможно потому, что они, сыновья его сестры, были мальчиками. И они не были его детьми, не были кровью от крови и плотью от плоти его Середы, драгоценным Аркенстоном его души, и ему не хотелось проклясть тот день, когда он, одержимый любовью и гордостью, поддался на уговоры и согласился взять их в долгий и опасный поход к Горе, который оказался и дольше, чем он думал, и опаснее, чем он предполагал. — Бофур играет на флейте и любит пиво, когда не он платит за выпивку. Он хороший воин и верный союзник. Я благодарен ему ровно настолько, насколько король без трона благодарен каждому своему воину. Но ты потомок двух благородных родов, ты принцесса двух королевств и ты моя дочь. Поэтому я запрещаю тебе приближаться к нему, заговаривать с ним и обращаться к нему без необходимости и моего личного разрешения. — Нет, — Сигрун набычилась. Вся ее поза — разведенные плечи, широко поставленные ноги, выставленная вперед треугольная челюсть — говорили о чудовищном упрямстве, которое не оборачивалось огненной яростью Середы, а отзывалось непрошибаемой твердостью гранита. — Ты не против, чтобы я общалась с Кили и Фили. Это потому, что надеешься, что я выйду замуж за одного из них и останусь в Эреборе? Не выйду. И не останусь. Я не променяла свою мечту на один трон, не променяю и на другой. Я принцесса, да, но нигде не сказано, что у принцессы не может быть возлюбленного. — Ты принцесса, — Торин смотрел Сигрун в глаза, спрашивая себя, понимает ли она, к чему он ведет и отчего заводит такие речи. Как тяжело было с ней, как сложно, как только Середа справлялась все эти годы! Торин стремительно терял терпение, при этом с хрустальной ясностью понимая, что строгостью и запретами добьется не больше, чем уговорами и рассуждениями. Посадить Сигрун под замок было бы лучшим выходом, но в лесу не было ни глубоких покоев, ни потаенных комнат, ни уединенных библиотек, ни башен в полом теле горы, подпирающих бородавчатый от сталактитов потолок. — Хочешь ты этого или нет, ты принцесса Орзаммара, наследница Одинокой Горы. И Бофур тебе не пара, — раздельно проговорил Торин, спрашивая себя, что он вообще такое говорит, как вообще так могло выйти, чтобы его дочери приглянулся болтливый флейтист и вечно охочий до пива мечник, через раз не думающий, что за слова вылетают из его рта. Возлюбленный, с негодованием думал Торин, какой такой возлюбленный, у принцессы может быть только муж. А чтобы стать мужем принцессы, нужно твердо стоять на ногах, иметь за собой долгий ряд славных предков, или доблестные подвиги, или широкую и храбрую душу — но превыше всего нужно быть гномом солидным и ответственным, таким, кому не страшно доверить самое дорогое. Торин взял Бофура в поход, но никогда бы не пустил его на переговоры, не позволил бы говорить от своего лица и не подумал возвысить его, вернувшись в Эребор. А Бофур и Сигрун... От одной мысли об этом Торин заходился в мысленной гневной речи, в которой запрещал Бофуру даже находиться на одном горном хребте с Сигрун, при условии, что Бофур будет стоять на макушке самого высокого пика, а Сигрун — в самом глубоком его подземелье. — Почему? — Сигрун смотрела на Торина исподлобья, хмуря брови. Из-под капюшона, по бокам от небольших, благородной формы ушей, у нее торчали вихры отросших волос. Неудивительно, что мистер Бэггинс сначала принял ее за мальчишку, она и была похожа на мальчишку сейчас: взъерошенного, как воробушек, веснушчатого от солнца и чумазого от пыли. — Я не только принцесса, а еще и живая гномка из плоти и крови. Я — это не только корона и кольцо, я это я. Я есть здесь и сейчас. А здесь и сейчас я думаю, что Бофур веселый, и дружелюбный, и, когда я заговариваю с ним, он отвечает живо и непринужденно, а не как Фили, смотрит в сторону и мямлит что-то, словно набрал полный рот горячей каши. К тому же, я вовсе не собираюсь за него замуж, — словно решив окончательно Торина добить, победоносно завершила Сигрун. — Я просто хочу узнать его поближе, — продолжила она, не замечая, как Торин нарочито медленно выдыхает, убеждая себя в том, что в этот раз не станет повышать на Сигрун голос. Крики в лесу могли привлечь к ним внимание кого угодно — троллей, варгов, орков, эльфов, Бильбо, который завел привычку гулять вокруг лагеря и собирать шишки, тихо ступая необычайно большими для такого маленького существа волосатыми ступнями. Или же его крики мог услышать сам Бофур, которого, как невесело думал Торин, наверное, было куда проще убить, чем уговаривать Сигрун, таким нехитрым дедовским способом — вполне в обычаях орзаммарских королей — решив все проблемы. А тут еще и Фили. Торин не знал о нем и Сигрун, но предполагал, что по дороге к Горе может случиться всякое. В конце концов, он брал в поход племянников, рослых, красивых молодых гномов, одинаково хорошо владевших и луком, и топорами, и мечом, и метательными ножами — в случае с Фили даже слишком, где он их только не прятал, казалось, на бегу он звенел, как целый арсенал. А если к этому добавить юную наследницу орзаммарского трона, так не похожую на женщин Синих гор, совсем немногим Фили с Кили старше, спокойную, яркоглазую, рассуждающую о кузнечном деле, сплавах и рудознатчестве со страстью, от которой у любого настоящего гнома кровь в жилах вскипит, как раскаленная лава... Торин благожелательно отнесся бы к такому развитию событий: он был уверен в Фили как в себе и знал, что со временем (лет через двадцать) Фили составит для Сигрун отличную партию. Балин сразу разгадал намерения Торина и попытался его предупредить, что не всегда сердце бьется так, как нужно короне, и что Сигрун унаследовала строптивость и Середы, и самого Торина, невозможно предсказать, как дитя такого союза себя поведет, но Торин только отмахнулся. «Главное, — сказал он тогда, с коротким взвизгом стали об сталь вдевая меч в ножны, — и первостепенное — это вернуть себе Эребор. Залы моих предков, пещеры, в которых я играл ребенком, полные золота, на котором спит нечестивый дракон. Вот к чему нам нужно готовить себя и чего страшиться. Остальное, если ему суждено случиться, по крайней мере случится у меня на глазах». Случилось, и вот Торин проклинал собственный вещий язык. Кили полюбил Сигрун как товарку по вылазкам, с удовольствием слушавшую его россказни и шутки. Необычайно серьезная для своих лет, Сигрун одновременно с тем обладала и редкой способностью становиться приятной собеседницей для любого, с кем заговаривала. Она просто смотрела своим внимательным, лучистым взглядом, вставляла словцо — там, тихий смешок — тут, и ей уже выбалтывали все на свете, как те стражники в садах Ривенделла, очарованные манерами гномской принцессы и ее умением держать себя, так отличным от поведения остальных участников отряда. А все потому, что в глазах Сигрун, привыкших выглядывать в подгорной темноте проблески драгоценной руды, пристально следить за малейшими изменениями в раскаленном металле, способными подсказать, выйдет ли ковка хороша или ее сразу отправить в железный лом, сквозил неподдельный интерес к собеседнику. Она любила чужие рассказы точно так же, как любила железо, золото и медь, разность горной породы или драгоценных камней; находя прелесть в любом материале, но оставаясь при этом свободной в суждениях и неподвластной его очарованию, так же она находила свою прелесть и в любом собеседнике. Другие это чувствовали и тянулись к ней, немногословное обаяние ее прозрачных зеленых глаз влекло их надежнее, чем благородное происхождение и богатство, и Торин надеялся, что один из его племянников тоже не сможет перед ними устоять, но все пошло наперекор тому, как он задумывал. Кили так и не попался в ловушку глаз Сигрун, между ними не возникло ничего кроме наполовину дружеской, родственной симпатии, а вот Фили пропал, пропал совсем, с головой. Торин и раньше отмечал, что рядом с Сигрун он меняется, но надеялся, что у них это взаимно, и уже думал о том, когда можно будет их обручить. Все замечали то, как Фили менялся рядом с ней и посмеивались над ним, а Фили с притворным негодованием отвергал любые предположения или отшучивался, но шутки у него все больше выходили несмешные и неловкие, как будто бы само присутствие в отряде Сигрун делало его косноязычным и робким, как ягненок. Торин знал эту робость слишком хорошо, впервые увидев Середу, он тоже потерял способность связно изъясняться и большую часть пира перед обручением просидел молча, с угрюмым видом, понимая, что в голове у него пусто и гулко, словно в полости в горной породе, и он не может сказать ни слова, ни даже выдумать что-нибудь забавное, чем мог развлечь невесту. Середа потом признавалась ему, что он показался ей заносчивым и неучтивым, и она с ужасом думала, что с этим грубияном ей придется прожить всю жизнь. Что придало Торину сил для объяснения? Разочарование, которое он испытал, когда Середа откровенно призналась ему в том, что о внуке короля-под-Горой знала только понаслышке и интереса к нему особого не испытывала. Она хотела остаться в Орзаммаре и бороться за трон со старшим и младшими братьями, а не выходить замуж в отдаленное восточное королевство, пусть богатое и влиятельное, но чужое и совершенно ей неприятное так же, как и сам Торин. Ровно в этот миг заклятие спало: Торин перестал видеть в Середе существо из горнего мира, нежную душу которой оскверняли его полные страсти взгляды, а огонь страсти мог запросто сжечь, словно хрупкого мотылька. Середа оказалась существом из плоти и крови, испытывающим вполне понятные Торину чувства, устремления и желания. Ее раздражение и равнодушие больно ранило Торина, и именно боль дала ему сил быть искренним и красноречивым, признавшись Середе в том, что полюбил ее задолго до того, как встретил. Его пылкость произвела на нее впечатление, и со временем Середа все-таки смогла его полюбить, хотя их любовь никогда не была ни простой, ни безоблачной. У Фили не было даже этого шанса потому, что он никак не мог набраться храбрости заговорить с Сигрун о своих чувствах. Как и многие молодые воины до него, бесстрашные в битве и очаровательные с девушками, раз встретив ту, против которой его очарование было бессильно, он стал жалок, словно наг с перебитой лапкой, который, хромая, волочит за собой безволосый хвост и в немой мольбе о помощи заглядывает в глаза прохожим. Так и Фили смотрел на Сигрун, стараясь, что бы он ни делал — собирал ли он хворост, разжигал ли костер, стоял ли с миской у походного котла, — найти занятие поближе к ней, тщетно надеясь, что Сигрун обратит на него внимание. Естественно, что у Сигрун слабость Фили, которого из-за одолевшей его любовной немоты она так и не смогла как следует узнать, не вызывала ничего, кроме глухого раздражения; она начала считала его глуповатым и навязчивым, со всей жестокостью юности не желая проявить к нему ни малейшей снисходительности, и отвергла его, даже не заговорив, без сожаления. Конечно же, Бофур на его фоне выглядел совсем по-другому. Будь Фили в себе, вряд ли Бофуру, его ушанке, грязной куртке, вздернутому носу и жидкой бороде удалось бы затмить собой принца, но было в нем что-то, размышлял Торин, что сделало его привлекательным для Сигрун. Бофур не был ни молод, ни красив, не похож ни на насельника Эред Луин, ни на гордого сына Казад-Дума, но было в нем что-то этакое, что-то необычное, а ничто так не привлекает женщин, как обещание неведомого. Скитания вместе с народом Дьюрина отложили отпечаток на внешности Бофура и его повадках, как и на самом Торине, и на всех остальных, но все же Бофур был немного другим в самой своей основе, и изменился тоже немного по-другому. Казалось, вольная кочевая жизнь доставляет ему искренне удовольствие, и, даже открыв игрушечную лавку в залах Торина в Синих горах, наслаждаясь работой он все же вслух мечтал о жареной на костре рыбе, долгих переходах по весенним лесам и сне под звездами словно о радостном пикнике, как волшебный эльф какой-нибудь. Бофур хотел вернуть себе родину так же, как все они, но само путешествие ему нравилось не меньше, а, может быть, даже и больше, чем его цель. Торину следовало бы раньше заметить, как часто Сигрун подсаживается к Бофуру, как становится с ним в караул ночью, чтобы говорить и говорить под звездами часами. Бофуру нравилось общество Сигрун: она свободно держалась, говорила на равных, словно мужчина и проявляла самый живой интерес к механизмам, с помощью которых Бофур заставлял своих кукол двигаться. Просыпаясь — впрочем, Торин слишком плохо спал, чтобы просыпаться, он то закрывал, то открывал глаза в дремоте, так по-настоящему и не засыпая, — Торин видел, как Бофур рисует концом ножа на земле какие-то схемы со множеством сложных шестеренок, пружин и шпеньков, а Сигрун тыкает в них прутиком и, лучась от удовольствия, словно янтарь на солнце, кивает головой, соглашаясь с его рассуждениями. Несмотря на то, что Торин не всегда считал нужным вникать в детали, он был достаточно приметлив, если хотел, но лицо Сигрун лучилось совершенно одинаково и когда Торин рассказывал ей о печах Синих гор — меньших, чем в Эреборе, но больших и более современных, чем в Орзаммаре, — и когда она смотрела на Бофура. Она одинаково любила и ремесло, и мужчину, которого выбрала, и это было самой большой ошибкой Торина, думать, что для Сигрун нет разницы, с кем говорить о любимом деле: выходит, разница все-таки была, а он упустил ее из виду, и теперь внимание его дочери утекало, словно песок сквозь пальцы, а когда Торин пытался удержать ее и принудить, Сигрун становилась тверже камня, выводя его из себя и заставляя чувствовать странную беспомощность. Возможно, потому, что когда Торин запрещал что-то Фили и Кили, он запрещал что-то конкретное, материальное, что-то понятное без объяснений, а запрещая Сигрун, он словно запрещал туману стелиться над соснами или дыму рассеиваться в утренней дымке; он запрещал ей чувствовать то, что она чувствовала, и ярился от того, что, запрещая, все же не мог запретить. — Отец, — видимо, Торин так глубоко задумался и так надолго замолчал, хмурый, сложив руки на груди и опустив подбородок так, что черные с проседью волосы замели по плечам, что Сигрун забеспокоилась. Она коснулась его руки, унизанной тяжелыми стальными перстнями, своей маленькой мягкой рукой. Орзаммар вслед за Эребором начал использовать всяческие хитроумные приспособления для ковки, позволявшие использовать силу воды и пара, и беречь усилия кузнеца, поэтому руки Сигрун, не намозоленные молотом, сохранили свою нежность. Когда Сигрун касалась его, Торин думал о том, что не в его руках она сделала свои первые шаги, не он слышал ее первые слова и подарил ей ее первые игрушки; думал, как многого он о своей дочери не знал и как многое хотел узнать, если только после того, как они доберутся до Горы, у них останется время и жизнь, которую можно будет потратить на узнавание. — Отец, — повторила Сигрун, сжав его руку, и Торин сжал ее ладошку в ответ, — я понимаю, что ты хочешь сказать. Что принцесса не должна размениваться на любовников, а сразу выбрать себе достойного мужа. Но в Орзаммаре все по-другому, не так, как в остальных кланах. Я, конечно же, пойду с тобой так далеко, как нужно, и буду сражаться так отчаянно, что мои предки в камне будут гордиться мной. Но я останусь орзаммарской гномкой, и я буду думать, как орзаммарская гномка, и я никогда не смогу спокойно сидеть в своих покоях и ждать, как другие распорядятся моей судьбой. Ты же знаешь, что до обручения с тобой в Орзаммаре у матери был возлюбленный, — продолжила Сигрун, не замечая, как изменился Торин в лице, — ее телохранитель, Горим. Но она никогда и мысли не допускала о том, что Горим может стать ее мужем. Орзаммарские законы честнее, в них как мужчины, так и женщины вольны в себе и свободны в решениях до брака. Ты думаешь, что я не понимаю, как важны решения принцессы даже в мелочах, но я все понимаю и никогда не доставлю тебе беспокойства, однако и замуровывать себя во дворце до срока я не стану. Поверь мне, отец, кого бы я не выбрала своим возлюбленным, с последствиями этого решения я вполне могу справиться сама. Отец? — Сигрун наконец-то прервала свой монолог, чтобы посмотреть на Торина. — Отец, ты меня слушаешь? — настойчиво переспросила она, недовольно хмурясь. Торин прикрыл глаза. Если бы на поляну сейчас выскочил Азог Завоеватель со всеми своими варгами и уродливыми прислужниками, со всеми драконами Севера и черными силами Запада, он, казалось, был готов разорвать их на куски голыми руками. Тем самым другим мужчиной Середы, которого она называла ошибкой своей юности и о котором она при Торине обмолвилась лишь однажды, объясняя, что в Орзаммаре не принято хранить себя для жениха, оказался ее собственный телохранитель, чью светло-рыжую, заплетенную в косицы бороду, вислые усы и покатый лоб Торин так хорошо знал! Она приезжала в компании Горима и ныне опальной Броски на их тайные встречи, она целовала Торина при своем бывшем любовнике, ссорилась с ним и держалась за руки, зная, что за спиной ее стоит тот, с кем она сражалась с ним плечом к плечу в залах Орзаммара и кому первым подарила свою любовь. Горим стоял на карауле у дверей ее покоев, когда Середа спала, и входил к ней утром, чтобы сообщить первые новости, и подавал ладони, чтобы она могла, уперевшись в них ступней, влезть в седло верхового бронто... Она не отослала Горима от себя, нет, как отослала Броску, и теперь, когда Броска была в изгнании, никто не мог помешать Середе оставаться с ним наедине столько, сколько она того желала. А как же Сигрун, думал Торин с необычайной злостью, ревность неустанно язвила его сердце, словно ядовитая змея, его ли она дочь, или плод внебрачного союза королевы и телохранителя, о котором Середа с изуверским коварством заставила его заботиться, словно о своем собственном дитя? О, как они смеялись должно быть в своих подгорных покоях, украшенным мрамором, гранитом и аметистом, среди нефритовых колонн с оникосвыми геммами, как потешались над глупостью короля-под-Горой, еще верящего в долг и честь, в любовь и верность, и в силу данного слова? Торин вперил огненный взгляд в черты не понимающей Сигрун, притянул ее к себе и наклонился к ее лицу, пытаясь найти в ней что-то, что подтверждало бы течение дурной крови Горима в ее жилах, свидетельства обмана, который он уже вообразил себе во всех красках. Он услышал свой голос, которым каркнул: — Твоя мать не отпускает Горима от себя ни на шаг, а без Броски он, должно быть, днюет и ночует в ее покоях? Как близки они были все это время, когда я скитался по Средиземью, оставленный удачей и союзниками, оплакивающий смерть отца и безумие деда? — Ты, что, думаешь, что она все еще любит его? — удивленно спросила Сигрун, не отводя глаз, бесстрашная, как и всегда. Но было ли это бесстрашие бесстрашием Дьюринов, или же это было бесстрашие орзаммарского воина, зачинавшего эту храбрую жизнь тогда, когда Торин думал, что навсегда похоронил любовь в своем сердце? Эти мысли сводили его с ума, Сигрун, Горим и Середа слились в его воспаленном сознании в единое существо, трехголового сказочного монстра, хохочущего над его унижением и попирающего его слабость. — Что и обманывает тебя с ним? — Не смей говорить так, как будто бы понимаешь, каково это, — прорычал Торин. — Что ты вообще можешь понимать, девчонка, в куклы недавно игравшая? Я любил твою мать всю свою жизнь для того, чтобы теперь узнать, чем она отплатила мне за верность... — Ничем, — твердо сказал Сигрун. — Ничем из того, о чем ты думаешь. Кажется, я совершила большую глупость, что рассказала тебе о Гориме. Да, она любила его, когда была моложе, и что? Ты тоже наверняка кого-то любил в Эреборе. Но если бы она все еще любила Горима, она бы не стала искать встреч с тобой и сразу бы сказала, что не желает видеть тебя ни в стенах, ни вне стен своего города. А вот обманывать — обманывать она бы никогда не стала. — Разве твоя мать уже не скрыла от меня то, что в Орзаммаре у меня подрастает дочь? — с горечью спросил Торин, отпуская Сигрун. Нет, в ее чертах он все еще видел только свое отражение. Сигрун не могла быть ничьей дочерью, кроме его собственной, и на мгновение он даже устыдился своих жестоких подозрений, но мысль о Середе и Гориме оставалась все такой же невыносимой, и все так же жгла его словно каленым железом. — Разве она не молчала об этом без малого восемьдесят лет? Середа обвиняла меня в том, что я думаю только о своем народе и о себе. А о ком она думала все эти годы, неужто не единственно о собственном благе и безопасности? — Не знаю, — Сигрун пожала плечами, еще меньше понимая ревность Торина к Гориму, чем его негодование из-за Бофура. Середа и Горим, сплетающиеся на широкой королевской кровати; Горим, умирающий у Середы на коленях; ее золотые волосы, скользящие по его груди, цепляющиеся за курчавую рыжую шерсть — этих картин хватило бы на то, чтобы годами беззвучно корчиться от невыносимой боли. — Но я знаю, — раздумчиво начала она, — что у мамы есть шкатулка эреборской работы, малахитовая, очень необычная — в крышку вделана слоновая кость из южных земель. В ней она хранит кучу всяких записок — кажется, стихов на пожелтевшей бумаге, написанных выцветшими чернилами, и прядь волос, длинных и черных, перевязанных лентой. Иногда ночью она достает их, раскладывает на коленях и так сидит, молча, в свете одной-единственной свечи, и все перебирает, пока не уберет в шкатулку и не запирет ее со вздохом в сундуке, — Сигрун коснулась волос Торина и сказала уверенно: — Мне кажется, это твои волосы. И мне кажется, что это твои стихи. Она говорит, что, пока Смауг не захватил Эребор, ты не только играл на арфе, но и сам сочинял песни. Она говорит что эти песни были такими красивыми, что с ними не сравнились бы даже эльфийские. Или что ей просто так казалось потому, что она слишком любила певца, — Сигрун замолчала, задумавшись, как будто бы хотела сказать что-то еще, но забыла. Торин стащил со своего пальца перстень, который всегда носил печаткой внутрь, и протянул его Сигрун на ладони. — Ты когда-нибудь видела, — тихо спросил он, — чтобы твоя мать носила такое кольцо? Я никогда не видел его у нее на пальцах, никогда. Сигрун осторожно взяла с ободранной ладони Торина, перемотанной чистой тряпкой, кольцо и принялась его рассматривать. Оно было не стальным, медным, с ярким срезом кровавого гранита, обрамленного цепочкой из крохотных бериллов, похожих на капли росы, и все изрезано мелкими, филигранными почти рунами, покрывавшими его и внутри, и снаружи. — Ты не видел кольцо у нее на пальцах, — определенно сказала Сигрун, возвращая его Торину, — потому что она носит его на цепочке на груди, под платьем. Говорит, что оно возвращает к жизни хорошие воспоминания, а в удачные ночи — еще и сны о временах, когда все было лучше, чем сейчас. — Она сказала, — Торин бегло, слабо улыбнулся, — что выкинула его в самую глубокую расселину в Морозных горах, которую нашла. — Это очень на нее похоже, — согласилась Сигрун. — Вы с матерью похожи на двух упрямых баранов из сказки, которые стоят на одной горной тропе и никак не могут разойтись, потому что ни один не хочет уступать. Но иногда уступать очень важно, особенно если любишь очень сильно. — А ты сама умеешь уступать? — словно невзначай спросил Торин, снова одевая перстень на палец и поворачивая его печаткой внутрь. Сигрун слегка покраснела и буркнула: — На самом деле не очень. Мне кажется, уступчивость — вообще не главная добродетель в нашей семье. Храбрость, сила духа, память предков, гордость, военное мастерство — все на месте. А вот уступчивости нет так нет. Доверия к другим, видимо, тоже, — она бросила быстрый взгляд на Торина и отвела глаза, но Торин, не переносивший дерзости от младших, вопреки собственным ожиданиям не вспылил. — Это не единственная болезнь моего рода, — сказал Торин, делая знак Сигрун следовать за ним. Красный закат плыл над лесом, начинало темнеть и чтобы вернуться к лагерю не в кромешной тьме, им нужно было идти уже сейчас. Торин пошел вниз, по узкой тропинке между валунов и Сигрун поспешила за ним. Торин с удовольствием отметил про себя, что она наконец-то усвоила мерный, размашистый шаг опытной путешественницы, позволявший беречь силы при долгих переходах. — Тебе следует знать обо всем, что может ждать тебя в старости, так же, как оно ждет в старости меня. — Безумие Дьюринов? — спросила Сигрун, размахивая руками при ходьбе. Торин не уставал удивляться той легкости, с которой она заговаривала о вещах, при одной только мысли о которых у него начинало сводить зубы. Когда Торин слышал, как Гэндальф и Элронд спорят, нужен ли Горе еще один безумный король, когда на совете кланов гномские короли спрашивали его, как быть с недугом, который сначала сразил деда Торина, а потом и его отца, с недугом, который, по видимому, поражает всех в роду Дьюрина, кто принимает корону, Торин чувствовал себя загнанным зверем, волком в окружении собак. Безумие Дьюринов поджидало его, скалясь бесплотными зубами из темноты, а Сигрун, казалось, вовсе и не думала о том, что однажды оно может постигнуть и ее. — Я не боюсь сойти с ума, если ты об этом, — Сигрун словно прочитала мысли Торина и поторопилась им возразить. — Один мой дядя был глуп и жесток, второй — жесток и умен, и не погнушался убийством сначала собственного отца, потом брата. Да, Триан и Белен были моими дядьями, в нас текла одна и та же кровь, но я не выросла ни глупой, ни жестокой, ни вероломной. Мой двоюрдный брат, Дюран, тоже не стал, — Сигрун тихонько вздохнула. — Мать все равно изгнала их всех — и Натию, и Рику, и Дюрана, — и я знаю, почему: она боится, что Дюран окажется похож на Белена, боится за судьбу Орзаммара и за меня. Но я знаю, что Дюран похож на своего отца ровно настолько, насколько ты похож на своего деда и моего прадеда, отец. Вы разные гномы. Вы не обязаны повторять судьбу мертвецов, если только сами не захотите, а я верю, что не захочешь. — Многие бы нашли, что тебе возразить, — Торин сбавил шаг, он уже видел костры, которые развели Фили и Кили, чувствовал запах похлебки, булькавшей над огнем. — Они бы сказали, что я более чем похож и на своего деда, и на своего отца, и вполне вероятно, что повторю их судьбу. Они бы сказали, что ради похода к Горе я пожертвовал дружбой со многими кланами и готов рискнуть новым городом в Синих горах ради призрака старого, который, может статься, уже не восстановить. Многие скажут, что я одержим Горой точно так же, как Трор был одержим золотом, а Траин — желанием вернуть народу Дьюрина былую славу. Но, чтобы кто не говорил, безумный король или нет, Трор был моим королем, так же, как и Траин, — Торин заговорил громче, чем хотел, словно желая заглушить внутренний голос, набарматывающий ему, нашептывающий совсем другие слова. — Моя любовь и преданность им неизменны, так же, как и желание закончить начатое ими и вернуться в Эребор. Ты это понимаешь, Сигрун? Ты понимаешь, почему Гора снова должна стать пристанищем детей Дьюрина? — Торин остановился, чтобы заглянуть Сигрун в глаза. Он спрашивал ее со страстью в голосе, веря, что она способна понять и разделить его чувства. При всех тяготах пути, голодных переходах, ночных дежурствах у едва тлеющего костра, когда в кустах то и дело мерещились то волки, то орки, чуть не съеденная троллями, не замучаная насмерть горными гоблинами, испытавшая злобу Азога и противостоявшая ему наравне с остальными, защищая своего отца и короля, Сигрун не уступала ни одному из воинов Торина в стойкости и верности. Торин до последнего сомневался, брать ли Сигрун с собой в поход, но, как и Середа, до последней минуты не желавшая Сигрун отпускать, вынужден был отступить перед ее решимостью, ее уверенностью, ее готовностью быть рядом с ним, чтобы помогать ему в его нелегком деле и разделить тяжесть его ноши на двоих. О двух вещах Торин был уверен, что пожалеет: о том, что взял с собой Сигрун и о том, что разрешил Гэндальфу навязать себе Бильбо, и дважды он ошибся. Бильбо Бэггинс оказался верным другом, храбрым хоббитом, и, несмотря на всю свою кажущуюся неуклюжесть и неприспособленность, настоящим Взломщиком, а Сигрун — что, Сигрун, Сигрун была истинной правнучкой Трора так же, как Фили и Кили. Осознание того, что в жилах юных гномов течет все та же горячая, храбрая кровь его отцов, наполняла Торина уверенностью в завтрашнем дне и давала силы двигаться дальше, даже тогда, когда ему казалось, что силы его полностью оставили. — Нет, — ответила Сигрун, ни минуты не сомневаясь, и свет в глазах Торина погас. — Прости, отец. Я понимаю, что недра Эред Луин бедны на руду и не отличаются особым разнообразием породы, и Эребор в этом смысле — истинный подарок рудокопу, да и расположен он до крайности выгодно. Но для тебя дело не только в шахтах и золоте, от которого ломятся сокровищницы Одинокой Горы, но и в чем-то еще. Для меня не так уж и важно, в чьих залах жить... — Но, тем не менее, ты отказалась, в случае, если я верну Гору, остаться со мной, — перебил ее Торин, останавливаясь, отчего и Сигрун была вынуждена остановиться. Сухой ковыль шелестел на осеннем ветру, пустоши, безмолвные и безбрежные, казалось, пели в сгущающейся черноте предзимней ночи. Торин был довольно высок для гнома, но Середа была почти одного с ним роста, а вот Сигрун вышла на голову его ниже, и чтобы смотреть ему глаза, ей приходилось задирать голову. — Да, — ответила она, облизнув пересохшие губы. — Но дело не в Орзаммаре, дело в матери. Она такая же, как ты. Для нее все это — трон предков, залы предков, память предков, пыль предков — имеет смысл. Я уже сказала ей, что не хочу быть королевой, а если бы я еще и сказала, что мне не нужен и Орзаммар впридачу, что я с легкостью поменяю его на Эребор, это бы разбило ей сердце. Сигрун взяла Торина за руки, по сравнению с его руками у нее были удивительно маленькие ладони, даже меньше, чем у его матери. Середа объясняла это тем, что Сигрун пошла в ее бабку, мать Середы, королеву Нифлу, которая славилась изящными маленькими руками и ступнями, и могла пробежаться по канату над Ареной, балансируя кинжалами, ни разу не покачнувшись. — Я люблю вас обоих, — сказала Сигрун серьезно, и когда Торин сжал ее ладони, ее руки буквально утонули в ее руках. — Люблю, и буду помогать вам насколько хватит моего разумения. Я знаю, что не всегда говорю как умная гномка и иногда бываю удивительно глупа не только для принцессы, но даже для невежественной нагопаски, но я могу быть верной, и могу быть сильной, и буду рядом с тем из вас, кому больше нужна моя помощь, потому что я дитя двух кланов и двух королей, и именно поэтому не принадлежу и не могу принадлежать никому из них полностью, но разве от этого моя верность становится слабее, а слово — меньше заслуживает доверие? Не сомневайся во мне, отец. Даже если весь мир будет против тебя, я буду рядом, прикрывая твою спину. Торин против собственной воли улыбнулся, слушая ее речи, неожиданно мудрые и взвешенные и полные самой сердечной теплоты, которой так ему не хватало в последние годы. Середа теплой не была, ее красота словно излучала свет, но это был холодный свет драгоценного камня, яркий, но не дающий тепла. Торин любил Середу за это, любил ее алмазную твердость, резал душу до крови об остроту ее граней, и никогда бы и не вздумал пожаловаться на свою долю, потому что бывал к ней точно так же жесток, потому что это было заключено у них обоих в природе — сильнее всего ранить именно тех, кого любишь. Сигрун же пошла в Дис, в тех своих орзаммарских праматерей, о которых Середа упоминала мельком и которых Торин никогда не видел. Была в ней сердечная незамысловатость и простота, скрытая под внешней отстраненностью, признаком выдающегося ума, витающего в мире идей и представлений, доступных только такой же увлеченной душе, но когда она вдруг открывала миру свое нежное и любящее сердце, в его тепле можно было, согревшись, выжить и в самую лютую стужу. Наклонившись, Торин с благодарностью поцеловал Сигрун в лоб, и она, привстав на мысках, крепко обняла его за шею. В молчании они продолжили путь к лагерю, но им не нужно было произносить ни громких слов, ни восторженных клятв или заверений в вечной преданности, потому что воины пойдут за своим вождем ради добычи и славы, они будут ждать от него победных речей и громких слов. А родичи встанут плечом к плечу и тогда, когда им нечем будет ни отплатить, ни заплатить, не желая для себя ни славы, ни золота, просто потому, что таков долг и такова их любовь — молчаливая и верная, но непреклонная, как капля, за века пробивающая насквозь породу.