Вне игры

       «Камера. Мотор. Начали!»       Всего три слова заставляют меня вздрогнуть и уйти в свой кокон. Камера смотрит на нас, Цезарь Фликерман устремляет свой взор на меня, а я, как дура, пялюсь в камеру, не знаю, что сказать.       Паника, которая охватывала меня в начале Голодных игр, когда проходило интервью с трибутами, вновь со мной. Я не знаю, что мне говорить. Смотрю поверх оператора, пытаясь найти хоть чью-то помощь, например, Цинны, ведь он тогда помог мне продержаться на индивидуальном показе перед публикой. Как же мне сейчас не хватает своего ментора Хеймитча. Не думала никогда, что скажу это, но я жалею, чтоб этот пьянчужка не стоит позади съемочной группы и не подсказывает мне жестами.       Я потеряна. Обезоружена. Разбита. Глядя на меня можно сразу понять, что я готова сдаться. Никогда так подло себя не чувствовала.       Резко начинаю соображать, после заданного Цезарем вопроса. Он спросил о том, что же всё-таки произошло и почему мы не добрались с трибутами до Капитолия. Господи, Хеймитч, где ты?! Так, Китнисс, соображай, что бы тебе посоветовал Эбернети.       Это шоу, игра. Нужно завоевать доверие. Сделай так, что бы тебе все сопереживали. И не будь дохлой рыбиной!-       Вспоминая последние слова, невольно улыбаюсь. Хеймитч даже в моих мыслях такой Хеймитч.       Я выдохнула и начала свою игру:       — Это было первое неповиновение играм. Мятеж. Начало революции. Меня, с моими трибутами, повстанцы отправили в Тринадцатый дистрикт, который оказался цел и невредим. Позже, многоуважаемая Альма Койн, сделала меня лицом революции.       — То есть тебя заставляли агитировать народ Панема? — спросил Цезарь, делая при этом удивленное лицо.       — Нет. В промо-роликах я снималась добровольно. Всё, что я говорила людям, было правдой. Я не поддерживаю политику президента Сноу, и хочу разрушить тоталитарный режим своего Государства. Но...       На этом я замолкаю, потому что не знаю, что говорить дальше. В уме всё было просто, на деле же — язык не поворачивается. Это прямой эфир, я полностью уверена, что сейчас, там, за тысячью километров от Капитолия, в Тринадцатом, да и во всех других дистриктах, на меня уставились несколько тысяч пар глаз и ловят каждое мое слово. Одно неверное словосочетание — и мне придет конец, не от Сноу, так от этих обманутых людей.       Но не эти бедные люди меня волнуют больше всего.       Гейл... Вот кто меня никогда не простит. Даже слушать не станет. Он поверит, и его сердце разобьётся на тысячу маленьких осколков. Я могу допустить мысль о том, что где-то в глубине души он поймёт, что это розыгрыш, фарс, спасательный круг для меня и моей семьи, возможно даже попробует переубедить Койн, которая точно объявит мне смертную казнь, но как раньше уже не будет. Он видел, какая я с Мелларком.       — Но, что? — в ожидании грандиозного признания затихает Цезарь.       Меня начинает трясти, голос то пропадает, то набирает высоту.       Прости меня, Гейл...       — Но больше, чем свержение системы, я хочу быть с любимым человеком, — на слове «любимый» мой голос резко предает меня и начинает хрипеть. Появляется кашель.       — Это ты про приемника президента — Пита Мелларка? — уточняет Фликерман, устраняя мою ошибку, ведь я должна была сама назвать его имя.       — Да, — голос не слушается и не хочет быть мелодичным, — мы познакомились с ним на Туре Победителей...       — И между вами вспыхнула любовь? — заинтригованная улыбочка Цезаря начинает меня раздражать, но я благодарна ему, что он снова меня выручает.       — Да, — понуро говорю я. — Я не знала, что он шпион и приемник Сноу. Его обман открылся мне в Тринадцатом, когда он предложил бежать оттуда, где была не добрая атмосфера по отношению ко мне.       — И вы решили сбежать, — утвердительно говорит Цезарь, смахивая фальшивую слезу с лица.       Он хочет ещё что-то сказать, но тут что-то подталкивает меня:       — Я бы не смогла жить, зная, что возлюбленный находится по ту сторону баррикад. Я бы не смогла воевать с ним.       От моих слов на какое-то время воцаряется тишина. Цезарь удивленно приподнимает бровь, проходит взглядом по сценарию в своём планшете. В тексте такого нет. Это продиктовано моим сердцем.       Поднимаю голову и встречаюсь глазами с Питом, следившим за моим интервью. Он сидит со стороны Цезаря, камера на тот момент его не снимала. Такая была задумка посадить нас «как бы» раздельно, на самом деле мы сидим на одном диване, только по разные стороны от Фликермана. Но сейчас все снимают его реакцию. Вижу, что его терзают сомнения. Он уже не так спокоен и холоден, как минуту назад. В его голубых глазах проскакивает что-то в виде радости. Ему приятно, но в тоже время он не верит, что я могу сказать такое искренне.       — Что на это скажешь ты, Пит? — Цезарь поворачивается к нему.       Пит мешкает. Наверное, ему впервые нечего сказать.       — Она всё сказала, — через несколько секунд выдаёт Пит. Он нервничает, ему неуютно. Мои слова его обезвредили, выбили из колеи. Мелларк, видимо, анализирует мною сказанное. — Мы хотели выйти из нешуточных игр за власть. Мы просто хотели жить, любить друг друга и быть вместе.       Цезарь, понимая, что из Пита уже ничего не выжать, берёт в каждую свою руку наши ладони и соединяет, при этом говоря:       — Вот такие они, несчастные влюбленные Панема.       Камера тухнет, Цезарь уходит. Меня берут под руки и уводят со съемочной площадки. Завязав мне мои напуганные глаза, миротворцы сажают меня в автомобиль и увозят в неизвестном направлении, при этом на все мои вопросы отмалчиваются.       Паника захлестывает меня. Когда я иду, то слышу, как стучат мои каблуки по плитке, звук кнопок от чего-то с сенсорной панелью. Чувствую как я, стоя на одном месте, начинаю подниматься вверх. Я в лифте. Отлично.       Когда с меня снимают повязку, я щурюсь из-за яркого света в комнате, вскоре мои глаза привыкают, и я вижу перед собой троих человек. Две горничные и парня-дворецкого. Я их знаю, и помещение тоже знакомо. Я опять в доме Пита.        И опять я — пленница.       Слуги провожают меня до двери моей комнаты. Когда я вхожу в неё, то понимаю, что в этот раз я действительно в клетке. На окнах решетки, дверь на балкон плотно закрыта и, скорее всего, на ключ. Наверное, здесь есть и камеры. Прислоняюсь к решетке и дёргаю ее. Не для того, чтобы опробовать её на сильное крепление, скорее всего из-за солидарности к самой себе. Могу же я хотя бы пропустить мысль о побеге. Хотя отсюда мне не сбежать.       Дверь комнаты открывается, в неё заходит Цинна и Пит. Второй даже не взглянул на меня.       — Делай то, что нужно и уходи, — недовольно говорит Пит и исчезает за дверью, оставляя меня наедине с моим стилистом.       Я кидаю непонимающий взгляд на Цинну, он подходит ко мне и обнимает.       — Я сказал, что шнуровку на платье могу развязать только я, — с улыбкой выдаёт он.       — Тут могут быть камеры, — говорю я, понимая, что Цинна пришёл не просто так.       — Навряд ли. Смысл за тобой следить, если ты под замком?       Пожимаю плечами и отдаю себя во власть стилиста.       — Видел интервью, — шепчет он, — похвально. Хеймитчу бы понравилось, ты отлично держалась.       — Меня трясло.       — Я заметил. Твои последние слова взяли за душу.       Я грустно улыбнулась.       — Наверное, потому, что они были от души.       — И это я заметил. И кое-что придумал, — Цинна сажает меня на кресло, сам садится рядом, — тебе нужен союзник здесь.       — Ты мой союзник, Цинна.       — Со мной понятно. Я говорю о влиятельном союзнике, который вертится в кругах Сноу, — на его слова я только отрицательно качаю головой, но Цинна продолжает, — я предлагаю Пита.       — Дохлый вариант.       — А вот и нет. Его можно склонить на нашу сторону. И ты это сделаешь. Ваше интервью дало почву для сомнений в стране. Получается, что Пит украл тебя из Тринадцатого, чтобы вы жили долго и счастливо. А как вы будете жить, если ты заявляешь о том, что против политики президента? Отсюда следует, что Пит хочет свергнуть Сноу. Но почему тогда Сноу выдаёт такое интервью в эфир?       Я обдумываю слова стилиста. Хитрый ход. Сноу может посадить «на престол» Пита и манипулировать им через... его семью? Но тут ему мешает Койн, вместе с Сойкой-пересмешницей, которая уже во время своей игры показывает неповиновение системе. Сноу приказывает Мелларку стать шпионом у Койн, потом он планирует столкнуть нас лоб в лоб, а потом...       — Он уберёт Пита, когда тот станет ему не нужным, — слова вылетают быстрее, чем я соображаю, что именно я их говорю.       Цинна хлопает в ладоши. Ему нравится мой вывод.       — Но Пит — не дурак.       — Конечно, поэтому его и пичкают охмором, чтобы он не задумывался о том, что делает. Никогда не замечала, что у него моментально меняется настроение, или глаза становятся разного цвета? Это всё из-за яда ос-убийц. Разработка Капитолия. Проверено на Пите, — с грустью выдает Цинна, — чтобы переманить его к себе. Нужно будет разобраться, как глубоко охмор засел в его разуме. А это можно сделать только через доверие.       На этом моё воодушевление падает.