Три ошибки дочери старого кукольника, или Тайна золотого ключика

День добрый, синьоры. Джузеппе меня зовут, а по фамилии Бартоло, стало быть. Да. Я столяр – ну, табуретки там если кому, топорище, черенок для лопаты, мелочь всякую. За что покрупнее тоже берусь. Кровать сколотить могу, шкаф платяной, если нужно. Но тогда деньги вперед, потому как это долго – а жить-то на что-то надо, вы уж меня простите, синьоры. (прим. автора: ну да, ну да, рассказывай. Надраться тебе на что-нибудь надо! Забыл, как последний раз человек к тебе три месяца ходил за своим буфетом, а ты одну дверцу выстрогал, да и запил?) Я в N. с детства живу. Родился я тут, стало быть. Ну, в столярке-то я с малолетства, но сначала подмастерьем, это уж как водится. Да. А теперь-то уж своя мастерская у меня давно. За площадью, на виа Россо. А? Живу я там же, в первом этаже. Нет, мастерская тоже в первом. Ну да, правильно, в одной комнате мы с хозяйкой моей, в другой мастерская. А комнат две, да. Но чаще, по хорошей-то погоде, я на заднем дворе работаю – так ежели что, вы сразу туда проходите, и… Да-да, прошу прощения. Увлекся я. Обо мне неинтересно, понимаю. О Лоренцини я рассказать хотел, точно. Я их с детства знал, хоть и на другом краю города жил. Да город небольшой у нас. Бьянка – это сестрица моя младшая – она подружка Аличе была, дочке старика, стало быть, в школу они вместе бегали – целыми днями у них пропадала. Ну и я заходил иногда. Нечасто, чего там – глупые девчонки, одни бусы да ленты на уме, хихикали надо мной все – а чего хихикают, и сами иной раз не поймут. Ну, наша-то Бьянка ни кожи ни рожи, это точно, а Аличе хорошенькая выросла, приятно взглянуть. Парни вились кругом, конечно – как осы на мед летели. Я? Ну, я-то нет, симпатичная девочка, да на ней же свет клином не сошелся, правда ведь? Потом, я уж с Марчелиной моей встречался вскорости, так что как-то и не думалось. (прим. автора: не думалось, говоришь? А кто пришел свататься к ней в полвторого ночи с полупустой бутылкой и розой, выдранной с корнем с городской клумбы? Старый Джеппетте чуть кочергу об тебя не обломал.) Старик Лоренцини мне всегда нравился. Он меня помочь просил частенько – ну, болванок для кукол выточить, он же кукольник был, или починить чего по дому – даже заплатить мне порывался, это еще когда я в подмастерьях-то ходил, от него по соседству, так уж вышло. А я с него никогда ни сольдо не взял. Вот еще! Я ж не за деньги, просто уж больно он человек хороший – а мне от него ничего не надо, я от всего сердца. (прим. автора: ага. А то, что он твой долг заплатил в «Сосновой шишке», уже не считается?) Он тогда один работал – ну, дочка на подхвате – а учеников не держал. Это уж позже Карло к нему прибился. Бог знает, где Джеппетте его откопал – уж такой облезлый был да жалкий первое время, не в обиду будь сказано, смотреть больно. Потом-то ничего уж. Мы с ним подружились. Хороший он человек, Карло, только уж очень невезучий. С девчонками, я имею в виду, не везло ему страшно. Нет, еще и до Аличе было. Сюзанна, кажется… а может, Сильвия? Ну, не суть. И не бог весть ведь фифа какая – башмачникова дочка, ежели память мне не изменяет – а намахала парня ни за что ни про что. Я думал, с Аличе у них сложится – мне так Джеппетте разок намекнул, что вроде сговорены они или типа того. Да как некстати этот Манджафоко появился, чтоб его! Ох некстати… Он сам старику навязался, вот не вру! Недели три все к нему на двор таскался, ныл, что мечтает учиться кукол делать, и вот непременно чтоб, значит, у Лоренцини и больше ни у кого. Только что ноги не целовал – а руки - было, я сам видел. Ну, добился своего, конечно. Нет, может, Манджафоко - он парень и хороший, да только все у него как-то навыворот. То вроде попросту все, веселый, и стаканчик с ним можно пропустить – а то вдруг вожжа под хвост, и пойдет издеваться. Очень любил надо мной подтрунивать. - Ты, - говорит, - столяр, Джузеппе? - Ну, столяр, - говорю. – Столы делаешь? – Делаю. – И этот стол ты делал? – Да. А он мне на это эдак озабоченно: - Сдается мне, в дурном ты настроении был, когда его делал. - Это почему еще? – спрашиваю. - Да он меня ножкой своей вчера лягнул! – и хохочет. Или еще, доверительно так подойдет, будто секретом поделиться, и выпалит: - А правда, Джузеппе, что с табуреток недурную граппу гнать можно? Ну, обидно же, посудите сами. Я помаленьку и перестал к ним захаживать. Да и заказов у меня много стало, а старик, вижу, справляется, с двумя помощниками-то, я вроде как лишний. (прим. автора: почтенный синьор Бартоло лукавит. Аличе отвергла его ухаживания, и было ясно, что при двух постоянно находящихся в доме кавалерах она в нем не нуждается. Разумеется, это и послужило основной причиной того, что Джузеппе разошелся с семейством Лоренцини.) Честно скажу, не был у них с полгода. Потом думаю, дай загляну, мало ли. Заявляюсь – а там синьора незнакомая, говорит, «такие не проживают». Продали они дом-то. Уехали. Я к сестрице – может, знает чего, все ж подружки закадычные были. Спросил – она в слезы. У меня аж сердце оборвалось. Помер старик, думаю, не иначе. Потом кое-как сквозь всхлипы ее понял, про другое она толкует – дескать, что Аличе сбежала с Джакомо. Вот так новость! Вроде ж, к ней Карло сватался? Ну да ладно, то не моя забота, только кое-что странным мне показалось. - Постой, - говорю, - а ревешь-то ты чего? И почему «сбежала»? Нешто старик против был? Ведь ладили, вроде, они с Манджафоко… Ну, она опять плакать. Форменно, истерика начинается. Я головой верчу, может где воды зачерпнуть, чтоб ее, стало быть, в чувство привести. Но нет, смотрю, не требуется уже, оклемалась. Побежала куда-то – притаскивает письмо и мне в руки сует. На, говорит, сам читай, вот мне Аличе про все как есть прописала тут. С грамотой у меня неплохо, вообще-то. Я и имя свое подписываю полностью, коли надобность придется. Но тут глянул – мама родная, ну и буквицы у кукольниковой дочки, что твои опилки от самой мелкой пилы. - Ты, – говорю сестрице, - сама мне прочти, а то я как разволнуюсь – так глаза слезятся и ровным счетом ничего не видать. (прим. автора: Джузеппе и вправду умеет подписывать свое имя полностью – от имени аж две буквы, а от фамилии целый крестик.) Бьянка высморкалась в передник, что твоя иерихонская труба, листок на коленках разгладила и начала: - Душенька моя Бьянка, пишет тебе твоя блудная подруга Аличе. Ах, дорогая моя, если бы ты знала, где я сейчас нахожусь! Вокруг меня почти полная тьма, и лишь крохотный свечной огарок озаряет… - тьфу. И дальше в том же духе. – Ты, - говорю, - по делу читай, без этих «ах» и «ох». Где она есть-то, и за что отец на них рассердился? Ну, нашла нужное место, зачитала. Признаюсь, так я до конца и не понял. Вроде как старику это не понравилось, что Аличе на Джакомо запала – а он-то на Карло ставил, выходит. А я понимаю его, между прочим. Кому охота дело всей жизни такому пройдохе, как Манджафоко, оставлять! Понятно ж, что театр за Аличе отойдет, и муж ее там хозяином сделается. Но один вопрос еще надо было прояснить. - Слушай, - говорю Бьянке, - а чего Джеппетте дом-то продал? Ну, Карло же при нем так учеником и остался, справлялись же без Манджафоко на театре, и еще сто лет бы без него обошлись. Не поверите – опять рыдает. Я аж разозлился. - Да говори ж ты! – ору на нее. И тут, синьоры, она такое говорит, что у меня ноги подкосились. Джакомо-то с Аличе, оказывается, не просто так сбежали! Они… всех кукол с собою прихватили. Ну, вы не знаете, синьоры, а я с Джеппетте давно знаком – ему эти марионетки как дети малые были. Как с людьми с ними нянчился. Помню, поломалась у него как-то одна, разорвалась – он чинил ее и плакал, будто сынку родному по живому рану зашивал. Ох. И рассказывает Бьянка моя мне дальше, как старик после этого заболел, и думали что не выживет, и как пришлось чуть не все вещи распродать ему на лекарства да на докторов, а под конец и дом пошел с молотка. Тут глупая девчонка опять всхлипнула, слезы размазывает по щекам. Ну! Еле дознался от нее, что сейчас старик у Карло живет, а дальше и слушать не стал. Махнул рукой – и к ним бегом. *** Вот так и стал я снова к старому Джеппетте захаживать. Ох и не скоро, скажу я вам, он от того горя отошел. Может, и вовсе не отошел, ежели так-то поглядеть. Хворал все, хворал – поначалу просто на постели лежал да в потолок смотрел. Очень страшно делалось от взгляда его такого… будто уже и нездешнего, прости господи. От театра многое осталось – декорации, холсты с картинками – на сцене, значит, вешают их, чтоб представлять, где дело происходит. Но марионеток – ни одной, подчистую мерзавец все выгреб. Я раз попробовал спросить старика – когда уж он вставать начал да пободрее себя чувствовать - отчего не сделать им с Карло десяток новых кукол (дело-то нехитрое). Глядишь, и зарабатывать бы стали, выкарабкались бы помаленьку. Но он как о куклах услышал – слезы так из глаз и закапали сами собою. Карло мне после говорил – ему запретил даже думать об этом. Куда там! Холсты, кстати, можно было б и на стенку прицепить – все покрасивей было бы да сырость поменьше. Один повесили потом все же, нарисован на нем был очаг и котелок над ним, да так натурально, что не раз думалось – вон как огонь весело полыхает, а что ж холодно-то мне? А потом спохватывался. Ну вот, о чем бишь я? О куклах, значит, Джеппетте теперь и слышать не желал, и все лежал целыми днями на кровати, совсем сдал. Карло на них двоих один горбатился. От театра осталась у них шарманка. Раньше для зазывания публики ее на площади вертели, а теперь Карло ходил с ней по дворам, кое-как зарабатывал себе и старику на хлеб. Туго им приходилось. Карло меня даже просил – возьми меня, мол, к себе в мастерскую, я, говорит, и по столярке могу многое. Да куда там! Я сам еле концы с концами сводил. И Марчелина против была – двоим, говорит, не прокормиться с твоих заказов, на что тебе помощник. (прим. автора: Джузеппе, ты совсем дурак или как? Ты почему еле концы с концами сводил-то? Пить надо меньше и работать быстрее да качественнее! Ведь Карло, не в упрек тебе будет сказано, мастер получше тебя. Взял бы его в свою мастерскую – дела бы сразу на лад пошли.) Старику-то получше стало, хоть и не скоро. Слаб был все равно, из каморки вовсе не выходил, так хоть не лежал, и на том спасибо. Мастерить вдруг что-то вздумал. Я раз зашел, гляжу – сидит, а на столе перед ним штука вроде игрушечного города – башни, стены, и все такое, только маленькое - ровно как для кукол. Ну, думаю, спятил наш старик. Кукол у него украли, – уж сколько лет прошло! - а он домики для них строит. Я дверью стукнул - он аж вздрогнул, и скорее тряпку какую-то на стол набрасывать. Потом обернулся, меня увидел. - Уф, - говорит, - напугал ты меня, Бартоло. А я думал, Карло вернулся. Ты ему не рассказывай, а? – и на стол кивает. С психами, дело известное, спорить нельзя. Я по плечу его похлопал, сам подмигиваю, дескать, не волнуйся, папаша Джеппетте, буду нем, как могила. А только с Карло я все равно поговорил потом. Рассказывать-то не стал ничего, зачем же рассказывать, коль молчать просили, а только спросил, не замечал ли он каких странностей за стариком нашим. Карло удивился. - Ничего такого не замечал, - говорит. – Наоборот, я б сказал, что на поправку идет. Повеселей стал, и спит спокойно, как младенец. - Это, - говорю, - хорошо, но ты все ж послеживай за ним, мало ли. Совсем старый он стал, папаша наш. Карло кивает: - Куда ж без этого… слежу… Очень он к старику привязан был. Если б не Карло, и не знаю, что бы с ним сталось, вот так-то. *** Время быстро летит. Сколько прошло с тех пор, как Манджафоко увез Аличе и кукол? Да уж не меньше десяти лет, должно быть. А то и все пятнадцать. Редко-редко когда Бьянке за эти годы письмо от Аличе приходило. Ну, сестрица мне рассказывала сразу, как весточку получала, а меня сомненья брали – говорить старику или только напорчу? С Карло посоветовался. Он как услышал про письма от Аличе – за сердце схватился. Мне не велел с Джеппетте толковать – подготовить, говорит, его надо, нельзя так сразу. Помереть может. Сам обещал сказать. Новый адрес Бьянки у меня выспросил – она как раз об ту пору замуж наконец выскочила за бездельника своего. Честно говоря, я уж думал, больше никогда не увидеть нам ни синьорину Лоренцини, ни Манджафоко. Ну, насчет Манджафоко, прямо скажу, ни чуточки не жалко. А Аличе могла бы и навестить отца, не годится так дочери себя вести. Но вот раз иду я вечером через площадь – суббота была - а там посреди балаган стоит. Совсем как в прежние времена. Флаги цветные, музыка – ровно праздник какой-то. И афишка полощется, а буквы на ней аршинные, разве что слепой не разберет:

СЕГОДНЯ И ЗАВТРА ТОЛЬКО ДВА ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! ЗНАМЕНИТЫЙ КУКОЛЬНЫЙ ТЕАТР ДОКТОРА КУКОЛЬНЫХ НАУК КАРАБАСА БАРАБАСА ДАЕТ ВСЕГО ДВА ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ДВА ДНЯ ПРОЕЗДОМ В ГОРОДЕ N Билет на стоячие места – 2 сольдо

Вот это да! Бог весть, почему, но я сразу о Манджафоко подумал. У меня пара сольдо как раз завалялась в кармане. Я и сам не понял, как оказался в толпе – а давка была у кассы, просто жуть. (прим. автора: надо ли вам говорить, любезный читатель, что стаканчик граппы в «Сосновой шишке» наливали за три? Иначе не видать бы синьору Бартоло кукольного представления знаменитого театра, как своих ушей.) В павильон набилось публики – не продохнуть! Гляжу на сцену – глазам не верю. Занавес – лучшей ткани, наверное, и в королевском дворце не увидишь. Переливается золотом и серебром, а на нем занимательные картины – человечки пляшущие в черных масках, принцессы, звездочеты в колпаках, розы и райские птицы. А над всем этим – солнце, круглое, точно блин, с носом и глазами навыкате. Скрипки и флейты мигом смолкли, за сценой кто-то ударил в литавры – и выходит из-за занавеса человек. Рыжая бородища у него вот по сюда, расшитый жилет в облипку и высокие сапоги на каблуках. Кланяется, все честь по чести – почтеннейшая публика, я, говорит, хозяин театра, дотторе Карабас, и я лично вот этой головой отвечаю, что вы за свои два (а кто и четыре) сольдо получите сейчас самое первоклассное зрелище, которое только можно иметь за два сольдо, а за четыре вы к тому же получили в свое пользование удобные места на скамье, так что грех жаловаться. Тут-то у меня челюсть и отвисла. Нипочем не догадаетесь, кто это был. Манджафоко, собственной персоной! Еле-еле я до конца дотерпел, чего представляли – не запомнил, вот клянусь! Бегом, значит, за кулисы! Он меня сразу узнал, и обрадовался, вот что я вам скажу. Обнял даже. Приятно, поди, что помнят тебя в родном городе. - Ты, - говорит, - Джузеппе, - все такой же! Только вот нос… раньше был он у тебя красный, а теперь аж какой-то сизый. Не дело это, Джузеппе. Надо бы тебе здоровье поправить, - и гляжу, уже по стаканам разливает. Определенно, на пользу ему пошли все эти изменения. Дельный господин из этакого шалопая получился! Очень хорошо посидели мы с ним в тот вечер, обо всем наговорились. Сперва он мне диплом свой показывал – всамделишный, с печатями и с подписями двух академиков и трех губернаторов – что он теперь «Доктор кукольных наук». Так в дипломе золотым по белому и сказано было (он мне зачитал) – «Доктор кукольных наук Карабас Барабас». Я сначала не понял, почему не «Джакомо Манджафоко», но он мне, когда вторую откупоривал, объяснил, что так в театральном мире полагается – сменить имя на что-то, стало быть, более звучное и красивое. «Сцен-но-е имя» называется. Потом я про Аличе заикнулся – и тут тоже приятный сюрприз. Я-то, что греха таить, сомневался по одному вопросу… Девушка она честная, а он уж такой был пройдоха, так мало ли – но нет, все чин по чину, они как уехали тогда – сразу в первой же деревне наутро и обвенчались. Нет, зря я на него наговаривал, хороший он человек, Манджафоко. Дальше уж он расспрашивать начал – сначала из вежливости про меня, про мастерскую, про семью, про здоровье Марчелины. Хотя видно по лицу, о другом ему поговорить охота. Ну, мялся-мялся - спросил все же. Про Карло и Джеппетте. А как же. Я так понял, что совесть мучала его – ну, не вовсе ж он пропащий человек, Манджафоко. Спрашивал меня, где живут они, да как старик себя чувствует, да не женился ли Карло, да чем зарабатывает, да в котором часу домой возвращается. Может, и деньгами подумывал помочь – я так понял, что сам он давно уже жил на широкую ногу, достаточно глянуть было, какой на нем костюм, да чем он гостя угощает, давно я такого кьянти не пил. (прим. автора: вернее было бы сказать не «давно», а «никогда». Вино, которым угощал столяра Джакомо, было трехлетней выдержки, по два золотых за бутылку.) Тут он вспомнил, что час уже поздний, а ему еще нужно было после представления всем распорядиться. Так что быстренько проводил меня из павильона, снова на прощание обнял, в обе щеки расцеловал. - Ты, - говорит, - Джузеппе, - отличный малый! Приходи ко мне завтра после представления, я в четвертом нумере в постоялом дворе проживаю с супругой. Думаю, тебе и ее хочется увидеть, а? Вот какой славный человек стал Джакомо Манджафоко. *** На другой день я к нему пришел, как сговорились. Конечно, на Аличе – какая она теперь стала – мне было любопытно взглянуть. Да и, думаю, может удастся уговорить ее с отцом повидаться, не дело это для дочери, так себя вести. К старику-то я не ходил пока, они с Карло, должно быть, и не знали про то, что Манджафоко приехал. Нумер четвертый оказался – не поверите – пятикомнатный! Во втором этаже, самый дорогой во всем постоялом дворе. На мой стук долго не открывал никто. Потом вдруг дверь распахивается. Стоит на пороге Манджафоко, насупленный, так глазами и сверкает, а рядом с ним… в дорожном плаще я ее не сразу признал-то, Аличе нашу. Как была красотка, так и осталась, не берет ее время. Только грустная, будто плакала недавно. Улыбнулась она мне очень ласково. - Привет, Джузеппе, - говорит. Еще что-то хотела спросить, но тут Манджафоко заторопил всех. Оказывается, Аличе шла за чем-то в лавочку, и нужно было спешить, пока не закрылась, а меня он решил в «Сосновой шишке» угостить. А я что, я не против. С Аличе можно и в другой раз поболтать. Опять хорошо мы посидели. Только кьянти лучше у Антонио в «Сосновой шишке» не брать, потому что бурда бурдой, небось Манджафоко такое и пить бы не стал, важным теперь господином заделался. А граппа – она и есть граппа, водой не развели, и то ладно. Манджафоко угощал, все подливал мне и себе, но беседы не вышло такой задушевной у нас, как накануне. Мрачный он был в этот день. Дергался все, будто ждал чего-то. Ну, лучше граппы от этого лекарства еще не придумали. Постепенно расслабился. А пить не умеет, это сразу видно. Хоть он и крупнее меня раза в два, а развезло его мигом. Песню какую-то орать начал – оборвал на полуслове. Снова мне все про диплом свой рассказал – на какой бумаге он и какими чернилами, и как его четыре академика подписывали – из них два из Перуджи и пятеро из Падуанского университета - и сам Пьетро Абанский впридачу. Как он давал представление перед королем и получил в подарок золотой портсигар. Портсигар он немедленно и показал мне. Тяжеленный! На нем вензель «КБ» - «Карабас Барабас» значит. Попытался мне портсигар этот тут же и подарить, но я не дурак, понимал, что назавтра же пожалеет. Еле отбился. Вижу, хватит ему. Вышли – он на ногах не стоит. - Пошли, - говорю, - провожу тебя, горе ты мое. Не бросать же тебя в канаве, уж больно ты человек хороший. Еще ограбит кто-нибудь, зря ты портсигаром на весь кабак размахивал. Он – ни в какую. - Пошли, - уговариваю, - Аличе уж наверное вернулась давным-давно, ждет тебя, волнуется. Подействовало. Про Аличе как услышал, глаза блеснули даже! Вот что любовь с человеком делает! А ведь пятнадцать лет женаты. Довел я его до постоялого двора, проследил, чтобы он ключом в скважину попал. Только Аличе, как ни странно, дома еще не оказалось. Это его ужасно взбесило. Начал орать во всю глотку: - Аличе, где тебя носит, дуру! Где ты есть, а ну чтоб сейчас же дома была! – и всякое такое, еще другими словами. Понятное дело, волнуется, что жена до темноты не вернулась. Дальше я слушать не стал, прикрыл дверь за ним на всякий случай и домой пошел. Марчелина не любит, когда я задерживаюсь. На другое утро, думаю, загляну к Манджафоко, проведаю. Да только больше я ни его, ни синьорину Али… ну то есть синьору Манджафоко не видел. На другой же день спозаранку они снялись и уехали из N. насовсем. Так мне на постоялом дворе сказали. Бьянке она и на письма отвечать перестала. Боюсь, и не узнала, что отец ее, старый Джеппетте, помер в ту же ночь.