Take my hand and never be afraid again

POV Фрэнка Обратно мы шли в темноте, по заледенелым сухим стеблям кукурузы, хрустевшим под ногами с каждым шагом, и каждый думал о своём. Я шёл за Джерардом, не видя ничего и ориентируясь только по звуку, пару раз он поскальзывался, и моя рука дёргалась, пытаясь схватить его, чтобы поддержать, но этого не требовалось. Когда мы вышли на тротуар последней, окраинной улицы города, я хотел услышать хоть что-нибудь. Мне нужно было, чтобы он всё мне объяснил. — Ты пытался… — я тут же понял свой промах и исправился. — Гарретт пытался убить меня? — Может быть. Вполне вероятно, что так. Но я рад, что у него ничего не получилось. — Но ты сказал, что у тебя теперь будет другое лечение. Тебя что, переведут в другое отделение или типа того? — Ага… Что-то типа того. Это значило ещё и то, что Джерарду больше не разрешат оставаться жить в одной палате со мной несмотря ни на какие уговоры, но ведь это ещё не значит, что мы не будем видеться. В конце концов, ведь всегда есть столовая и часы после или до процедур, которые занимают большую часть дня. Уверенность Джерарда в худшем была необоснованной, и этот факт немного охладил моё волнение. — Нас наверное уже ищут, — подумал я вслух немного заплетающимся языком. В этом не было особого значения или проблемы, потому что всё, чем меня могли наказать, так это записать что-нибудь в мою карту или закрыть в комнате на пару часов, как это бывало с другими провинившимися пациентами — ничего такого, что могло бы меня расстроить. — Не всё ли равно теперь, что они могут сделать? Ничего больше, — спокойно ответил Джерард, подтверждая мои рассуждения. - Ты, кстати, что больше любишь: американские горки или комнату страха? — У меня вся жизнь, как комната страха, знаешь ли. — Не льсти себе, — засмеялся он. — Тяжёлая судьба бывает только у хороших и честных людей, с хорошим чувством юмора и к тому же красавчиков. — Уж не о себе ли ты? — Ну… Если хочешь, ты можешь думать так, — поправил Джерард свои волосы, задрав нос вверх. Мы уже подходили к диспансеру, перешагивая от одной полоски света фонаря к другой всю дорогу, на пути даже не встретив ни одного человека. Я не знал, сколько сейчас было времени и тщетно пытался догадаться — я совсем его не чувствовал. Метрах в двухстах от пункта назначения Джерард остановился и сел прямо на тротуар, вытянув ноги на дорогу и похлопав себя по карманам куртки. Я тут же последовал за ним и как только я уселся, он протянул мне пачку сигарет. — Раньше я думал, что ты не куришь, — я принял пачку и вытащил одну. — Бросал, но сейчас мне это кажется абсолютно бесполезным и проигрышным мероприятием. Жизнь когда-нибудь кончится, а я не слишком хочу отказывать себе в удовольствиях. Он сказал это так, будто бы не сигарету подпаливал, а снимал трёх проституток, обладающих множеством смертельно-заразных венерических болезней, и это выглядело даже забавно. — Не думаю, что тебе нужно об этом беспокоиться. Чем меньше думаешь об этом, тем легче жить, — высказался я, несколько раз чиркнув колёсико замёрзшей зажигалки такими же ледяными пальцами, затянулся немного, чтобы не умереть прямо тут же, на тротуаре от откашливания лёгких и не подтвердить тем самым теорию Джерарда. — Как сказал один сумасшедший: «Все мы смертны, но иногда, к сожалению, мы внезапно смертны», — выдохнул он тонкую струйку дыма, которая в свете фонаря больше походила на облако. — Иногда в самый неподходящий момент. И хоть ты думай об этом, хоть не думай, но это мало что меняет. — Мне не нравятся разговоры о смерти. — Смерть не самая любимая моя тема, ты прав. — А что тогда? — Диснейленд, секс, вино и приключения. — Может лучше приключения? — Фрейд бы сказал, что твоё избирательное внимание к словам собеседника весьма показательно. — Джерард, когда-нибудь я тебе всё-таки врежу. — Может быть позже. Мы прошли оставшиеся двести метров вдоль улицы, зашли сбоку, перелезли через уже знакомый мне своей коварностью забор и проникли в комнату сквозь прикрытое окно, которое я тут же закрыл. Я начал стягивать с себя одежду, будто бы она горела прямо на мне, но только по-настоящему заледенелый и промёрзший человек знает каково это — зайти в тёплое помещение с мороза, и какие неприятности это за собой приводит: пальцы, ноги, ладони, всё тело покалывало, и всё, чего мне хотелось, так это оказаться поскорее под своим тёплым одеялом и испытать долгожданное тепло. Джерард только смеялся и прятал рюкзак, в котором звякнули пустые бутылки, и куртку в шкаф. Свет мы не включали, так что я просто бросил вещи туда, где должна была быть тумба, и тут же нырнул под одеяло, издав при этом удовлетворительное «о да». Джерард закрыл шкаф и прошёл к своей кровати, — я слышал это. Потом повисла некоторая пауза. — Ты решил, когда мы свалим отсюда? Билеты в Диснейленд разве не нужно заказывать заранее? — улыбнулся я в темноту, но Джерард только вздохнул. — Не думаю, что сейчас это хорошая идея. — Но ведь… Мы же собирались, это твоя идея, и я совсем не против, она же решает буквально всё. — Да нет же, уже нет. — Но ты же был готов всё это время, более чем готов. — Ты сам знаешь в чём дело. Я провёл пальцами по своей шее, будто бы проверяя. — Ладно. — Обещаю тебе, как только лечение подействует, мы сделаем это. — Ладно, — произнёс я уже с меньшим энтузиазмом. Следы на моей шее я лишь чувствовал, так что даже не до конца верил в их существование. Мне было совсем не страшно. В конце концов, всё, чего мне сейчас хотелось, так это чтобы он выкинул всю эту херню из своей головы. Если уж я, «несчастная жертва», мог с этим смириться, то почему бы ему не сделать то же самое? — До завтра, — произнёс я, вздохнув. — Спокойных снов. Время шло, а я всё не мог заснуть, прислушиваясь ко всему, лёжа с закрытыми глазами. Я чувствовал, что упускаю момент. — Джерард, — тихо шепнул я, проверяя, спит ли он. — Джерард. Он молчал, и мне уже показалось, что он спит, но Джерард заговорил. — Как я мог допустить это? Когда упустил момент? У меня не получалось даже дышать, от волнения я просто не мог вдохнуть и молчал, пока лёгкие судорожно не втянули воздух сами собой. Я вдруг отчётливо понял, к чему всё идёт. Я боялся узнать то, о чём он больше не мог молчать, но я хотел узнать. — Расскажи мне. И он рассказал. — В детстве я был счастлив. Я был самым жизнерадостным грёбанным ребёнком, таким же, как и мой друг, с которым я почти никогда не расставался. Столько всего. Помню, однажды мы играли на заднем дворе, и я упал с дерева, больно тогда ударился, и он просидел со мной по меньшей мере полчаса, пока мама не спохватилась меня. С ним мне не было страшно даже тогда, хотя рука потом срасталась больше месяца и жутко чесалась под гипсом. Джерард всё говорил, а у меня и в мыслях не было его останавливать — мне нужно было знать. Это была почти физическая необходимость. Картины событий его жизни сменялись в моей голове так быстро, как если бы были кадрами фильма в ускоренной съёмке, а я просто пришёл в пустой кинотеатр и сидел в кромешной тьме, пялясь на экран и не думая о времени. — Мы рисовали вместе, гуляли, ели вредную еду. Мама моя никогда не была против, в отличие от отца, но она часто выручала меня, успокаивая его. Наша дружба ему совсем не нравилась. И я понял почему, но ничего не мог сделать… В тот день, когда мне должно было исполниться семь, отец целый день ходил как не свой. Мне казалось, что у него проблемы на работе, или он просто не в духе, или ещё что-нибудь из миллиона причин по которым взрослые брюзжат, но за ужином он расставил всё по местам. Думал, что расставил. В тот день мы с другом весь день играли во дворе, но когда вошли в дом, на кухню, чтобы разрезать торт, то мама не поставила ему тарелки. Я напомнил ей, но она ответила, что он уже поел, пока я был во дворе. Мама врала, а я не понимал зачем. И, конечно, мне было жутко стыдно, ведь друг сидел прямо рядом со мной. В тот день отец сказал, что Гарретт — всего лишь плод моей фантазии, что его никогда и не было, что этот цирк пора заканчивать, потому что я слишком взрослый, и в школе надо мной станут издеваться. Один напряжённый, стянутый нерв — вот что я представлял из себя сейчас. Всё, чего я боялся — пропустить хоть один кадр, хотя бы одно слово. Боялся не понять. Я слушал, но всё ещё не понимал до конца то, что это говорит тот самый Джерард, тот беззаботный и вечно смеющийся надо мной и над всем подряд Джерард, которого я знал. Но рассказ продолжался и тем самым не давал мне возможности снова прийти в себя. — Меня не засмеяли. Я всё ещё видел Гарретта, но теперь понимал, что его нет. Видел и через год, и через три, и через шесть, до самой старшей школы, но не говорил с ним. Это как если бы ты объявил кому-нибудь бойкот и проходишь мимо него, делая вид, что его просто не существует. Мне просто не хотелось быть странным. В середине выпускного года Гарретт пропал, ну, или мне так казалось. Потому что по дороге в школу я вдруг проснулся в чужой кровати с чужой девушкой, но… Это другая история. Никто, кроме меня, не понимал, что происходит, а потом, перед самым выпускным я попал в больницу, потому что Гарретт не был детской фантазией. И в эту же минуту у меня в голове засвербела одна единственная мысль, которая была настолько проста, что я удивлялся, как мог не додуматься до этого раньше. Ведь что бы ни думал о Гарретте Джерард, но он не был фантазией, он даже не был второй личностью — он был механизмом защиты. Маленький мальчишка, сидящий дома за телевизором и смотрящий мультики, пока его родители заняты работой; не имеющий ни одного настоящего друга, в одиночестве играющий на заднем дворе; ужинающий молча, пока его уставшие родители говорят о работе или просто молча жуют; падающий с дерева и испытывающий, вероятно, сильную боль, лежащий на земле целых полчаса, прежде чем его мать замечает его; проводящий целые дни в своей комнате, спускаясь только к обеду или ужину — как мог он справиться со всем этим сам? Но Джерард справился, как бы сложно ему не было. Никто не выбирает для себя то, что помогает сделать его жизнь хоть немного выносимей — я понял это благодаря человеку, который находился в трёх метрах от меня и распахивал дверь в свою жизнь. Такую, какой она на самом деле была, такую, частью которой я жаждал стать. Кто-то режет себя, кто-то запирается в комнате и завешивает окна тёмной тканью, кто-то впрыскивает себе что-то в кровь, кто-то вливает в себя очередную порцию, выбивает из кого-то дух, прекращает есть, прыгает под поезд, а кто-то сходит с ума во всём всеобъемлющем и беспрекрасном смысле этого слова. И этим последним кем-то был Джерард. Гарретт был Джерардом, полностью и всегда, и если Джерард не помнил, что делает Гарретт, то Гарретт всегда знал, что происходит. Гарретт осознавал и помнил всё, и не стремился стать «доминирующей личностью», как писали великие умы психиатрии в книге, которую одалживал мне доктор Фауст — Гарретт просто хотел защитить Джерарда. И каждое произнесённое Джерардом слово это подтверждало. — А твой отец, — вырвалось у меня. — Что сделал он? Когда узнал. — Он так и не узнал, и мама тоже. Врачи тогда ещё думали, что я страдаю от эпизодической потери памяти, даже пророчили мне маразм. — Но сейчас-то ты знаешь. Ты рассказал им? Твой отец был не прав, несправедлив. — Это уже ничего не значит. Он сказал это так, что я сразу же согласился: не значит. Я просто не мог сказать хоть слово против. — Они погибли. Их убили. В один из вчеров я пожелал им спокойных снов и ушёл в свою комнату, а очнулся уже в палате, через месяц после того, как это произошло. Я не был на похоронах и ничего не помнил, но я был первым, кто нашёл их, — он говорил это так, будто это происходило не с ним самим, а с кем-то другим. — Мне говорили, что было много крови. Убийца снял с мамы и отца кольца, и забрал его часы, там было всего на долларов шестьсот. Шестьсот. Убийцу поймали, но меня не пустили в суд — это могло сказаться на моей психике, по словам врачей. В доме с тех пор я так и не был, ни разу… Их комната была первой от лестницы, а потом моя. Я мог услышать и проснуться, помешать, но я не проснулся. — Джерард… Мне очень жаль, — произнёс я, запинаясь о каждый слог, закусывая губу, чтобы не начать извиняться за всё подряд. Я пытался сказать что-то ещё, но в конце концов решил просто промолчать и быть самим собой, надеясь, что это не слишком навредит кому-нибудь из нас. — Ничего. Спасибо. Я же даже не помню. Ничего не помню. И этим он был обязан Гарретту. Именно он принимал на себя ту самую тяжёлую часть судьбы Джерарда, избавлял от всего, что могло его ранить глубже, чем представлялось возможным. Вчера ночью Гарретт пытался избавиться и от меня, пока я был в неадекватном состоянии, потому что я мог ранить Джерарда. Но я даже не мог представить каким образом. *** Что же касается меня, то я ощущал ужасное, всепоглощающее чувство сострадания и осознавал, что сострадание это, каким бы сильным оно ни было, — совершенно бесполезно. Джерарду нужна была обычная дружеская поддержка, и я всегда был рядом, чтобы не дать ему поскользнуться. И я делал это не так, как Гарретт — я пытался помочь пережить и не оступиться, но не забыть. — Мне жаль, — повторил я ещё раз, понимая, что ничего умнее выдумать не смогу. Мне даже было непонятно почему мне жаль: из-за смерти его родителей, из-за его непонимания, из-за того, что наделал Гарретт или из-за всего этого сразу. — Я просто хотел быть кем-нибудь другим. Я просто устал, Фрэнк. — Я понимаю. — Прости меня за вчера. — Давно простил. Его исповедь, судя по всему, была окончена. События вставали одно за другим, вырисовываясь чёткими контурами. Я пытаюсь показать тебе, как много ты значишь для меня. В темноте я ничего не мог различить, и чувства, казавшиеся мне такими невыносимо сильными, что заставили подняться меня с постели и даже пройти несколько шагов так, что я даже не заметил этого, уже утихли. Мне нужно было сказать то самое важное из всего, что мне когда-либо уже приходилось говорить, но это было невероятно сложно. — Всё наладится, Джерард, — сказал я с уверенностью, которой не ожидал от себя. — Тебе больше не нужно справляться в одиночку. Джерард промолчал. От высказанного мне стало спокойнее, так что я вернулся в постель и спустя пару минут уже стал проваливаться в сон. Но я всё ещё мог слышать шаги, преодолевающие комнату, всё ближе ко мне, чувствовал тепло и вкус сигарет и вина от губ, которые раньше то и дело насмехались надо мной. И всё это абсолютно точно не было сном, но было так естественно, что даже не вызывало удивления. По-другому быть просто не могло. Ни одного слова больше не было сказано. Но мы поняли, как много мы значим друг для друга. И после всего, во что мы впутали друг друга… Пока Джерард возвращался к своей кровати, я подумал о той смерти, о которой мы не хотели говорить. Я подумал, что прямо сейчас мы немного умираем, на несколько шагов вперёд, к другому концу, другой стороне комнаты. Я бы окончил жизнь с тобой, под градом пуль. Я подумал, что мы все рождены больными, и только поэтому в конце концов умираем. Что если бы мы поняли, что за занозы вогнаны нам под кожу, то мы, быть может, никогда бы и не умерли больше. Но сейчас мы ходили с ними внутри, и наши раны кровоточили. Мы умираем. Все вокруг нас умирают. И сами мы тоже не выживем. И у нас, насколько бы длинной не казалась жизнь человека, ужасно мало времени, поэтому большую его часть нам нужно провести не здесь. Я подумал: «Ещё одна китайская ловушка, в которую мы загнали себя сами». Я подумал, что цепляюсь за того единственного человека, что позволяет мне пока ещё верить, что какое-то добро должно хоть где-то существовать. Я бы отправился с тобой до конца. Когда я проснулся ближе к обеду следующего дня, кровать Джерарда уже была аккуратно заправлена.