Сады Семирамиды. Том 2

Бестелесный призрак танцевал в воздухе. Маленькие босые ступни касались одними пальчиками невидимого помоста над полом, руки вздымались вверх, переплетались над головою и затем снова стремительно падали, резко останавливаясь у бедер. Опущенная головка, поникшие плечи, прозрачная ткань, оседая, струится вокруг ног – призрак замирает, но лишь на миг, по истечении которого вновь возвращается странный танец теней. Весь силуэт безжизненный, движения нереальны, словно танцующий спит. Но ведь это всего лишь призрак! И глаза на лице не сомкнуты сном, они глядят в упор, и зеленый жгучий огонь полыхает в них. Все ближе и ближе руки, они хотят обнять, но от них струится жар. «Прости меня, прости меня!» - шепчут бескровные губы. И вдруг словно ветер налетел, закружил белый силуэт и через мгновение унес с собой. - Нупта! Нупта!! Царь проснулся от собственного крика. За окном занимался новый день. Он огляделся, словно забыл, где находится. В смятой одежде лежал он на постели Нупты в ее комнате. В голове стучали сотни молотов, и поднять ее не было сил. Он закрыл глаза, пытаясь ни о чем не думать. Сухость обжигала горло, он потянулся рукой, пытаясь на ощупь найти низкий туалетный столик, на котором совсем недавно лежали украшения возлюбленной. Теперь там стоял золотой кувшин и бокал с недопитым вином. Тянущиеся к вину пальцы наткнулись на холодное стекло, и царь со стоном отдернул руку. Заставил себя сесть, и теперь смотрел вперед. Столик с кувшином стоял с другой стороны кровати. А там, куда тянулась его рука, стоял на низкой подставке саркофаг из хесбета*. До верху был он заполнен медом, а на дне его, под тяжелой темно-золотой массой, лежало тело его возлюбленной, облаченное в бордовое платье с золотым шитьем, усыпанное драгоценностями. Навуходоносор сполз с тахты и прижался лицом к стеклу. Уже не было слез ни в глазах, ни в душе, и боль потери сменилась мертвой пустотой. И даже лицо за этим стеклом, под толщей меда, было чужим, незнакомым, это была не Нупта. Ведь та, кого любил он, умела смеяться и плакать, хмуриться, сердиться, переживать, сочувствовать; но никогда на ее лице не было такого ледяного спокойствия. И эти руки никогда не были безжизненными, они были горячи и ласковы, хрупки и в то же время полны необъяснимой силы, способной укротить льва. Совсем недавно он целовал эти длинные нежные пальчики, ощущая губами их тепло, чувствуя, как пульсирует жизнь под бархатом кожи. А теперь? Теперь они пугали его, ему хотелось бежать отсюда, чтобы не видеть эти застывшие черты, но только бежать было некуда, за пределами этой комнаты была немая пустота, которая не подарит ему защищающих, оберегающих объятий. И он сидел на полу, прижавшись щекой к стеклянному гробу. Как сидел вчера, и позавчера, и три дня назад – уже почти неделю. В комнату, неслышно ступая, вошла Семирамида. Навуходоносор, не двигаясь, окинул ее взглядом. - Шаррум, тебе надо отдохнуть. Ты похож на призрак. - Я не могу спать, - устало прошептал он. – Она не дает. Семирамида подошла, заставила его подняться, повернула к себе его лицо. - Послушай меня. Я не стану тебя утешать или тормошить, я не знаю таких слов, и мне их тоже никто не говорил. Но пойми же, мы еще живы, давай не будем сами губить себя. Если что-то не дает тебе спать, я посижу с тобою, я не дам тебе почувствовать одиночество. Оно может тебя убить. Ложись. Я не уйду, даже если ты будешь меня гнать. Как дитя, он послушно улегся, уложив тяжелую свою голову на ее колени. Ласковые пальчики Семирамиды окунулись в густые завитки упругих волос и потихоньку распутывали всклокоченные кудри. И вместе с ними распутывался клубок мыслей, уходила тяжесть из головы, стучащая боль из висков. Он видел себя пятилетним малышом, сидящим на коленях у матери, и добрые теплые женские руки гладили его взбалмошную головку. Он слышал смех и сам улыбался во сне. И буйную голову его не отягощали заботы о государстве, не было саднящих ран на детском сердечке, не было въевшейся с годами ненависти и властолюбия. Была лишь одна огромная, на весь мир, всеобъемлющая любовь. Он тянулся ручонками к матери, чтобы обнять ее. И она добрым знакомым голосом говорила: «Чтобы ушло из твоего дома горе, сделавшее тебя одиноким, раздели его с другим одиноким». Его удивили эти слова, и он посмотрел на женщину, обнявшую его. Странно, только что он сидел на ее руках, а сейчас она была такой маленькой, что он легко поднял ее на руки. Это уже была не мать, и сам он уже не был ребенком. - Где я мог тебя видеть? - Во сне, - смеется она, не женщина, а совсем девчонка. И мысль вдруг словно пронзает его – ведь это Нупта, его любимая маленькая Нупта, которая… умерла. Но вот ведь он держит ее на руках, и она смеется, как прежде. Значит, это неправда? То, что ее больше нет? - Почему ты ушла? Почему оставила меня одного? - Ты не один, мой господин. Открой глаза, и ты увидишь, что рядом с тобой есть такой же несчастный и одинокий человек. Не стоит двоим быть одинокими, когда можно объединиться и опереться друг на друга. - Но кто это? - Открой глаза, открой глаза… - эхом зашептал удаляющийся голос, и царь проснулся. Он распахнул глаза сразу – над ним склонилась встревоженная Семирамида. - Я спал? – спросил он, вспомнив, что на сон укладывался головой на ее коленях, а теперь лежит на подушках, а Семирамида сидит рядом, на краю. - Ты, шаррум, проспал и ночь, и полдня. Даже не слышал, как приходили за тобой. - Кто? - Я не говорила тебе, а ты и не видел, что во дворе, там, куда выходят окна тронного зала, я велела построить усыпальницу для той, кого ты любил. И она уже готова. Он вновь помрачнел. - Шаррум, - тихо сказала она, - ты царь. Ты мужчина. Ты должен быть силен и телом, и духом. Возьми себя в руки. - Дай мне еще день, Семирамида. Один день. - Нет, - тихо, но твердо произнесла она. – Еще один день для тебя ничего не изменит. А вот ее давно пора отпустить. Иначе боги не примут ее. Все готово, двери усыпальницы распахнуты. Ты можешь проводить ее до самого конца. Но сначала приведи себя в достойный вид. Иди же. Он поднялся, качнулся, словно пьяный, и медленно побрел к выходу. На пороге он остановился, обернулся и долго смотрел на Семирамиду. - Ты должна знать, Семирамида, у меня никого больше нет. Кроме тебя. - У меня тоже, - прошептала она в ответ. Набу-шум-ишкун в сопровождении вооруженных воинов вошел в тронный зал. Его встретил тяжелый взгляд царицы. - Тебя давно ждут, советник, почему ты не поторопился? Или царский указ для тебя ничего не значит? - Царский указ настиг меня только что. Я не был дома. Но как только мне сообщили… - Да, да, я вижу, как только до тебя дошла охрана, только тогда ты смог явиться во дворец. - В чем моя вина, что за мной отправили дворцовую стражу? – невозмутимо спросил Шума. - Это не стража, а охрана. В городе неспокойно. Но я рада, что ты, Набу-шум-ишкун, успел прийти на главную сегодняшнюю церемонию. - На какую же? Разве сегодня праздник? - Ты в неведении? Сегодня все принесли жертвоприношение в дар богам, сегодня душа погибшей Нупты вознесется к небу. Не было лишь тебя. - Тогда позволь, царица, я отправлю домой гонца с повелением для супруги выдать серебро для жертвоприношения. - Не позволю. Мне известно, что твоя жена неделю назад покинула город, поэтому не тяни время. Нам будет достаточно средств, что есть у тебя при себе. - При себе? – Шума суетливо запахнул на животе тяжелые полы расшитого плаща. – У меня при себе почти ничего нет. - Нам достаточно твоего плаща, - она кивнула стоявшему рядом рабу, тот поклонился и подошел к советнику в ожидании. - Вот еще! – вскрикнул тот. – Почему я должен отдавать собственную дорогую вещь? - Потому что жертвоприношение – это возложение на алтарь дорогой собственности. Не важно, будь то баран или кошель с серебром, или дорогая одежда. Снимай! Мне известно, что твой плащ больше похож на доспехи, только не из того металла они сделаны. Не скупись, когда речь идет о милости богов. Растерянно смотрел Шума, как охранявшие его воины приблизились на шаг, услышал, как звякнуло оружие в их руках. Он торопливо скинул на руки рабу свой плащ, и раб, рассчитывавший на меньший вес, даже согнулся, подхватывая выпадающую одежду. Он быстро поднес плащ к трону и опустил на пол у ног царицы. - Теперь я могу уйти? – вызывающе спросил советник. Семирамида сделала удивленное лицо: - Уйти? Нет. Ты будешь присутствовать при погребении. Я хочу видеть, как ты будешь молить богов о том, чтобы приняли они благосклонно душу умершей. - Но… - забормотал он, но Семирамида перебила, обращаясь к охране: - Уведите его. Покинуть дворец можно будет только после разрешения царя. Когда его увели, Семирамида ногой пододвинула одному из рабов лежащий перед ней плащ Шумы. - Распорите подкладку. Плащ распотрошили при ней. Он действительно был похож на доспехи – изнутри весь прошит узкими пластинками золота и серебра. Для многих придворных не было секретом, что Шума таскает на себе часть своего имущества. Для каких целей, было непонятно, но, вероятно, кошель потерять было проще, нежели плащ, да и сопровождавшая его всегда охрана давала ему уверенность, что богатство на теле будет в большей сохранности. - Здесь около десяти мин, - проговорил раб, взвесивший пластинки. - Раздайте это моим соглядатаям, - приказала Семирамида и покинула зал. В тени и прохладе кипарисов возвышалась усыпальница, выстроенная из белого мрамора. Вокруг стояли воины с копьями и тяжелыми секирами. Царь с непроницаемым лицом наблюдал, как на каменном постаменте устанавливают саркофаг, как накрывают его такой же хесбетовой крышкой и намертво соединяют, вливая в приготовленные отверстия цементирующийся раствор. Рабы внесли в усыпальницу приношения и цветочные гирлянды, после чего оставили царя в усыпальнице одного наедине с телом возлюбленной. - Пчелка, маленькая моя пчелка, прости меня, - шептал он, - прости, что не смог тебя уберечь. Я не могу уйти за тобой прямо сейчас, я еще должен отомстить за тебя тем, кто отверг и погубил тебя, я еще должен принести к твоим ногам пепел Иерусалима. А потом я приду. Подожди меня немного. Прощай, пчелка. Прощай. Семирамида видела склонившийся у гроба силуэт, и сердце ее разрывалось от сдерживаемых слез, от горя, застывшего в груди. Она отослала прочь плакальщиц, пришедших вслед за жрецами. Жрецов, отчитавших молитвы, тоже поспешила отправить назад. Когда Навуходоносор вышел из склепа, возле усыпальницы была только Семирамида и ее личная охрана из шести человек. - Это ты заставила всех уйти? – спросил он. Она кивнула в ответ: - Мне ненавистен вид жрецов, шаррум. И плакальщицы мое горе не разделят со мной. Пусть вопят в храме. Я хочу проститься с Нуптой без свидетелей. - Я тоже свидетель? – тихо спросил он. - Нет, шаррум, ты можешь остаться. Но будет лучше, если ты уйдешь и запомнишь усыпальницу такой, как сейчас – с распахнутыми для тебя дверями. Ведь ты пообещал Нупте, что скоро будешь рядом? Иди, дай и мне проститься с нею. Он ничего не сказал больше, не стал оборачиваться, а только быстро покинул место упокоения возлюбленной. А Семирамида, сказав несколько слов одному из охранников, вошла в полумрак склепа. Она сняла со стены факел и разожгла стоявшие по четырем углам масляные светильники, принесенные сюда по ее приказу. Затем медленно подошла к саркофагу, провела ладонью по его холодной поверхности. Через синее стекло и слой меда тело Нупты было видно, но она старалась не смотреть на него. Ей казалось, что Нупта не там, а где-то рядом, невидимая, но видящая и слышащая происходящее. - Нупта, слышишь меня? Прости за то, что я задумала, за то, что твоя усыпальница станет усыпальницей и тому, кто этого не достоин. Но я хочу, чтобы он ответил за твою смерть. Прощай. Когда она вышла, перед склепом, в окружении охраны стоял советник Набу-шум-ишкун. Он хмуро смотрел на царицу в ожидании, чего еще потребует от него самозванка. - Войди в усыпальницу, Шума, - тихо сказала она. – Ты единственный, кто не простился с умершей. У тебя есть возможность загладить свою оплошность. - Я не достоин… - проговорил он, но она усмехнулась одними губами. - Неужели боишься? Он выпрямился и презрительно посмотрел на нее, после чего уверенно вошел в леденящий полумрак усыпальницы. Лицо Нупты смотрело на него закрытыми глазами из-за синего стекла. Семирамида сделала знак правой рукой, ее могучие воины бесшумно налегли на глыбу, покатившуюся на деревянных опорах… Набу-шум-ишкун боязливо склонился над гробом, и ему вдруг показалось, что по мертвым губам проскользнула усмешка. И в тот же миг страшный грохот потряс стены склепа. Обернувшись, Шума не увидел выхода – его больше не было, тяжелая серая монолитная глыба всей своей массой легла на разрез в стене, замуровав его. Почти неслышимый, долетел до него голос Семирамиды: - Великая честь оказана советнику царя Набу-шум-ишкуну. Он будет стражем усыпальницы. Вечным стражем! Первые минуты Шуме казалось, что его пугают, и это всего лишь глупая шутка. Он чувствовал, что царице известна его роль в восстании и гибели Нупты, и в душе понимал, что взбалмошная царица попытается его наказать. Но почему-то верил в свою неуязвимость. Конечно, наказание должно было последовать, он помнил, как она, не раздумывая, казнила банкира Кудурру, но замуровать его в склепе рядом с гробом, прячущим в своем чреве того, кого он убил – пусть и не своими руками, - это пока было непостижимо. Время шло, стихли все звуки, доносившиеся снаружи, ни единый луч света не проникал сквозь заваленное скалой отверстие, через которое он вошел в эту мышеловку. Разожженные царицей светильники по углам чуть потрескивали и чадили. Его охватила ярость. Ему хотелось разнести эту дьявольскую ловушку, и он принялся колотить в стены ногами и руками. Но холодный мрамор лишь заглушал его удары. Тогда он обернулся вокруг себя в надежде найти что-нибудь, что можно расколотить. В изголовье саркофага стояло несколько больших расписных кувшинов и множество маленьких. С диким хохотом поднял он один из них над головой и с наслаждением швырнул о стену. Отскочило замурованное горлышко, кувшин рассыпался на мелкие цветные осколки, обнажив обычную глиняную изнанку. В куче черепков заблестели, переливаясь, золотые украшения и камни, принадлежавшие Нупте. Драгоценности на время ослепили его, и он, позабыв о своем заточении, ползал по полу, подбирая раскатившиеся бусины-жемчужины. Встал на ноги и, раскинув в стороны руки, полные золота, рассмеялся. - Я выйду отсюда! Выйду и вынесу все эти побрякушки. Не было еще такого, чтобы живой жил с мертвым в склепе! Ты слышишь, глупая самозванка?! И он, словно одержимый, пнул ногой треногий светильник. Масло выплеснулось на его колено, и он завопил, побросав украшения. Опьянение тут же прошло. Усиленно дуя на обожженную ногу, он вдруг подумал о том, что очень скоро останется в темноте. Один светильник он уже опрокинул, осталось еще три, но и их хватит ненадолго, масла в них было уже меньше половины. - Нет, меня не оставят здесь, боги этого не допустят. Мыслимо ли заживо похоронить человека? Но голос его, прозвучавший в этой мертвой тишине, показался ему бредом умирающего – еле слышен и дрожит. И он решил, что думать гораздо легче, а говорить с самим собой – от этого можно сойти с ума. Очень скоро он обнаружил, что кроме темноты и страха, есть еще один враг – голод. Никогда не знавший, что это такое, он с ужасом слушал настойчивые требования желудка. Вытряхнув содержимое всех кувшинов, он распрощался с последней надеждой – вокруг было только золото, серебро, бирюза, сапфиры, и нет возможности обменять всю эту слепящую глаза кучу хоть на одну маленькую лепешку. Расшвыряв драгоценности, расколотив глиняные кувшины, он схватил маленький золотой сосуд с ручкой и бросился с ним к замурованному выходу. Он бился о камень и кричал до тех пор, пока из пальцев не начала сочиться кровь, а голос, застряв где-то в груди, перестал обличаться в звуки. Хрипя, как бешеный пес, он сполз по стене на пол, и взгляд его упал на саркофаг. «Ну, хорошо же, я отомщу вам!» Собрав последние силы, он с разбегу бросился грудью на стеклянный гроб. От удара согнулся пополам, и с удивлением увидел, что гроб даже не сдвинулся. Тогда он попытался стащить крышку, но лишь обломал ногти. Теряя терпение, он принялся стучать по синему стеклу осколками кувшинов, оставляя на нем легкие трещины. Но до тела царской возлюбленной он так и не добрался. Ее саркофаг был тяжел и плотен. Силы покинули его, и он плюхнулся на пол, утирая пот и слезы израненными руками. Шли часы. Сон пересилил голод и холод, и он заснул, прислонившись спиной к мраморной стене и вытянув ноги в кучу драгоценностей. Во сне он вздрагивал, что-то бормотал и рыдал. Просыпаться не хотелось, но сон отлетел внезапно, заставив его открыть глаза. С минуту он, ничего не понимая, хлопал веками, но не видел ничего, кроме беспросветного мрака. Постепенно, вытряхивая из себя клочки сна, он осознал нечто, отчего волосы зашевелились на его голове. Светильники погасли! И его глаза никогда не привыкнут к этой тьме, в которой не видно не только очертаний предметов, но даже собственных рук, поднесенных к носу. Он сидел, боясь шевельнуться, и холод стены пронизал его всего настолько, что он перестал ощущать конечности. Тишина давила на уши так, что он стал ощущать себя глухим. Ему хотелось произнести слово и убедиться, что он еще может говорить, но плотно сжатые, словно в судороге, челюсти не разжимались. Он начал думать о змеях и скорпионах, потом вспомнил, что в двух шагах от него лежит покойник, и все его тело облилось холодным потом. Нащупав под рукою несколько камней, он сжал их в кулак и швырнул во тьму. Они ударились о гроб, стекло глухо зазвучало. «Я еще здесь, в склепе, и ничего не изменилось». Ни есть, ни пить он уже не хотел, и при мысли о куске запеченного мяса его чуть не вывернуло. Через некоторое время ему показалось, что он слышит шипение. Или нет – тихое шуршание чешуек по каменному полу. Или и то, и другое вместе. Он услышал, как звякнуло что-то рядом, и сдвинулся глиняный черепок, и сразу же после этого вновь почувствовал свои ноги. Вернее, не сами ноги, а то, что через них ползет длинное, толстое, скользкое нечто. Что будет, если он двинется? И он окаменел, не надеясь, что тело змеи когда-нибудь кончится. Но вот хвост скользнул с его ноги на пол, легкое шуршание растворилось в тишине. И Шума даже пожалел о том, что змея уползла. Лучше бы она свернулась на его ногах и лежала рядом, живая, шипящая. А он думал бы только о том, что змея спит на нем, и его мысли не возвращались бы к голоду, темноте, тишине, гробу. Он не знал, сколько прошло времени, может, всего час, а может, уже несколько дней. Хотя нет, он бы давно умер с голоду. Вероятно, прошло не более двух суток, или даже меньше. Разум, кажется, уже покидал его, мысли перестали беспокоить голову, временами он впадал в забытье, ненадолго облегчающее его существование в этом склепе. И в ту минуту он тоже дремал, когда внезапно услышал над собою тихое шелестящее дыхание, окликнувшее его: - Шума! Что-то очень легкое коснулось его плеча. Открыв глаза, он увидел неясный голубой свет, струившийся от саркофага. На крышке его сидело бледное прозрачное существо, и Шума абсолютно спокойно подумал: «Привидение!» И потерял сознание. Однако невидимые заботливые руки растормошили его, и он вновь увидел сидящий призрак. Не меняя позы, призрак медленно поплыл к нему, тихо приговаривая: - Вставай, Шума, вставай. Непонятная сила подняла его и поставила на ноги, затем с такой силой толкнула в спину, что он плашмя полетел на гроб и уткнулся лицом в стекло, увидев на расстоянии пяти пальцев от себя лицо Нупты. Глаза, обведенные черными кругами, смотрели на него с изуродованного побоями лица, губы хищно усмехались. Не в силах оторваться от стекла, Шума завопил, что было сил, и вдруг закашлялся, его замутило. Стоя на четвереньках, он почувствовал, как его выворачивает, но рвоты не было, а было ощущение, что его вырвало самим собой. Что сначала его ноги, затем тело, руки выворачиваются из его рта, а затем и голова, и теперь он видит перед собой самого себя. И смотрит с той стороны, куда его выворачивало. «Я сошел с ума», - промелькнуло в голове, в то время, как его тело, стоящее на четвереньках напротив него – то тело, из которого он вышел, - оседает на пол, а взгляд потухает, однако глаза распахнуты ужасом. - Умер, умер, - закричало со всех сторон, и, оглянувшись, он увидел, что склеп битком набит призраками, да и сам он стал прозрачным и невесомым. - Кто умер? – спросил он. - Шума, - ответило сразу несколько голосов. - А кто же я? - Ты никто, никто, никто… Сотни рук подхватили его, и он вместе со всеми пролетел сквозь крышу и устремился в ночное небо. В один миг потух внизу Вавилон, он несся ввысь, но ни единой звездочки не было в этой ночи. - Куда меня несут? Ему не ответили, а вскоре он увидел огромную гору, словно висевшую в пустоте. Вершина ее была прорезана, и в недра уходила бездонная пропасть, словно жаровня, раскаленная добела. Его донесли до кратера и с гиканьем отпустили. Он вновь почувствовал свой вес и полетел вниз, в самое пекло. * Хесбет – сплав из стекла темно-голубого цвета, имитирующего лазурит.