С неба свалился

Я в отвращении сморщился. Заранее. И зря. В пронзительно-белой пустой комнате на столе лежал совсем не отвратительный гуманоид. Не Чужой. Не какая-нибудь еще мерзкая тварь. От него было невозможно оторвать глаз. Тварью это создание сложно было назвать, но и сказать «человек» язык тоже не поворачивался. Накрытый белыми простынями, перебинтованный, опутанный проводами и трубками, свисающими с потолка, он лежал, едва живой. На графитно-серой коже чернели множественные следы ушибов, бинты пропитались черной кровью. Чешуйчатый, шипастый хвост безвольно свисал, голые ноги лежали также бездвижно, и внушительные когти на руках выглядели уже не так пугающе. Несмотря на атлетичное телосложение, он казался отчаянно-юным, почти подростком по нашим меркам. Только пропорции несколько иные: ноги длиннее, плечи мощнее. Черты его практически человеческого лица были до боли острыми, нереально утонченными. И любой земной мужчина казался на его фоне грубой недоделкой, детской скульптурой. И не вызывали неприятия чешуйчатые, словно у дракона, брови. А острые ороговевшие шипы, заменяющие волосы, можно было с натяжкой принять за короткую стрижку. Я заворожено уставился на него, вплотную прижавшись к стеклу. Вдруг губы инопланетянина болезненно дернулись, а когтистая лапа судорожно скомкала простыню. Я вздрогнул, и оглянулся на Геннадия Львовича. — Он не спит, — обыденным тоном пояснил старик, — ни обезболивающее, ни снотворное на него не действует. — Человек бы давно сдох, — озвучил я свои мысли, косясь на вновь неподвижного пришельца. — Этот куда сильнее человека. Одному из сотрудников сломал лучевую кость, не со зла, рефлекторно ухватился. Но не волнуйся, стекло тут бронированное, — с гордостью пояснил Геннадий Львович. — И все дерганья и моргания мне надо будет описывать? — уточнил я. — Не волнуйся, рука не отвалится. Тем более, что он дернулся впервые. И это очень важная мелочь, — Геннадий Львович довольно улыбнулся, протер краем пиджака очки с толстыми стеклами и присмотрелся к инопланетянину. По-прежнему лежал тихо. Геннадий Львович присел на диванчик дал мне короткую инструкцию по заполнению журнала, но сразу не ушел. Напряженно гипнотизировал инопланетянина, стоя вплотную к стеклу. Стоял он так до двенадцати. Параллельно рассказывал мне интересные истории из своей жизни. Это было совершенно непохоже на типичные рассказы стариков. Разум его казался нетронутым временем, как многие пожилые, Геннадий Львович не зацикливался, ничего не забывал, не пытался вспомнить имена. И его рассказы были действительно увлекательными. Не о семье, не о том, как в километровых очередях стояли за мылом. Например, рассказывал об испытаниях на полигоне в Семипалатинске, всю жизнь он посвятил ядерной физике. Сюда его занесло так же, как и меня — выбора не было. Геннадий Львович, сославшись на то, что в его возрасте уже тяжело так много работать, с нескрываемым сожалением ушел домой. Напоследок дав мне инструкции по поводу телефона. На цифре один стоял быстрый вызов охранников пятого уровня, на цифре два — вахты, на цифре три — домашний номер Геннадия Львовича. Когда он ушел, стало как-то тревожно. Пугающее, холодное, острое, как скальпель одиночество буквально душило меня, заставляя то и дело оглядываться в сторону двери. Пустой коридор пугал похлеще лежавшего за стеклом в метре от меня инопланетного существа. Каждый шорох казался невыносимо громким. От скуки я пытался рисовать. Карандаша не было, руки потеряли сноровку, испорченные листки один за другим отправлялись в мусорное ведро. Но это хотя бы не давало уснуть. В следующий раз надо будет взять что-нибудь почитать. Нормальный человек был бы рад работе, на которой можно бездельничать. Но мне это казалось невыносимой пыткой. Одиночество скрашивали охранники, по очереди приходившие познакомиться. Серьезные оказались ребята — один бывший милиционер, другой — бывший военный, не то, что дедуля на вахте. И оружие у них было, которое, впрочем, вряд ли доводилось использовать за все время существования пятого этажа. Охранники ушли около трех ночи, немногочисленные занятия надоели, и я глядел на инопланетянина, от скуки наматывая прядку волос на палец. Долгое время ничего не происходило, но вдруг пришелец рванулся, пытаясь встать. На то, чтобы рухнуть со стола, к счастью, у него не хватило сил. Но он умудрился сорвать повязку на предплечье. И теперь черная вязкая, словно нефть кровь струйкой стекала на белоснежный кафельный пол. Я метнулся к аптечке, достал бинты и совершенно не думая о каких-либо опасностях, в панике поспешил за стекло. Раненную руку пришельца схватил неосторожно, забыв, что на нем живого места нет, тот зашипел, дернулся и потерял сознание. Я ловко наложил повязку, и рванулся за нашатырем. Но что бы я не делал, он никак не приходил в себя. — Ты грохнулся с такой высоты, и остался жив, не мог же я тебя угробить, — прошептал я, вглядываясь в его лицо, судорожно приоткрыв совершенно черный невидящий глаз. Мне конец! Конец-конец-конец! В панике я чудом вспомнил про телефон. Не закрывая двери, я ринулся звонить Геннадию Львовичу. Тот, казалось, не спал вовсе, и не злился ни за ночной звонок, ни за то, что я сунулся в камеру, хоть это и было запрещено. — Оставь, как есть. Он сам очухается. А если не очухается, то ты сделал все, что мог. Молодец, не растерялся, — Геннадий Львович похвалил меня. Хотя по идее мог спокойно уволить. Валерьянку в аптечку сунули не зря. Едва я вернулся в адекватное состояние, руки перестали трястись, инопланетянин уже пришел в себя. На этот раз — без глупостей. Просто с трудом повернул голову и в упор посмотрел на меня. Взгляд его прояснился, но кроме благодарности я заметил в его черных глазах еще что-то, что объяснить не мог. Но оно заставило меня сунуть в рот еще таблетку. После смены я зашел в квартиру, даже в свете ласкового утреннего солнца она казалась холодной и пустой. Я включил музыку, но не помогло. Я словно все еще оставался на работе. С той лишь разницей, что смена не кончится. И не станет теплее и уютнее, даже если вдруг кто-нибудь подарит мне шторы. Будут они как картинка с корабликом на стене в лаборатории. Вечерами мое одиночество скрашивала Ира, почему-то решившая, что мне нужна ее поддержка, хотя было только одно желание — забиться под диван, на котором она сидела расслабившись с бутылочкой пива, и жевала копченые сосиски, которыми все пыталась меня накормить. К моей ориентации она отнеслась так же, как к вегетарианству. Едва ли не насильно заставила выговориться. Удивительно, но полегчало, Ира меня вернула к нормальному состоянию. А потом терпеливо выслушала нытье на тему: «Мне всю жизнь было не с кем пооткровенничать». Я пытался дозвониться до Геннадия Львовича, узнать, как поживает инопланетянин. Но я никак не мог застать его дома, такое чувство, что он каждый день задерживался в лаборатории допоздна. Два дня прошло впустую, и на работу бы я шел как на праздник, если бы точно знал, что ничего форс-мажорного не случится. Не хотелось отвечать одному, если что-то случится, не хотелось вновь заходить в камеру. Захватил книжку, кинул в сумку карандаш с ластиком, накупил в магазине конфет и чипсов, в надежде, что этим всем придется себя развлекать. На вахте меня никто не встретил, на этаже оставались только два знакомых охранника и лаборант, работающий в день. Я поинтересовался у него, как поживает инопланетянин, тот ответил с безразличием и поспешил домой: — В журнале почитаешь, ночь длинная. Меня покоробило, что этот лаборант — пухлый невзрачный мужчина больше походил на охранника детского сада, чем на ученого. Бросив пакет на стол, я понадеялся, что все мои конфетки и чипсы не начало деградации. — Стой, — окликнул я уходящего лаборанта, — а где Геннадий Львович? — В больнице, — пожал плечами тот, — все же гриппуют. — А кому звонить, если что-то случится? Лаборант не обратил внимания на панику в моем голосе, хмыкнул: — Да ничего не будет, — он повернулся ко мне, и попытался по-своему успокоить, — сразу видно, новенький. Не парься, тут вообще спать можно на диванчике. Камер нет, никто не заметит. Эти, кстати, не работают. Их подключали криворукие. Все равно кроме как «объект неподвижен» и «объект понюхал повязку на руке» в журнале не напишешь. Ладно, до встречи, — и он бодро зашагал на выход. Прыгнет сейчас в какой-нибудь кредитный седан и поедет в уютную квартиру к жене и детям. И его, в отличии от меня, вообще не будет волновать, что здесь происходит. Я открыл жалюзи. В камере ничего не изменилось, только сам пришелец, как мне показалось, стал… как будто бы старше. Мне почудилось, что он как будто вытянулся, подростковая угловатость ушла. Но судя по журналу, это заметил только я. Инопланетянин действительно лежал неподвижно. Не двинулся, пока я читал книгу, не пошевелился, пока я пил кофе, не дернулся, пока я рисовал странную человекоподобную тварь с головой козла… и непропорционально короткими ножками. Ущербное существо отправилось жить в мусорку. А я оглянулся на неподвижного инопланетянина. Может, с натуры рисунок получится лучше? Я оживленно чиркал карандашом, стирал, снова перерисовывал. Кажется, я убил половину ночи на это. Но результат получился даже лучше ожидаемого. Поразительно похож. Я не стал изображать инопланетянина лежащим на столе. Не смог представить, какая одежда должна на нем быть, оставил его голым, просто он стоял спиной, обернувшись, выставив напоказ шикарное мускулистое тело. Зато зачем-то нарисовал в его руках лук. На фоне — нечеткие очертания леса. Боковым зрением я уловил движение. Инопланетянин повернул голову и теперь глядел на меня. Я потянулся за журналом, чтобы записать эту ерунду, но тут инопланетянин резко сдернул повязку. Как специально, ту же самую. Я опять достал из аптечки бинты и, мысленно перекрестившись, хоть всегда был атеистом, зашел в камеру. На сей раз не то я прикоснулся осторожнее, не то раны уже не так болели, инопланетянин смотрел на меня с любопытством и благодарностью. Но дотрагиваться до холодной гладкой кожи этого сильного существа было все равно боязно. Хотелось поскорее убраться, только я собрался сделать шаг, как был схвачен когтистой лапой за руку. Аккуратно, намного слабее, чем он привык, схватил меня, бережно, но цепко, как ловят канарейку в клетке. — Что? — спросил я у него, словно у котика, чье мяуканье все равно не пойму. И обомлел. — Стой, — я услышал голос хриплый, звучавший так, словно радио едва ловило. Он, как гнусавый перевод в фильмах из детства, накладывался поверх речи на неизвестном языке, поверх собственного голоса инопланетянина, низкого и вкрадчивого, обволакивающе-мягкого. Хотелось услышать его в чистом виде. — Ты понимаешь, что я говорю? — серьезно спросил инопланетянин, приподнявшись, с усилием оперся на локоть. — Да. Но как? — я придвинулся к инопланетянину, испуг уступил место любопытству. — Котта — переводное устройство. Эта модель дурацкая, я удивлен, что она вообще работает, — с досадой ответил инопланетянин, — хоть язык есть в базе, на том спасибо. — А где она? — я оглядел инопланетянина еще раз, у него ничего нет, спрятать что-то можно разве что в… Но мои худшие опасения не оправдались. — Что ты? У вас, видимо, нет таких. Они совсем крошечные, вставляются в зуб — болезненно усмехнувшись, пояснил инопланетянин, — может, это нагло, но ты сможешь украсть ту еду, которую мне предлагают люди в белом? — Сейчас принесу, — я метнулся за чипсами и конфетами, как только ошарашенный инопланетянин отпустил меня. Когда я разворачивал первую конфетку, он смотрел так, будто готов проглотить и камень. Я протянул ему еду, а он мне взамен сунул крошечный затупленный гвоздик. Попросил держать очень осторожно, я не стал пока спрашивать, что это такое. Инопланетянин понюхал конфету, как будто не веря, что это съедобно, недоверчиво покосился на меня. Я забрал ее из рук пришельца, откусил сам и вернул. Эту и следующие конфеты он заглатывал даже не жуя, вряд ли чувствовал их вкус. Чипсы сжевал с некоторым удивлением, но все также быстро. Человека в больнице я бы опасался этим угощать, а пришельцу, был уверен, эта еда никак не может навредить. — Это и есть котта? — наконец спросил я. — Ага, — он забрал устройство, подцепил когтями и ловко воткнул в коренной зуб. — Если есть с этим, то можно умереть? — высказал я свою догадку. Он отрицательно мотнул головой. — Едой можно испортить ее, — объяснил он и мрачно добавил, — я не знаю, пока, насколько серьезно они надумали меня изучать. Не хочу, чтобы знали об этом устройстве. Мне показалось, ты не с ними. Сможешь никому не рассказывать? Я утвердительно кивнул, а инопланетянин, схватив меня за рубашку, наклонил к себе и лизнул в губы. Язык шершавый, холодный, раздвоенный, но не змеиный, скорее человеческий. И сладкий от конфет. Он аккуратно скользнул между моими плотно сжатыми губами. Я дернулся, но инопланетянин все еще цепко держал за ворот: — У нас так не принято. Что это было? — Это я поблагодарил и сказал, что ты мне нравишься, — инопланетянин уверенно улыбнулся, глядя в упор на меня. — Ты даже не представился, и моего имени не знаешь, как … — «как ты можешь говорить, что я тебе нравлюсь?» хотел спросить. Но он меня перебил: — Зоулу, — ответил тот, явно борясь с желанием рухнуть обратно на стол и закрыть глаза. — Макс, — представился я, пытаясь осторожно разогнуться. Не вышло, хоть и удерживал меня инопланетянин из последних сил. То, что я назвал имя, он воспринял как знак, что теперь можно спокойно меня облизывать. И уже собирался это сделать, но вдруг: — Сюда идут, — Зоулу настороженно оглянулся, коридор был пуст, но инопланетянин оттолкнул меня, — и пожалуйста, ни слова о том, что я с тобой говорю. Только я захлопнул дверь в камеру, увидел вынырнувшую из-за угла фигуру Толика — охранника. Он пришел просто поболтать, и даже не догадался, что все рассказы о проделках его малолетней дочки приходят мимо меня. Я бросал мимолетные взгляды на Зоулу, тот снова застыл неподвижно. Толик спросил, все ли со мной хорошо, и очень легко поверил, что я просто сплю на ходу. Пожаловался, что ему тоже не нравится работать в ночь, и ушел. Я был рад остаться один. От «спасибо» до сих пор бросало в жар, и стоило мыслям только вернуться к этому моменту, в джинсах становилось тесно.