В шкафах хранятся не только скелеты...

Глава 9. Кику почувствовал, как расправляются слипшиеся легкие. Вообще-то, за время переходов он уже почти привык к этому мерзкому ощущению - когда тебя словно протискивают сквозь длинную трубку, парящую в невесомости. Япония давно уяснил: руки нужно держать как можно ближе к телу - так они меньше затекают, - а перед самым переходом заглотнуть побольше воздуха, потому что во время парения в небытие весь кислород испаряется из легких, и ты чувствуешь себя, как рыба на суше. То есть бьешься в судорогах и благодаришь весь скоп богов, каких только знаешь, когда воздух вновь поступает в твой организм. Словом, ощущение мерзкое. Вдохнув тяжелый, какой-то сладковатый воздух, Япония открыл глаза. И тут же замер - он по-прежнему ничего не видел. Его окутывала давящая, тяжелая мгла, словно он попал в какой-то склеп. Кику ожесточенно вглядывался в темноту, пока его глаза не привыкли к ней и он не сумел различить очертания каких-то вещей. Кику неосознанно вытянул руки, и мелкими шажками двинулся вперед, пока не нащупал что-то мягкое и тяжелое. Японец на миг испугался, но спустя мгновение до него дошло, что мягкое и тяжелое - это огромный кусок ткани, свисающий откуда-то с потолка. Вспомнив, что в европейской культуре это именуется портьерами, Кику аккуратно отодвинул ткань, и в ту же секунду тонкий луч света проник в помещение, где они находились. А точнее, в коридор. Страны определенно находились в ином здании, нежели в предыдущем воспоминании. Там, в московском тереме, было полутемно и душно, пахло сосной, и звук шагов гулко разносился по коридору. А здесь тонкий луч успел осветить высокие белые стены, искусный резной паркет, потолок, украшенный позолоченной лепкой - крошечные солнечные отблески завораживающе вспыхнули, но всего лишь на миг, - и огромные люстры с сотней свечей, сейчас потухших. Приглядевшись, Кику увидел настоящие сталактиты воска, застывшего в самых причудливых и разнообразных формах. Но в следующий миг тяжелая ткань скользнула обратно, и все великолепие русской архитектуры снова заволокло мглой. Кику стоял, не в силах снова отодвинуть портьеру. Только что он видел то, что никогда не сравниться с красотой его храмов и дворцов его императоров. Нет, русская архитектура - самая богатая, самая разнообразная, самая завораживающая - навсегда останется одной из самых желаемых загадок для специалистов и простых туристов. Переплетение ансамблей роскошного, броского барокко и спокойного, сдержанного классицизма; призрачно легкие громады зданий, миллионы арок, статуй, памятников и фонтанов; простор площадей и обманчивая узость маленьких улочек, переливчатая музыка гудящей брусчатки под ногами, звон колоколов с мерцающей позолотой куполов храмов и перекинутые через реки мосты, совершенно непохожие друг на друга и кажущиеся до того легкими, что их вот-вот снесет наступающие волной - вот они, особенности знаменитого русского архитектурного великолепия. Нигде еще невозможно найти такого смешения самых разнообразных стилей, начиная от самых древних и заканчивая самыми современными, которые бы так гармонично воспринимались человеческим глазом. Нет, на такое была способна только Россия - страна обманов, холода и красоты. На такое был способен лишь Иван - существо, хранящее в себе весь мир. - Где это мы? И почему тут темно, как у Арти в лаборатории? - Голос Америки не смог заставить сбившееся дыхание Японии прийти в порядок. - Скорее всего, в Санкт-Петербурге. Так, стоп, а что ты делал у меня в лаборатории?!.. - Санкт-Петербург… - Заворожено прошептал Япония, кончиками пальцев касаясь своих губ и тут же испуганно их отдергивая. Потом он произнес имя города еще раз, катая его на языке и словно пробуя на вкус. Франция, услышав шепот Кику, понимающе хмыкнул: - Приготовьтесь, мои дорогие. В Санкт-Петербург сложно не влюбиться. - Влюбиться?.. - Произнес Кику, чувствуя, как начинают пылать щеки и мысленно благодаря, что его никто не видит. - Именно. Санкт-Петербург - величайшее творение Брагинского, самая молодая столица - вернее, город, когда-то являвшийся столицей, - и, бесспорно, одно из самых прекрасных мест нашей планеты. - Вот оно что… - Япония кивнул, но, поняв, что Франциск не увидит его в темноте, еще сильнее смутился. Кику хотел сказать что-то еще, но тут голос Китая нагло перебил так и не начавшуюся фразу Хонды: - Мне кажется, или вон там - в следующий миг японец почувствовал, как чья-то рука пролетела прямо у него перед носом, чудом не задев, - свет? Япония резко повергнул голову, и заметил тонкую полоску света, разлившуюся по полу и по стене невдалеке от столпившихся стран. Все, как один, не сговариваясь, двинулись к источнику света. Идти по темному коридору было довольно тяжело, но когда воплощения добрались до цели, перед ними встала еще одна проблема - дверь, из-за которой лился теплый, мягкий свет была едва-едва приоткрыта. Франциск уверенно протянул ладонь к ручке, но его пальцы прошли сквозь желтоватый резной металл. Выругавшись, Бонфуа повторил попытку, но никаких успехов не добился. Кику успел заметить, как растерянно переглянулись Германия с Англией, а затем недовольный возглас Америки оглушил Японию на одно ухо: - Эй, почему она не открывается? Мне кажется, что там ходит кто-то! Арти, не стой столбом, дерни посильней! - Да умолкни ты, дурень!.. Не видишь - у нас не получиться ее открыть?! Мы эфирные, тупой болван, эфирные! А если ты так хочешь узнать, кто там, то будь добр - закрой свой надоедливый рот и послушай! Америка обиженно засопел, а Япония только хмыкнул: Артур всегда был чересчур жесток со своим бывшим воспитанником. На самом деле Англия никогда не желал зла Америке, но выражения при общении с ним выбирал довольно грубые - чисто в качестве профилактики. Из-за двери доносились два приглушенных голоса - мужской и женский. Порой их перебивал звонкий цокот обуви по паркету и шуршание пышных одежд. Женщина то и дело звонко и коротко смеялась, мужчина лишь хмыкал. Япония напрягся, пытаясь разобрать быстрые веселые слова: - … расскажи еще что-нибудь! - Ты уверена? Мне кажется, тебе следовало бы вернуться в постель. - Ох, ты так печешься! Не волнуйся - кратковременный обморок еще ничего не значит. - Но не четвертый же раз за неделю!... «Один из них - Брагинский, - пронеслось в голове у Хонды, - а вторая - та женщина, Элеонор!» - …в любом случае… мы… будет хорошо! Ты слишком много уделяешь этому внимания, Россия. Я еще не настолько слаба, как кажется. - Я знаю, Леля. - Несмотря на разделяющее их расстояние, Япония ясно представил, как тяжело вздохнул Брагинский и по старой привычке откинул голову. - Что бы ты хотела услышать? - Расскажи мне что-нибудь про ваши походы с Петром. Оказывается, солдаты такие веселые люди! - Не совсем. - Иван коротко усмехнулся. - Ты же знаешь, что Петр имеет привычку переодеваться в рабочую одежду и по городу в таком виде разгуливать?... Ну так вот. Пошли мы с ним как-то вечером в кабак - я в качестве сопровождающего - и там он с одним солдатом выпил. Настало время расплачиваться. Ну, Петр, ясное дело, достал из кармана пятак - и в ус не дует. А солдат, недолго думая, оставил в качестве залога свой палаш. У Царя-батюшки нашего глаза по пять рублей, а солдат только отмахнулся - мол, с жалованьем выкуплю. А на место палаша засунул полено. Поехали мы с Романовым на следующий день полк смотреть. Петр прошелся вдоль рядов, и тут глядь - заметил-таки этого солдата-хитреца. Встал против него, и говорит: «Руби меня палашом!». Солдат побледнел, покраснел, и лопочет: «Никак не смею!». Петр на него давай орать и ногами топать. Тому делать нечего - взялся за деревяшку, заорал: «Веленьем Господнем, пусть сталь обратиться в дерево!» и ка-ак треснет нашего царя! Ты Петра знаешь - об него стальной брусок расколется, не то, что полено. Полетели во все стороны щепки, солдаты крестятся, поп молится, а Петр ржет. «Находчив, сволочь! - говорит, - За грязные ножны - пять суток гауптвахты, а потом в штурманскую школу!»*. Девушка засмеялась. Япония вдруг осознал, что его губы тоже невольно растянулись в усмешке. - И почему только все забавное происходит с вами, когда меня нет поблизости?! Вон, над вашим Голицыным полмира хохочет! - Ты про тот случай, когда он шведов в качестве бесплатной рабочей силой использовал?**... - А про что же еще? Снова раздался дробный цокот каблуков и еще слышимый скрип паркета. Япония почувствовал легкое мановение ветерка и ударивший в нос приятный цветочный запах - Элеонор пронеслась прямо перед дверью. - Знаешь, сегодня ты не такой, как обычно. - Внезапно сказала девушка. Япония почувствовал, как напрягся стоящий рядом и прилипший к двери ухом Франция. - Сегодня ведь должно произойти нечто важное, не так ли? - Да. - Не стал делать тайны Иван. Его голос неожиданно смягчился, и, мягко обволакивая все поверхности, заполнил зал. - Сегодня я получу свою награду за победу в войне. Повисла тишина. Япония услышал, как закряхтел Англия - все-таки стоять, полусогнувшись, и подслушивать под дверью было по меньшей мере несолидно для ведущих стран двадцать первого века. - И что же это за награда? - Голос Элеонор лучился любопытством. Иван хмыкнул. - Это маленький сюрприз. - Что он сказал? - прошептал Америка, ерзая от нетерпения на месте и невольно пододвигая легкого Китая своей обширной кормой. - Сказал что-то про сюрприз! Ай, Джонс, кончай елозить! - Ван раздраженно зашипел, пытаясь оттолкнуть Америку подальше от себя. Выходило плохо. Увлеченный потасовкой, звук шагов Япония приметил не сразу. А когда услышал, было поздно - сквозь его грудь прошла чья-то рука в белой шелковой перчатке и такой же рубашке с манжетой, вцепляясь в ручку двери и дергая на себя. Япония с трудом удержался от крика: ощущения были словно ему в грудь вставили ледяную глыбу. Кику инстинктивно зажмурился, увидев летящую на себя дверь, но тяжелая створка тоже миновала его. Перепуганный Япония дернулся, и с размаху влетел в залитый огнем свечей зал. Он поражал своими масштабами. Чтобы увидеть потолок, украшенный яркими фресками с изображениями сцен из Библии, приходилось задирать голову до хруста в шее. Высокие, узкие окна, закованные тяжелыми чугунными резными решетками, уходящими, как и окна, ввысь стены - светлые, с позолотой и лепкой, - и паркет, сложенный в один неповторимый узор. Зал был огромен - намного больше всего особняка самого Японии. И фигурки Брагинского и Элеонор, стоящие рядом друг с другом, казались крохотными по сравнению с этим чудом. - Брагинский! - Скрипучий голос Пруссии стал уже привычным и почти родным в воспоминаниях России. - Пока ты тут лясы точишь, корабль уже почти в порту! Поторопи свою величественную особу, или я отправлюсь в одиночку! - Больно тебе там будут рады. - Фыркнул Россия, с насмешкой глядя на Пруссию. Япония услышал шум за спиной - остальные тоже ввалились в залу. - О, так «сюрприз» еще и не приехал. Это становится все интереснее. - Элеонор стрельнула своими сапфировыми, чуть прищуренными глазами, буквально прожигая ими русского. Кику почувствовал, как по спине пробежался табун мурашек. Элеонор выглядела намного…женственнее, чем в предыдущем воспоминании. Возможно, всему виной была одежда - Элеонор, наконец, сменила военную форму на подобающее даме той эпохи облачение. Ее голову венчала высокая, сантиметров двадцать, прическа, с множеством завитков, косичек и крошечных бантиков; одета она была в нежно-кремовое, пышное платье с корсетом, широким поясом и глубоким вырезом, причем подол был настолько широк, что девушка казалась в два раза объемнее, чем была. Кику почувствовал, как у него отвисла челюсть - в его культуре к пышности одеяний относились довольно холодно. На шее девушки висело колье с синими камнями, из ушей свисали длинные серьги. Лицо Элеонор было бледным, а щеки, нарумяненные, пылали как две розы - но даже слой косметики не мог скрыть ярко выступающие скулы и залегшие под глазами тени. У Японии что-то защемило в груди - раньше девушка, хоть и появлялась редко и в не совсем подобающем виде, выглядела куда более здоровее и жизнерадостней. Хонда перевел взгляд на двух мужчин - Брагинского и Байльштидта. Собственно, они изменились не сильно - все те же белоснежные рубашки с жабо и манжетами, те же весты - узкие распашные куртки из дорогих и ярких шелковых тканей, застегнутые посередине груди и с фальшивой застежкой на спине - у Брагинского белая, у Гилберта - красная; кюлоты, чулки и туфли с квадратными пряжками. У каждого на поясе болталась шпага в богатых ножнах, покачивающаяся в такт их ходьбе, а длинные волосы были заплетены в тугую короткую косу и перехвачены темными лентами. Кику недоверчиво смотрел на две державы - они казались ему какими-то хрупкими и фарфоровыми, учитывая, что в современном мире Иван предпочитал военную форму любому другому виду одежды. - М-да, какие-то они…кхм… - Америке, видимо, тоже не пришлась по вкусу мода восемнадцатого столетия. Он с легким отвращением смотрел на трех призраков прошлого - таких обманчиво пышных, радостных и легких, схожих с манерой архитектуры минувшего века, - явно не понимая, как можно по собственной воле напялить подобное. Запоздало Кику вспомнил, что Альфред, как и Яо и он, Кику, редко интересовался модой - точнее, европейской модой. Нет, эти три страны объединяла собственная независимость в плане понятий красоты и моральности одеяния; весь остальной мир старался подражать главному моднику всея планеты - Франции. И, естественно, услышав подобный комментарий и домыслив его, Франциск справедливо обиделся за свое давешнее творение. - Ох, не нравится ему, вы посмотрите! Ну и нахал ты, друг мой! Попробуй-ка каждый сезон выдавать новую идею, я на тебя посмотрю! - И хотя Япония стоял спиной к Бонфуа, богатое воображение художника быстро нарисовало, недовольно скривившееся лицо Франции. - Ну, признай: восемнадцатый век был не самым лучшим твоим периодом. - Англия так и сочился сочувствием, но его ехидно дрожащий голос выдавал его с головой. Франция мрачно повернулся к Керкленду. - Ты был в восторге. - Едко заметил он, и тут же увернулся от тычка разозлившегося Артура. Япония обеспокоенно покосился на них, но возникшая поблизости каменная фигура Германии подавила конфликт в самом его зародыше одним своим присутствием. Брагинский тем временем всеми силами пытался уйти от ответа, при этом кряхтя, переминаясь с ноги на ноги и вообще выглядя довольно жалко. - Понимаешь… Как бы… Ох… - Брагинский, ну что ты прям как девица на выданье! Сестра, представляешь, этот обалдуй умудрился отвоевать у Речи Посполитой одну из своих сестер! - Спасибо, Гилберт. Без тебя я просто не справился бы. - Россия уничтожающе покосился на Пруссию, а затем пожал плечами, столкнувшись с взглядом Элеонор. - И почему же ты раньше не сказал! Идите скорее, а то не успеете в порт! - А ты с нами не пойдешь? - Гилберт, даже не спрашивая разрешения Ивана - в конце концов, его сестра! - зазывающее посмотрел на собственную родственницу. Воплощение Германии, однако, помотала головой. - Прости, брат, но я немного…Как бы сказать… В общем не думаю, что я буду хорошей попутчицей. - Может, тебе все-таки прилечь?! - Мгновенно подорвался Брагинский, внимательно прожигая девушку взглядом, словно ожидая, что она вот-вот упадет навзничь. - Я же сказала, что нет! Каким местом ты вообще слушаешь, а, Брагинский? А теперь ступайте! Видеть вас не желаю! Вон! - Элеонор мгновенно обозлилась, и яростно замахала руками, отгоняя мужчин, как мух. Две страны попятились. Девушка, не особо церемонясь, вытолкнула их из зала (вторженцы выскользнули следом) и захлопнула тяжелые створки дверей - удивительно, как сил хватило. Оказавшись в темном коридоре, Россия и Пруссия некоторое время постояли молча, а потом Иван негромко произнес: - Прикинь, меня только что из собственного дома выставили. - Бывает. Снова воцарилось молчание. Кику слышал дыхание Пруссии - тяжелое, немного скованное. Иван же дышал почти бесшумно. Вдруг мужчины, не сговариваясь, двинулись куда-то по коридору, и странам пришлось идти за ними. Но вот тут ожидало очередное препятствие - Брагинский легко передвигался по темному коридору собственного поместья, а Гилберт, зная его характер, был тут частым гостем и ориентировался тоже неплохо. Чего нельзя сказать о вторженцах - то и дело кто-нибудь спотыкался и хватался за своего товарища, вызывая поток ругательств со стороны второго. Нельзя было отставать - насколько понял Кику, поместье было очень и очень велико, и перспектива заблудиться мало прельщала. Кому хотелось плутать и плутать во тьме переплетений, как одинокому призраку, и страдальчески завывать, зная, что его никто не услышит?.. Картина одиночества настолько заняла воображение Японии, что он не сразу понял, когда они оказались около двери. Толчок - и вот страны стоят на высоком крыльце из белого мрамора, глядя на синее, безоблачное небо и вдыхая чистый воздух. Кику сам не понял, чему так радостно улыбнулся - свету, солнцу или ветру. Брагинский скатился с крыльца, перепрыгивая через ступеньку, а вот Япония слегка притормозил, осматривая двор. Было видно, что поместье еще не достроено. В огромном дворе, окруженном чугунным резным забором, сновала куча людей, громко шумящих и сосредоточенно чем-то занимающихся. Бородатые мужчины в дорогих кафтанах солидно переговаривались друг с другом, дымя трубками, а женщины в платках и смешные кудрявые мальчишки сновали подле, только путаясь под ногами. Оглянувшись, Кику с трудом удержался от восторженного свиста. Огромное, богато украшенное лепкой и колоннами изумрудное здание внушало уважение. Правда, большая часть его правого крыла была покрыта строительными лесами, а колонны пока стояли несимметрично - в той же правой части не хватало трех, - но зато левая половина особняка была вполне пригодна для жизни. Кику внимательно всматривался в высокие окна второго этажа - он помнил, что они спускались по лестнице - пока не заметил мелькнувшую там женскую фигуру. - Ну нифига себе Брагинский резиденцию отбабахал! - Америка восторженно крутил головой направо и налево. - Подумать только - наш коммунист, скромный работяга, и такие буржуазийные задатки! - Ну не всегда же Иван был коммунистом. - Людвиг говорил очень сдержанно, но Япония видел, что ему тоже слегка не по себе. - К тому же, насколько я помню, у Италии… - Да, у нас с братиком тоже есть особняк! Немного поменьше этого, но тоже очень красивый! Правда-правда! - Италия светился счастьем, готовый в любой момент пригласить к себе всю ораву гостей. - И у нас с этим лягушатником. И у Испании, и у Нидерланд, и вообще у всех, кому есть за тысячу. - Англия усмехнулся, а потом едко добавил. - А вот Америка в пролете. Опоздал, бедняга! - Ничего, мои дома тоже хороши! - Джонс горделиво выпятил грудь, стараясь показать Артуру, что он вообще ни капли не задет. Но Япония знал - впечатлительному американцу было бы приятно иметь нечто подобное в своих владениях. - Господин Брагинский! - Вздрогнув, страны горохом ссыпались с лестницы, догоняя уже отдалившихся Россию и Пруссию. К хозяину особняка только что подбежала женщина лет сорока с суровым выражением лица, в длинном болотном платье и чепчике. Япония знал, что еще полвека назад в американских домах такие женщины носили должность «экономка». - Господин Брагинский! Сделано все, что Вы велели: мастера приглашены, его Величество уведомлен, письмо германскому королю отправлено. Крупы и продукты закуплены. А еще табаку, вина и кар-то-фе-ля. - По слогам закончила женщина, опустив глаза. Видимо, это слово давалось ей тяжело. - Хорошо, Марфа Степановна. Что-нибудь еще? - Да, господин Брагинский. Та госпожа, что соизволила остаться у Вас в апартаментах, - женщина залилась легким румянцем, - какие распоряжения будут по ее поводу? - Хм… Присмотрите за ней, Марфа Степановна. На самом деле, она тяжело больна, и требует заботы и внимания, как дитя малое. Подайте ей ужин, принесите теплую перину и налейте ей вина красного, подогретого. Если станет плохо - зовите лекаря, и мне гонца сразу. Я буду в порту, но вернусь к вечеру. Могу я вам доверять, Марфа Степановна? - Брагинский мягко посмотрел на женщину, и та кивнула. - Вот и замечательно. - Иван коротко кивнул, и последовал дальше. Пруссия засеменил рядом. Кику приметил, что Брагинский, до этого смотревший на Гилберта снизу вверх, теперь почти одного роста с ним. - Что за фрау? - Поинтересовался Байльшмидт, как только они отошли на приличное расстояние. Иван отмахнулся. - Ученая крепостная. У нее муж француз беглый был, научил ее всем светским премудростям, да только слег прошлой зимой с холерой. Предварительно пропив все хозяйство. Но она умная баба, рукастая, выбилась в столицу, где ее и приметили - сначала в гостинице служила, после у меня, как доярка. А потом и дальше пошла. Ты не переживай - Лелю в обиду не даст, она у меня хозяйственная. - Кстати про столицу. Что Дмитрий? Как поживает? - Да черт его знает, - внезапно поморщился Иван, - он со мной не разговаривает. - Как?! - Изумился Пруссия. - Город с собственной страной? Да я смотрю, авторитета у тебя вообще никакого нет, Брагинский. - Понимаешь, его смертельно обидело, что столицу, испокон веков которой он являлся, перенесли в какой-то недостроенный, скудный городок с немецким названием и нерусской архитектурой! - На выходе ответил Россия, поднимая вверх указательный палец. - Да еще и город без воплощения! Поэтому он заявил, что пускай оно все провалится пропадом, и пускай я качусь вместе со своим Императором к черту на куличики. Вот так все и было. - Ты его разбаловал. Если бы мой Кенигсберг себе такое позволял, я бы его давно!.. - Гилберт потряс в воздухе кулаком. - Что бы ты ему сделал? - Иван скептично посмотрел на Пруссию. Тот замялся. Брагинский вздохнул. - Вот и я о том же. Слушая беседу двух стран, Япония и не заметил, как они миновали двор, и вышли за ограждение. Здесь уже не было шума и грохота - только тишина, покой и ветер. Особняк располагался на отдалении от только начавшего зарождаться Петербурга - Япония, повертев головой, обнаружил блестящий на солнце шпиль Петропавловской крепости невдалеке, - и потому был окружен полудиким лесом. Шумела крона невысоких берез, приятно ласкали глаз трепещущиеся листочки кустарников, мягко стелилась к земле трава с полевыми цветами. Желтая песчаная дорога уходила куда-то вдаль, а самого особняка стоял небольшой экипаж с запряженной двойкой гнедых коней. Кучер выглядел замучено и удрученно, потому что клубы дыма, пускаемые пассажиром экипажа, плавно плыли к лицу уставшего мужика. - Привет, чокнутый! - радостно поздоровался Пруссия, подлетая к экипажу и запрыгивая в него. Иван сделал это куда более неторопливо. - Инакомыслящий, друг мой, инакомыслящий. - Холл даже не поморщился, когда его в очередной раз унизили. Вместо этого он залез к себе за пазуху и извлек оттуда еще две трубки из темного дерева, которые моментально протянул своим спутникам. - Пока Элеонор не видит. - Добавил он, видя, как охотно потянулись два блондина к предложенному. Кучер, которому стало интересно, что там не должна увидеть некая Элеонор, оглянулся через плечо, и едва слышно застонал, поняв, что избавиться от завесы дыма ему не удастся. Более того, она даже станет еще плотнее. Японии показалось, что он заметил ехидный огонек в глазах Голландии. Но ручаться он не мог - восемь стран были заняты тщетными попытками забраться в экипаж. Он был четырехместным, и три сиденья уже заняли. Страны понимали, что вечно экипаж стоять не будет, а бежать сзади никому не хотелось. Хитрый Китай первый сообразил, что нужно делать, и уселся на свободное место. Правда, к нему втиснули щуплого Японию под предлогом экономии пространства. Но азиаты не жаловались - они маленькие, им комфортно. А вот широченным европейцам и американцам придется попотеть. Наконец, кое-как уместившись - длинные ноги Людвига и Франциска болтались снаружи, и воплощения сидели, свесив ноги к дороге. Остальные разместились на спинке сиденья экипажа - страны ждали продолжения интересного разговора. Но его не последовало: воплощения сидели, лениво пыхая трубками и пуская кольца дыма. Кучер, матерясь сквозь зубы, натянул вожжи, и экипаж тронулся. Вот тут-то Германия с Францией поняли, как им повезло: трясло немилосердно. Несчастные на спинке сиденья давно уже отбили свои филейные части, а сидящие в экипаже должны были постоянно следить за мелькающими огромными колесами, грозящими закрутить кусочек одежды на спицу, и ветками кустарников, норовящими хлестнуть по лицу. Однако троица держав вообще никак не реагировала на неудобства - привыкли. Стараясь отвлечься, Япония попытался удивиться факту Брагинского-курильщика, но почему-то не смог. Скорее всего, виноват случай с Исландией: тихий и неприметный северянин своей любовью к куреву доставил немало хлопот Европе***. Тогда и выяснилось, что многие страны имеют некоторые тайны от коллег, совсем как обычные люди. Общим решением было дозволено сохранить эти тайны при себе - кому захочется раскрывать секреты? К тому же, еще со времен службы с Германией Япония помнил, что Гилберт всегда любил затянуться самокруткой, а потом долго ворчать, что настоящего табаку в мире почти не осталось. Следовало полагать, что начал отравлять себе легкие Пруссия давно, и явно не в одиночку. За такими размышлениями Кику не заметил, как они въехали в черту города. Хотя, городом это было назвать сложно - только его зачатком. Каменные красивые дома высились в центре, улицы помечались досками, а по окраинам стояли косые деревянные хаты - времянки строителей. Зато Япония разглядел каменную площадь, отделанные мрамором причалы и набережные с причудливым украшением, покачивающиеся на Неве корабли и лодочки - для переправы на другой берег. Очертания Петропавловской крепости придавали эскизу города некой броскости. И все же сердцем Санкт-Петербурга был порт; а Нева была аортой, по которой протекала жизнь города - поэтому все строительство Северной Столицы началось именно с облагораживания реки. - Честно скоммунизженная идея. - Внезапно презрительно фыркнул, используя когда-то употребленное Брагинским выражение, Италия, с ненавистью покашиваясь на крошечные лодочки около спусков к Неве. Германия усмехнулся - он помнил, откуда Петр I позаимствовал идею свой новой столицы. И помнил, что свою уникальность Санкт-Петербург обрел только после смерти собственного основателя.**** Наконец адская машина пыток - так окрестил экипаж Америка - остановилась. Россия, Пруссия и Голландия, совершенно не чувствуя дискомфорта, вышли на мостовую. Кику же и его спутники на мостовую выпали, и принялись со стонами растирать затекшие конечности. Все-таки они привыкли путешествовать с удобствами своего времени. - Ну, и что теперь? - Негромко спросил Пруссия, флегматично рассматривая крестьян, не кончающимся потоком тянущихся в сторону стройки. - Что-что - ждем! - Проворчал Россия, выпуская очередной клуб дыма. - А ты меня так гнал, так гнал!.. - Что, хотелось еще немного с сестрой побыть? Вы в последнее время сильно сблизились! - Пруссия ядовито посмотрел на русского, но тот только выпустил струйку дым ему в лицо. Гилберт возмущенно запыхтел. - О, смотрите - черная кошка. - Холл заговорил так внезапно, что препирающиеся страны вздрогнули. - Срочно нужно дерево. - Он повертел головой. Пруссия и Россия задумчивым взглядом проводили растрепанный, драный хвост черного кота, скрывшегося за углом. А потом, не сговариваясь, постучали по лбу Голландии. Холл подавился дымом и собирался что-то сказать, но потом сдулся. В буквальном смысле. Япония даже подумал, что дым у Де Варда выходит через уши. - Кстати, как выглядит твоя сестра? - Спустя пару минут поинтересовался Нидерланды, которому, видимо, очень хотелось поговорить. Брагинский только открыл рот, чтобы ответить, но Гилберт его перебил: - Маленькая, чумазая, растрепанная, смотрит волком, платье страшненькое, и сама не красавица! - Быстро отрапортовал Пруссия, весело поглядывая на Ивана. Тот поморщился: - Ты видел ее в последний раз полтора века назад. Как раз в тот момент, когда Речь Посполитая собрала все силы, дабы хорошенько проучить тебя. Не кажется ли тебе, что с того момента моя сестра хоть немного изменилась? - Не, вы, русские, не меняетесь - ты тому яркий пример. Как был валенком, так и остался. - Гилберт засмеялся, и быстро увернулся от подзатыльника России. Брагинский раздраженно зашипел и попытался достать Пруссию, но тот вдруг резко помрачнел и с серьезным видом указал на пристань. Большой красивый корабль величаво пристал к берегу, трапы перекинули на сушу, и теперь куча матросов сновала туда-сюда, перетаскивая разные тюки и мешки. Корабль явно был купеческим. Япония даже сначала не понял, что так заинтересовало Пруссию в этом судне, но после, приглядевшись, заметил развивающиеся на ветру красно-белые флаги - флаги Речи Посполитой. Троица стран, переглянувшись, неторопливо приблизились к кораблю. Матросы их словно не замечали. Япония приметил, каким цепким взглядом Россия всматривается в лицо каждого моряка, ища в нем знакомые черты. Да и вообще Иван выглядел крайне напряженно - его лицо, еще слегка нездоровое после минувшей войны, заострилось и помрачнело, глаза стали еще больше напоминать два холодных граненых аметиста, а грудь вздымалась рвано и беспокойно. Внезапно поток моряков поредел, и на трап вступили еще двое - мужчина и женщина, которую он вел под локоток. Мужчина, точнее, молодой юноша казался Японии более чем знакомым. Грустные синие глаза, чуть вьющиеся каштановые волосы, средний рост, зеленый бархатный кафтан, шпага на поясе… - О, это же Литва! - Осенило внезапно Америку, и догадки Японии подтвердились. Торис Лоринайтис неторопливо спускался с корабля, и матросы уважительно поднимали шляпы, завидев его. Однако выражение лица у Литвы было крайне опечаленным, таким, словно его вели на смертную казнь. Япония перевел взгляд на спутницу Ториса, пытаясь понять, какая это из двух сестер Брагинского. Девушка не была похожа ни на старшую, ни на младшую. Но, когда незнакомка все же приблизилась, Кику сумел разгадать ее личность, однако, чтобы озвучить свои предположения, ему срочно требовалось вернуть себе способность говорить. Беларусь была… не такая, как сейчас. Нет, современная Наташа тоже могла заставить сердце любого мужчины сбиться с ритма одним только своим взглядом, но вот эта…Прежде всего, Беларуси очень шла мода восемнадцатого века. Пышное платье нежно-бирюзового цвета подчеркивало огромные синие глаза девушки, белая кожа, оттененная пудрой, казалась фарфоровой, пышная юбка подчеркивала тонкую талию и хрупкость Арловской, а светлые волосы, уложенные в очередной каскад, казались ужасно мягкими и так и просились потрогать. Наташа обеспокоенно оглядывалась по сторонам, не замечая похотливых взглядов моряков, скользящих по нежной шейке к вырезу декольте. Зато такие взгляды замечал Литва, как маяк крутивший головой и грозясь уничтожить каждого, кто хоть приблизиться к Наталье. - Вау… - Франция пожирал плотоядным взглядом тонкую фигурку Наташи. - Все-таки у Брагинского обе сестренки не промах! С мнением Франции были солидарны еще несколько стран. Трубка Пруссия со звоном выпала у него из рук, и покатилась по мостовой, а рот его неэстетично отвис. Гилберт ошалело хлопал глазами, рассматривая Наташу, и вздрогнул, когда Голландия, продолжая флегматично выпускать клубы пара, протянул: - Если вот это, - он указал на Наташу, - маленькая, чумазая и растрепанная, то у меня в голове возникает логичный вопрос: а как выглядит большая, чистая и красивая? Ответить Пруссия не успел; Наталья, до этого явно кого-то искавшая, нашла свою цель. Коротко и болезненно вскрикнув, девушка мгновенно сбросила придерживающую ее руку Литвы (Торис поморщился, словно его ткнули чем-то острым) и кинулась к стоящим мужчинам. Моряки засвистели. Брагинский, до этого ошарашено разглядывающий сестру, решительно подался вперед. Наталья летела прямо на них. Ее волосы растрепались, щеки раскраснелись, из глаз текли прозрачные слезы. Но больше всего Японию поразил крик, раненной птицей вырвавшийся из груди Беларуси. Он пронесся по только начавшим строиться улицам, запутался в реях кораблей, всколыхнул полы кафтанов мужчин, потрепал перья на шляпках женщин, и взвился ввысь, даря небу свою непорочность, надежду и веру в светлое, счастливое будущее… - Януш! Брагинский споткнулся. Не то. Не родное. Чужое. Польское. Япония почувствовал, что радость, легким газом заполнившая грудную клетку секундой раньше, мигом отяжелела и противным свинцовым шариком заворочалась в груди. Рука Ивана, протянутая в сторону бегущей девушки, чуть дрогнула. Но в следующий миг Наталья уже повисла на брате, сжав его в объятьях и поливая слезами его рубашку. Моряки завистливо засвистели. Литва, семенивший следом за Наташей, рявкнул на них. - Ян! Януш! Ты не представляешь, как я скучала! С того самого дня, как нас… как мы… Ах, братик! Мы с Олей так волновались за тебя! Польша нам постоянно такие ужасы рассказывал, а порой и на пару со Швецией! Братик, мы так боялись тебя потерять! Янечка, Ян… - Наташа со всхлипами продолжала говорить что-то бессвязное, обнимая Россию все крепче. Брагинский тоже выпал из прострации, и неловко приобнял сестру, но каждый раз, когда Беларусь произносила имя России, тот морщился, как от пощечины. - Тише, тише, Ната… Все хорошо. Теперь мы будем вместе, правда-правда, всегда-всегда… - Плечи девушки подрагивали, и Иван неторопливо поглаживал их. - Скоро и Оля приедет, и мы снова будем все вместе, я, ты и Оля…Погоди немного, все наладится, наладится… Брагинский твердил одно и тоже, как молитву, а Беларусь внимательно слушала. Картина была просто идеалистическая: две страны, брат и сестра, не видевшиеся почти две сотни лет, и которые совершенно не имеют понятия, как подступиться друг к другу. Но обоим хотелось подарить максимум тепла родственнику, и от этого и отталкивались их неловкие движение и глупые слова. Япония ощутил резкий прилив сентиментальной радости. Но, к сожалению, все имеет свойство кончаться. - Приветствую, Россия. - Вежливо поздоровался приблизившийся вплотную Литва. Беларусь дернулась, и вцепилась в руку Брагинского, словно испугавшись, что Торис сейчас снова разлучит ее с братом. - День добрый, Литва. Как добрались? - Россия говорил почтительно, но тон его был холоден. - Как поживает Польша? - Прекрасно. Вам, господа, тоже желаю доброго здравия. - Торис кивнул застывшим спутникам Брагинского. - Итак, Россия. Мы с вами заключили контракт, по которому земли восточной Беларуси и собственно официальный их представитель - Литва слегка поморщился - переходят к вам. Через пару дней прибудет посол, дабы скрепить нашу сделку печатью. Вопросы есть? - Есть. - Мило улыбнулся Иван. У Японии, уже более менее привыкшему к оскалу Брагинского, эта эмоция вызвала только мурашки на спине. А вот Литва судорожно вздохнул и еле заметно вздрогнул. - Моя старшая сестра, Ольга… Мы можем продолжить бессмысленную войну, но я сильно сомневаюсь, что вы наткнетесь на еще одного Мазепу. - Иван недобро хмыкнул. - Полагаю, намного разумнее будет… хм… позволить сестре самостоятельно перебраться ко мне, не находите? - Ну, будет ли это разумно, решать уже не мне, а Османской Империи. - Литва тоже улыбнулся. Япония буквально ощутил исходящее от Ториса ликование по поводу возможности насолить Брагинскому. - Ольга уже не один десяток лет живет в личном гареме Садыка. Если у тебя к нему претензии… - В гареме? Ох, мне не нравится это слово… - Иван говорил задумчиво, словно рассуждая вслух, но чуткая натура Литвы почуяла приближающуюся опасность и поспешила сменить тему: - Словом, формальности будут соблюдены. Наталья… останется у тебя. По ее собственному желанию. - Убито закончил Литва и в подтверждение своих слов кивнул. Голландия и Пруссия переглянулись. - Не стоит делать из этого трагедию. Глупо было надеяться, что я не сбегу от вас с Польшей при первой возможности. - Жестоко сказала Наталья, заправляя за ухо выбившуюся прядь. - К тому же, прекрати распускать нюни: у нас с тобой еще три дня мук бок о бок, и только потом я, наконец, распрощаюсь с вами. Надеюсь, навсегда. - Не понял? - В любимой русской манере - совершенно неуместной - поинтересовался Россия. Наталья вздохнула. - Мне нужно в Минск, братец. Торис по старой дружбе обещал подкинуть. Все это время я жила в Варшаве, вместе с ними, и в собственной столице… - Я тебя понял. Значит, вернешься примерно через семь дней? - Он задумчиво почесал подбородок, считая дорогу туда и обратно. - Я велю подготовить тебе комнату. - Спасибо, брат. - Крайне вежливо поблагодарила Беларусь. Япония всем телом ощущал повисшую неловкость - родственники, столько мечтавшие о встрече, даже не знали, о чем при этой встрече говорить. Россия выглядел крайне неуверенно, порой зазывно поглядывая на Пруссию, но тот слишком увлекся созерцанием неба, напрочь игнорируя сигналы России. Наташа тоже немного стушевалась, но в руку Ивана вцепилась крепко, боясь отпускать. - Эм… Натали. Нам нужно вернуться на корабль, скоро отплытие… - Торис поскреб затылок, не решаясь поднять глаза на северную красавицу. Его щеки залил предательский румянец. - Хорошо. - Наташа отошла на пару шагов, но руки Ивана так и не отпустила, потянув его за собой. Торис досадливо цыкнул, но тут же одернулся, а спутники Брагинского невидимым конвоем преследовали его. Брагинский проводил сестру до самого трапа. Там еще раз обнял, теперь уже намного жарче. Наташа зарылась носом в ткань весты Ивана, втянув родной запах брусники с примесью дыма, и легкой птицей взлетела на корабль. Литва, сдержанно кивнув, последовал за ней. - Я вернусь, братец! Дождись меня! - Сложив руки в рупор, крикнула Наташа, как только корабль отчалил. - Гилберт, была рада повидаться! Ты все так же похож на упыря, как и при первой нашей встрече! - Гилберт покраснел кончиками ушей, а Холл хрюкнул от смеха. - Сударь с трубкой, примите мою искреннюю радость от знакомства с вами, пускай и только зрительного! - Холл усмехнулся и помахал своей здоровенной шляпой в качестве ответа. - Братец! Я смертельно скучала по тебе, Ванечка! Брагинский вздрогнул, и улыбнулся в ответ. Шарик в груди рассосался, словно его и не было. - Пора возвращаться в поместье. Запарился я. - Быстро сказал он, как только корабль отдалился на приличное расстояние. Холл цокнул. - У тебя хорошая сестра. Чуткая, красивая. А старшая такая же? - А что это тебя вдруг так заинтересовало? - Не хочу, чтобы меня подозревали в растлении малолетних. - Никто тебя подозревать не будет, не переживай. Глупо подозревать труп. Панорама Питера внезапно поплыла перед глазами, словно вода, вытекающая сквозь пальцы: смазались дома, набережная превратилась в единую серую полоску, а небо и вовсе стало какой-то малопонятной синей кляксой. Япония прикрыл глаза, понимая, что он просто перемещается в очередное воспоминание. Как надеялся сам Кику, в какое-нибудь счастливое и безмятежное, как предыдущее. Ему не хотелось ни крови, ни боли. Ни для себя, ни для Ивана. Кику давно поймал себя на том, что испытывает некую смесь жалости и сострадания при виде Брагинского, и ему становилось от этого… противно. Конечно, жалость не была чужда Кику, но глупо сострадать человеку, у которого все его проблемы именно из-за неуемного и скверного характера. Япония всегда знал, что неспособность Брагинского держать язык за зубами крайне бесила страны Европы, а мнение о «Мировом Зле» сложилось благодаря твердой упертости Ивана, не желающего даже рассматривать чужое мнение. Нет, выслушать-то он его выслушает, и, может быть, что-то для себя отметит, но никогда не посчитает истинным и правильным. ***** А если посчитает, то только со своим корректированием и правками. Кляксы вдруг приняли очертания нормальных вещей, и Япония осознал, что они вновь находятся в поместье Брагинского. Теперь темный коридор не являлся преградой, к тому же, сейчас он вообще не был темным - тысячи свечей в тяжелых канделябрах разгоняли мрак своим неровным светом, порой мягко потрескивая фитилями. Япония завертелся, разглядывая лепку и позолоту, которыми были украшены стены, но тут что-то горячее упало ему прямо на макушку, и Кику взвизгнул - оказалось, он стоял прямо под люстрой. Искать Брагинского не пришлось - русский взволнованно маршировал взад-вперед перед дверью одной из комнат, ловко уворачиваясь от летящих сверху капель воска и недовольно закусывая губу. Подле него, в роскошных креслах, сидели Пруссия и Голландия - кресла стояли прямо посреди коридора, но государства это не особо смущало. Мужчины хмурились, и неотрывно наблюдали за Иваном, из-за чего их головы вертелись, подобно маятникам. - Россия, кончай уже мельтешить! Скоро башка открутиться, честное слово. - Наконец, не выдержал Гилберт. Иван замер. - Между прочим, ты мог бы проявить хоть каплю беспокойства! Она твоя сестра, к слову говоря. Эх, и почему этот паж не смог найти нас вовремя?!... - Ну, зато твоя гувернантка вовремя нашла врача. Так что Германский Союз будет в полном порядке. - Холл с помощью огнива пытался раскурить трубку, но искра выходила недостаточной силы. Де Вард раздраженно шипел и пробовал снова, и снова, и снова. - И, кстати, я проявляю максимум заботы. Письмо Австрии было написано в кратчайшие сроки. - Гилберт возмущенно надулся. - О, да, ты просто потрясающий родственник. Назвал Родериха идиотом и жлобом всего шесть с половиной раз - половина потому, что написал с ошибкой. Достижение! - Крайне ядовито откликнулся Брагинский, желчно косясь на Пруссию. Гилберт пробубнил что-то на своем родном языке и отвернулся, насупившись. Иван снова замаршировал. Дверь - белая, с позолотой и резными ручками - открылась так внезапно, что Россия еле успел затормозить, дабы не познакомиться с ней носом. Из комнаты выкатился маленький толстый человек в кафтане и накрахмаленном светлом парике, тяжело дыша и протирая взмокшие руки какой-то тряпкой. - Ну-с, господин-с Брагинский… - Протянул он грудным голосом. - Пациентка, голубушка наша, просто переутомилась! Ничего страшного с ней не случилось-с. Три державы облегченно выдохнули, но доктор - а как понял Япония, это был именно вышеупомянутый Холлом доктор - говорил дальше, почему-то хмурясь и покачивая головой. - Однако, смею заметить, пациентке следует воздержаться от поездок и прочим путешествий. Только-с постельный режим-с, господа! Правильно и сытно питаться - рябчики, рыбка, фрукты, кофий и так далее, - не перенапрягаться, и вообще быть окруженной заботой и вниманием-с! Теперь она фарфоровая кукла, господа-с. Не знаю-с, что за болезнь терзает ее хрупкое тело, но любая тревога и печаль - и все-с, конец! Аллес капут! Le Roi est mort, vive le Roi! - И… неужели ничего нельзя сделать? - С некой паникой в голосе спросил Гилберт. Врач достал из-за пазухи платок и промокнул им выступивший на лбу пот. - Я не смогу. Найдите мне во всей России - да что там в России, во всем мире! - хоть одного лекаря, способного излечить подобное, и я кину к его ногам собственное имение, всех своих крепостных и все свои сбережения и уйду в монастырь! Клянусь Богом и своей честью!... Врач, кажется, говорил что-то еще, но коридор поплыл перед глазами Японии, и он не услышал конца фразы. Помещение свернулось в небольшую воронку, и вся мебель, смазываясь, стекалась туда. Кику даже на миг испугался - а вдруг горячий воск, выливающийся из свечей, стечет ему прямо на голову? Но этого не произошло. Зато началось что-то странное, такое, чего до этого не было. Кику будто стоял в огромной комнате-кинотеатре, где все четыре стены - белые экраны. На этих экранах проносились коротенькие фильмы, совершенно не связанные друг с другом, но имеющие нечто общее. Героев. Урывки воспоминаний, вспышки эмоций и уколы чувств обрушивались на Японию ежесекундно, и он даже не понимал, что происходит в очередном фильме, не в силах отойти от предыдущего. Но постепенно складывалась общая картина. Вспоминая слова врача о слабом здоровье девушки, Япония понимал, почему Элеонор осталась в особняке Брагинского. Еще он понимал волнение Ивана, денно и нощно не спускающего глаз с больной пациентки. Порой на картинках мелькали Пруссия, Холл, гувернантка и прочие дворовые, пару раз он видел Беларусь и даже Австрию - но главными героями были, бесспорно, воплощения Германии и России. Дни сменялись ночами, сезоны - сезонами, и что-то неуловимое начало закрадываться в душу Японии, то, чего он сам, признаться, никогда не испытывал. Вот первые картины, где Иван держится робко и затравленно, не смея приблизиться к Элеонор хоть на немного - стоит в стороне, в тени, отвечает тихо. Элеонор тоже как будто опасается его - словно это ни она пила пиво из его кружки, ни она подтрунивала над ним, ни она смеялась над общими шутками. Теперь, когда они стали сожителями, оба открывали для себя что-то новое друг в друге, то, что тщательно скрывалось, и никогда не должно было всплыть. Иногда быстрые фильмы тормозили, словно хотели показать что-то важное. Особенно Японии запомнилось несколько картин, одной из которых было воспоминание, связанное с музыкой. Уже знакомый зал был залит холодным серым светом, сочившимся с улицы. Несмотря на то, что все шторы были распахнуты, в помещении царил полумрак. Богатая и яркая лепка холодно мерцала, а качающиеся за окном кроны деревьев сообщали о сильном ветре и нагоняли тоску. Ее - тоску - усиливала неторопливая мелодия, лившаяся из белоснежного пианино, стоящего посреди зала. Сидевшая за инструментом Элеонор была задумчива и грустна, и ее пальцы, быстро мелькавшие над клавишами, были похожи на умирающих светлых бабочек, из последних сил хлопающих своими тонкими крылышками. На девушке было темное простое платье, подчеркивающее почти прозрачную кожу и ее бледность, невыгодно выставляющие залегшие на лице тени и ярко выпирающие скулы. Воплощение заметно похудело и сдало, хотя Япония мог поклясться, что прошло примерно полтора месяца с последней их «остановки», где страны во главе с Гилбертом вслух читали какого-то французского комика и громко хохотали над его шутками. Брагинский стоял здесь же, чуть поодаль, у окна. Оставаясь с Элеонор надолго один на один, он заметно терялся и держался гораздо менее уверенно, чем при мимолетных встречах. На лице Ивана - заметно повзрослевшего, надо сказать - проступило какое-то мечтательное выражение, словно он получал внеземное удовольствие от простенькой клавишной мелодии. Япония не был знатоком в области музыки, но мог уверенно сказать, что композиторы самого Брагинского в недалеком девятнадцатом веке творили произведения, намного превосходящие игру Элеонор во всех областях. Но, тем не менее, Россия с детским восторгом слушал повторяющиеся из раза в раз ноты, жмуря глаза и покачивая головой в такт мелодии. Японии показалось, что Ивана радует не сама музыка, а ее исполнитель. Внезапно мелодия оборвалась. Брагинский распахнул глаза, и внимательно уставился на Элеонор, сидящую неестественно прямо, словно она проглотила палку. - Тебе так нравится музыка? - Ее голос, немного сиплый и слегка более серьезный, чем обычно, гулко отразился от стен зала. - Да. Она… завораживает. - Я могу поспросить Австрию сыграть для тебя что-то стоящее, а не то, что играю я. Ты поймешь разницу. - Зачем мне что-то стоящее? Мне нравится эта мелодия, и все. Если бы я хотел слушать музыку для того, что бы понимать ее, меня бы тут не было. - Ты слушаешь для того, чтобы просто слушать? Это глупо. - Это правильно, Леля. Я не европеец, которому нужно что-то сложное и вычурное. Я привык искать красоту в совершенно простом и обыденном, как, например, пение соловья. Повисла неловкая тишина. Оба воплощения внимательно смотрели друг на друга - молодая, набирающая силу Империя и угасающая, маленькая, но по-своему прекрасная страна. - Играй дальше. - Почти потребовал Иван, прожигая девушку своим холодным взглядом. Элеонор, вопреки ожиданиям Японии, даже не вздрогнула. Она выпрямилась еще сильнее, отводя плечи немного назад, и в ее хрупком теле Кику вдруг почувствовал небывалую мощь, сравнимую с мощью сильной процветающей страны. - Я устала. Почему бы не сыграть тебе? - Она, несмотря на свой довольно внушительный вид, говорила вполне дружелюбно. Иван поморщился. - Сильно сомневаюсь, что мои руки подходят для игры на пианино. Я скорее могу переломить весло, нежели нажимать на клавиши. К тому же, медведь на моем ухе станцевал и вальс, и мазурку, и Бог знает еще что. - Не стоит утверждать раньше времени. Иди сюда. - Брагинский с явной неохотой отклеился от стены, на которую опирался спиной, и буквально проплыл сквозь зал. Сабля на его бедре покачивалась в такт его шагам. - Смотри. - Элеонор слегка отодвинулась, открывая Брагинскому доступ к клавишам. Иван склонился над инструментом, не забывая держать дистанцию. - Вот это - гамма до мажор*******… Элеонор говорила и говорила, но Япония ее не слушал. Вернее, не так. Кику изо всех сил прислушивался к словам девушки, но они не доходили до него, теряясь где-то в сознании Ивана. Зато запах ее волос, тусклый блеск глаз были видны очень и очень хорошо. Кику не видел, что она показывает играть - он смотрел за белоснежными пальцами, порхающими над клавишами, а в голове рождались странные ассоциации… Где-то в груди что-то тяжело бухнуло, и как будто какое-то невиданное растение дало побеги. Тонкий зеленый стебель только-только пробил тяжелую влажную почву, и его зеленая головка любопытно показалась над землей. Япония не знал, что это за растение и не сорняк ли это, но почему-то заинтересованно ждал, когда же оно подрастет. - Попробуй сыграть. - Иван, послушавшись приказа, осторожно коснулся подушечками пальцев клавиши. Та возмущенно загудела, привыкшая к более нежным рукам. Брагинский неуклюже сыграл четыре простые ноты, и вопросительно посмотрел на Элеонор. Так одобряюще кивнула. - Ты научишь меня той мелодии, что играешь сама? - Внезапно спросил Россия, снова неловкими пальцами нажимая на клавиши, выводя простую гамму. Девушка отрицательно покачала головой. - Если ты будешь прилежно тренироваться, ты сам ее отгадаешь. Вот тебе стимул. Япония жадно вслушивался в монолог, но внезапно мир словно отъехал назад, и перед Кику снова стали со скоростью бронепоезда проноситься различные отрывки из жизни России. Самые разнообразные, они не откладывались в памяти отдельно, скорее сливались в общий поток, постепенно меняющий отношение своим двум главным героям. С каждой «картинкой» Иван становился все смелее и смелее, начинал держаться более вольно, а Элеонор улыбалась уже не дежурной улыбкой, а искренне. Они плавно перешли от планки «товарищи» к планке «друзья», а затем уже и к «лучшим друзьям». Все чаще мелькали счастливые лица, слышался смех и шутки. Стебель набирал силу, стремился вверх и прочнел. Он налился силой и сочностью, и стали проявляться на нем первые намеки на зеленые листики. В какой-то момент поток вновь замедлился, и перед Кику предстала забавнейшая картина: в знакомом Парадном зале играл вальс, и Брагинский со своей гостьей неторопливо кружились в танце. Вернее, танцевала Элеонор - Иван же, неловко спотыкаясь и явно чувствуя себя не в своей тарелке, топтался рядом. Он стыдливо краснел - слова «стыдливо покраснеть» и «Брагинский» вообще не хотели сочетаться в голове Японии, но он мог поклясться, что видел румянец своим глазами - и пытался отойти в сторону, но веселящаяся Элеонор не давала ему это сделать. Она хохотала, когда Иван случайно наступал на полы ее пышного платья, хлопала в ладоши, когда Брагинский неумело пытался двигаться в музыку, и постоянно подбадривала его, хватая за руки и вытягивая в центр залы: - Ну же, Иван! Ты сможешь! У тебя же есть слух, почему ты не хочешь двигаться?! - Я… пытаюсь. - Пыхтел в ответ Иван, и все начиналось по новой. У Кику сложилось впечатление, что Элеонор нравится издеваться над Россией. Или еще одно воспоминание. В этот раз они находились на залитой солнцем поляне с высокой, зеленой, потрясающе пахнущей травой и прозрачным голубым небом, раскинувшимся над головой. Дул сильный ветер; волосы собравшихся государств нещадно трепало. Россия, сидящий на траве, безуспешно пытался читать вслух книгу - страницы, шурша, постоянно перелистывались, а порывы ветра заглушали его голос. Но Иван не сдавался: с поистине русской упертостью он говорил все громче и громче, пока наконец не скатился до банального ора. Сидящие рядом Пруссия, Элеонор и Голландия хихикали, и Япония вдруг ощутил небывалое умиротворение: вот она, самая страшная страна их мира, спокойно (относительно), в кругу своих друзей (у России?..) читающая какое-то произведение, судя по слогу, Шекспира. Совершенно нереально: Россия мог бы находиться в одиночестве, читая что-нибудь мрачное и тяжелое, а не комедию, небо могло быть бы темным, а ветер - холодным, но нет. Картина была до того идеалистичной, что у Кику невольно заныли зубы от всей ее слащавости, хотя в душе Япония признавал, что он - страна романтичная, уступающая, конечно, Франции, но все же. Одни сакуры чего стоят. Но когда на плечо России легла тонкая белоснежная ручка, вызывая очередной оскал Брагинского, Кику все-таки испугался за содержимое своего желудка. Более того, он ощутил, что краснеет. Внутри все плавилось и прело - то ли у него, то ли у самого России, - а в груди гулко стучало сердце. И внезапно Кику почувствовал себя счастливым. Стебель в груди выпрямился, подобно стреле, и окончательно окреп. Листья расправились во всей их красе - тонкие прожилки из салатовых превратилась в темно-зеленые, а на самой верхушке стебля набух огромный, но пока еще плотно запечатанный бутон. И снова замелькало прошлое, подобно кадрам в киноленте, и снова проносились целые дни и недели всего за один миг. Япония видел, как менялись эти двое - Брагинский становился все выше и крепче, прибавил в плечах, осанка его выровнялась, могучие плечи расправились, голос стал намного грубее, а лицо почти утратило детскую округлость. Иван рос, как растет обычный человек, с той только разницей, что годы развития человеческого мужчины уместились в несколько месяцев для страны. Противоположностью русскому была Элеонор - девушка с каждым днем все усыхала и сжималась, ее некогда блестящие волосы тускнели, кожа становилась все бледнее и прозрачнее, так, что в скором времени стали проглядывать синие вены, а темные круги под глазами, казалось, охватывают больше половины лица, как причудливая карнавальная маска. Болезнь пожирала ее, словно тление, уничтожающее некогда самую красивую розу плантации - медленно, со вкусом, смакуя ее страдания. Девушка все еще оставалась неописуемо красивой, но движения, до этого плавные и легкие, стали грузными и рваными, словно ей было уже тяжело носить свое тело, а пышные платья становились все более скромными, будто Элеонор была Золушкой, у которой часы уже пробили далеко за двенадцать. В воспоминаниях она все еще была хохотушкой и неугомонной, но ее смех становился все выше и выше, истончаясь, и в какой-то момент Япония серьезно испугался - сейчас Элеонор снова начнет смеяться, а потом раствориться в воздухе, ведь ее легкие не выдержат его объема и лопнут, и она тоже лопнет, подобно мыльному пузырю. Вскоре поток воспоминаний стал замедляться, и все они приобрели некоторую настороженность - Иван смутно осознавал, что грядет нечто страшное, но упорно не хотел в это верить. И еще больше не хотел, чтобы Элеонор заподозрила о его знании. Он старался больше улыбаться, стал гораздо галантнее - его манеры все улучшались из-за постоянного контакта с женщиной, - и вел себя так, словно к нему на три дня приехала любимая кузина - старался показать ей все и сразу, не замолкая и не давая мыслить самой. И такая «русская терапия» помогала: Япония видел, что в одиночестве лицо Элеонор всегда мрачнело, но стоило рядом появиться русскому, как девушка моментально расцветала. В такие моменты она напоминала Хонде цветок из только-только засушенного гербария - вроде бы уже увядший, но все еще восхитительно пахнущий. И, вопреки угасающему дитю Матери-природы, рождалось еще одно. Стебель в груди набрал достаточное количество силы, дабы распустить бутон. Это был никакой не сорняк - это была прекрасная пышная роза, зазывно алеющая под плотными чашелистиками. Япония не мог дождаться, когда же уже начнется цветение. Постоянным гостем в воспоминаниях был Пруссия, гораздо реже мелькал Голландия, а затем уже и Австрия. Родерих появился неожиданно, как всегда педантично протирая стекла очков и не снимая с лица маску аристократического презрения. Он внезапно оказывался рядом, сухо кивал Ивану, шел к своей сестре и проводил с ней долгие часы в ее комнате, плотно закрывая за собой двери. В это время сознание грызло какое-то едкое чувство, и Японии дико хотелось распахнуть дверь комнаты Элеонор и вышвырнуть Австрию прочь. Но он не мог - он прекрасно слышал пианинные мелодии, негромкий голос Родериха и легкий смех Элеонор. И когда он слышал этот смех, руки, поднятые в порыве беспричинной ярости, опускались, и цветок в груди раскрывался все больше и больше. Но в какой-то момент все хорошее кончается. Для Ивана это кончилось в тот миг, когда Элеонор, в темном платье и завязанными в простой хвост волосами, полезла на деревянной стремянке за книгой, стоящей на верней полке. Иван привык за ней следить - но в тот миг он отвлекся, всего на секунду, но этого хватило. Он успел услышать тонкий вскрик, а затем глухой удар - и вот она лежит, как подбитая птица, изящно раскинув руки и утопая в полах собственного платья. Глаза ее закрыты, на лице - мучительная гримаса. И вот Россия подхватывает ее, такую хрупкую и легкую, на руки, и сломя голову несется куда-то, а в голове бьется одна паническая мысль - успеть, успеть… Куда успеть и для чего - не ясно. Прокатились заморозки. Стебель слегка увял и покрылся инеем. Бутон сжался. Как, собственно, и любопытство Японии. И снова очередное воспоминание. Иван понуро сидит на бархатном диване, его всегда гордо поднятая голова опущена, руки судорожно вцепились в волосы. Стоящий рядом Пруссия механически похлопывает его по плечу, но лицо у Гилберта совершенно пустое. А вот Австрия, напротив, так и пышет злобой и презрением, меча молнии в сторону России. Но говорить ничего не решается - его выдают лишь губы, сжатые в тонкую полоску, и нервно подергивающаяся бровь. Распахивается дверь комнаты. Выходит доктор. На три направленных пытливых взгляда на его лицо пожимает плечами. Из груди России вырывается облегченный вздох. Австрия морщится, словно ему противно слышать любые звуки со стороны Ивана. Лицо Гилберта приобретает осмысленность. Заморозки миновали, и цветок благополучно живет. Снова понесся вихрь, и вот очередное замедление. Она похожа на скелет, в котором еле теплится жизнь, но он видит самого красивого человека. Она криво усмехается, не решаясь сильнее растянуть потрескавшиеся губы - вдруг из них, изощренных мелкими царапинами, пойдет кровь, - но он видит самую ласковую улыбку на свете. Ее волосы похожи на солому, и вот-вот выпадут - но в его глазах они мягче шелка и сверкают ярче алмазов. Ее голос хрипл и сух - но ему кажется, что это ангельская мелодия, льющаяся с небес. Она робка, но все еще открыта - и открыта только ему. Его натура трепещет - этот слабый организм, некогда бывшим сильным и вольным, подчинился, и теперь принадлежит ему. Он может сделать все, что угодно - она никогда не возразит, у нее просто не хватит на это сил, - но ему не хочется ничего делать: он просто любуется этой прекрасной мумией с трех шагов, понимая, что если приблизиться еще хоть немного, то попадет в плен этих обмельчавших синих озер, единственного, что осталось на щуплом лице. И на душе царит умиротворение, какого нельзя достичь ни одной медитацией; оно заглушает остальные чувства, не оставляя места панике и тревоге за будущее. Впервые он живет настоящим - синими глазами, в этот момент смотрящими прямо ему душу. Бутон со звонким щелчком лопнул, и из него выпали томившееся в плену алые, чувственные лепестки, а волшебный густой запах заполнил все пространство вокруг. Голова закружилась, ладони вспотели, в животе скрутился тугой узел - и захотелось громко, пронзительно закричать о своем счастье. Цветные искры затмевали взор, не давая любоваться цветком, но хватало одного его аромата - такое терпкого и насыщенного, что все цветы мира меркли перед ним. Япония поймал себя на том, что ухмылка на его лице такая же глупая, как и на лице Ивана. Тот вообще не был похож на себя: рассеянный, заметно тормозящий, глупо хохочущий над любой шуткой и самозабвенно любующийся алыми закатами, порой кидая странные взгляды на свою спутницу. Если бы Япония столкнулся с таким Иваном в повседневной жизни, он бы никогда не признал его, скорее поверив в теорию о братьях-близнецах. Скорость воспоминаний тормозила и тормозила, словно кончалось то, что хотелось бы показать. В конечном итоге страны оказались в большой просторной комнате, красивой и светлой; посередине стояла огромная кровать с балдахином, а сбоку от нее - небольшой кофейный столик. Комната была не маленькая, но кровать заметно сужала ее размеры. Портьеры были задернуты, но серый свет все равно просачивался сквозь них, создавая ощущение холодного полумрака. На кровати, укрытая шелковым одеялом, лежала Элеонор. Кику вздрогнул от ужаса, разглядев ее поближе - он был уверен, что перед ним мертвец. Лицо девушки истощало, кожа, казавшаяся восковой, плотно облегала череп, впавшие глазницы украшали огромные тени, волосы стали до того тонкими, что казались сотней паутинок, приставших к голове девушки. Она дышала хрипло и рвано, и бисеринки пота сверкали на ее лбу и скулах. Внезапно Элеонор дернулась и распахнула глаза. Они были поддернуты какой-то пеленой, упорно не желавшей рассеиваться, и цвет их потускнел и ушел вглубь - радужка словно выцвела. Но зрачки пока еще не утратили способность фокусироваться, и она пристальным взглядом обвела комнату, нежно посмотрев на правый борт кровати. - Ты опять здесь? - Ее скрипящий голос резанул слух. От шелкового белья отделилась одна его часть, и в следующий миг показалась голова заспанного Брагинского, сидящего на полу и привалившегося всем телом к борту кровати. - А как же иначе? - Немного невнятно выговорил он, давясь очередным зевком. Выглядел Россия так, словно не спал три дня. Скелет покачал головой. Японии показалось, что он слышит скрежет костей. - Который день ты дежуришь тут, боясь оставить меня в одиночестве. А ведь я вторую неделю не встаю с постели, Иван! Пора бы уже смириться, что я до конца связана с ней. - Вздор. - Спокойно выдохнул Брагинский, поднимаясь на ноги и потягиваясь. - Твои пессимистичные настроения лишь ухудшают твое самочувствие. Поверь мне, когда ты поправишься, мы будем со смехом вспоминать эти глупые слова! - Даже я уже смирилась, что доживаю свои последние дни, - тихо, с едва заметной усмешкой выдохнула девушка, - а ты, наивный романтик, до сих пор лелеешь надежду. Ребенок! - Вовсе нет, Элеонор. Я просто знаю, как все будет. - Иван аккуратно присел на кровать, и девушка повернула голову к нему. - Твои правители успокоятся, очаги бунтов погаснут, и ты снова вздохнешь полной грудью. Помнишь, как мы были на смотре военных? А как потом ходили любоваться статуями, что установил Петр у себя в Летнем Саду? Клянусь тебе, как только ты почувствуешь себя лучше, мы первым делом туда и направимся!..Тебе ведь так понравилась та скульптура Афродиты, верно? - Да. Она кажется такой живой и чувственной… - голос Элеонор утих, и она еле слышно добавила: - Даже камень намного живее меня. - Наличие массы не определяет состояние души объекта. - Внезапно изрек Иван. - В отличие от тебя, статуя, какой бы восхитительной она не была, никогда не может улыбаться и смеяться. Именно этим, Леля, мы и отличаемся от каменных изваяний - они могут быть в сотни раз прекраснее нас, но только внешне. А внутри они все, как одна - голый камень. Так что не забивай себе голову всякой ерундой. Больному нужно думать о приятных вещах, способных положительно повлиять на его самочувствие. Элеонор горько рассмеялась. Ее голос был похож на скрип ржавой петли. - Положительно повлиять? Ты словно смеешься надо мной! Знаешь, сейчас даже Австрия и Пруссия, что не показывались здесь уже три дня, поступают гуманнее! Почему, почему ты так жесток, Россия?! Неужели тебе нравится тыкать меня лицом в мою болезнь, слащаво улыбаясь и заверяя, что я вот-вот поправлюсь, хотя я прекрасно осознаю, что мне осталось от силы три дня?! Для чего ты приходишь сюда, дежуришь около меня, и все смотришь и смотришь на то, как я превращаюсь в страшного монстра? Ты действительно ужасен, Россия! Я должна была остаться там, дома, там про меня бы все хотя бы забыли и дали умереть спокойно!..А ты еще сюда и моих братьев притащил!.. Ее горло разорвал кашель; все ее тело содрогалось судорогой, а кожа, казалось, вот-вот лопнет, как истонченный лист пергамента. Она билась в конвульсиях, не в силах совладать с приступом, а Россия тихо смотрел на это, и только в его глазах промелькнула тень беспокойства. Кашель прекратился. Элеонор судорожно втянула воздух и вытерла мокрые от слез впадины, некогда именовавшиеся щеками. Она подняла глаза на Россию, но тут же стыдливо опустила их, при этом тонкими, как у ребенка, руками комкая одеяло. - Псих прошел? - Спокойно поинтересовался Иван, поднимаясь на ноги. Девушка затравленно кивнула. Судя по виду Брагинского, подобные истерики случались часто. - Кончай думать о своей приближающейся кончине. Если я сказал, что ты будешь жить, значит, ты будешь жить. Я обещал. А пока постарайся отдохнуть. У тебя, похоже, снова жар. - И он решительно двинулся от кровати. - Не уходи!.. - Элеонор внезапно подалась вперед, вкладывая в отчаянный крик все свои силы. Брагинский, только было повернувшийся к двери, замер. - И…Извини меня. Только не уходи. Мне страшно одной. - Я могу позвать Гилберта или Родериха. - Не стоит. Они… Не хочу, чтобы они видели меня такой. Повисла неловкая тишина. Кику переводил взгляд с Брагинского на Элеонор, ожидая, когда кто-нибудь начнет разговор, но оба молчали. Брагинский, чтобы хоть как-то занять себя, подошел к окну, слегка отодвинул портьеру и выглянул в щелочку. Это приметила Элеонор. - Какое сейчас небо? - Тихо спросила она, откидываясь обратно на подушки. - Ты знаешь, опять серое. - Быстро ответил Иван, радуясь перемене темы. - Почему-то здесь очень часто тучи и дожди. Кажется, новая столица будет часто страдать от переизбытка влаги. Умеет Петр места выбирать, нечего сказать. - Ты собираешься создавать воплощение?.. - Как только, так сразу. Снова тишина. - Как жаль, что небо не голубое. - Негромко сказала Элеонор. - Я так давно его не видела. Хотелось бы посмотреть… напоследок. - Увидишь еще. Насмотришься по самое «не могу». - Безапелляционно заявил Россия. Элеонор грустно усмехнулась. Потом они минут пятнадцать сидели в тишине. Элеонор пустыми глазами смотрела впереди себя. Россия порой бросал на нее встревоженные взгляды, но потом, словно убеждаясь в ее присутствии, прикрывал веки, чтобы спустя полторы минуты распахнуть их в приступе необъяснимого ужаса и начать судорожно искать глазами девушку. И так по замкнутой. Однако, через некоторое время Элеонор стало плохо. Ее глаза закатились, кожа, казалось, неопрятным мешком сползла, вырисовывая очертания ее скелета, дыхание стало совсем тяжелым и поверхностным. Иван снова опустился на кровать, крепко сжав ее ладонь, и не решаясь хоть на секунду отпустить ее. - Ты.. ты здесь, Брагинский? - Еле выговорила Элеонор, не в силах открыть глаза. - Я.. Я еще.. - Все хорошо, слышишь, все хорошо… - Мягким утробным голосом ворковал Россия. - Никто тебя не обидит, я рядом, все в порядке… - Мне страшно. Очень страшно. - В словах Элеонор читалась настоящая паника - необъяснимая паника перед неизвестностью, куда ей предстояло отправиться совсем в одиночку. - Там темно… И жарко. Иван, умирать больно?.. - Как уснуть. Ты просто заснешь, и будешь долго-долго отсыпаться. А потом проснешься свежая и бодрая, как раньше…- Иван противоречил самому себе, но ему было наплевать. Он до синяков сжал ладонь девушки, стараясь не дрожать всем телом - его била крупная дрожь, а голос то и дело срывался в очередном судорожном вздохе. - Пожалуйста… Пожалуйста, можно я буду говорить?...Мне кажется, что меня все забудут… Пожалуйста, пока ты его еще слышишь, пока мой голос еще есть… пока я еще есть…Я не хочу, чтобы меня забывали. - Говори. Я буду слушать, и никуда не отойду. - До конца? - До самого. И Элеонор говорила. Ее речь сбивалась, путалась, она теряла нить мысли, но ее ужасный голос заполнял все помещение, и она тоже заполняла его собой, своим существованием. Пока звучал этот мерзкий скрежет, было ясно, что в ссохшейся мумие еще теплиться жизнь, еще существует она, Элеонор, воплощение Германского Союза. Она говорила и рассказывала все, что знала: сказки, песни, истории из жизни, курс грамматики, собственные и чужие воспоминания, законы, даты… Все, все было в ее речи, как в предсмертном крике бывает отчаяние, смешанное с надеждой - так и в голосе Элеонор была еле уличимая уверенность, что кто-то сохранит ее жизнь, кто-то будет о ней помнить. И этим кем-то был Иван. Россия сидел рядом, не сводя напряженного взгляда с ее руки. Он крепко сжимал ладони всякий раз, когда Элеонор казалось, что он уже давно ушел и не слышит - он даже не думал уходить, он мысли не мог такой допустить. Иван даже стал реже моргать; он не пропускал ни единого вздоха, ни единого всхлипа девушки, не решаясь проронить при этом ни слова. Вдруг бормотание Элеонор стало утихать. Кику почувствовал, что сердце его замерло: она вот-вот уйдет. Но на лице Ивана отобразилось облегчение, и он, аккуратно придерживая девушку, опустил ее измученное тело на подушки и укрыл одеялом. Волосы Элеонор растрепались, она была вся потная и горячая; но Россия, продолжая что-то мурлыкать себе под нос, успокаивая ее тем самым, выглядел относительно спокойно. В какой-то момент Япония понял, что дыхание девушки стало немного глубже, и в тот же миг словно огромный груз свалился с его души: просто Элеонор, утомленная горячкой, наконец заснула. Брагинский мягко высвободил свою начавшую синеть ладонь из рук Элеонор, и почти неслышным шагом выскользнул из комнаты. Воплощения последовали за ним. В коридоре Иван заметно сдал. Его пошатнуло, и он оперся на стенку, чтобы не упасть. Брагинского всего трясло от пережитого ужаса; Япония был уверен - будь волосы России темными, они давно бы уже поседели. Покачиваясь, Иван тяжело побрел по коридору, спотыкаясь на каждом шагу. Он ввалился в одну из комнат, оказавшейся библиотекой: огромной залой, заставленной сотнями стеллажей с тысячами книг, большой люстрой и несколькими мягкими удобными диванчиками. На одном из таких восседал Австрия, крайне утонченно подогнув ноги и углубившись в чтение какой-то книги. Рядом с ним, на столике, стояла бутылка с темной жидкостью. Брагинский, не дожидаясь разрешения Австрии, схватил бутылку и сделал из нее пару щедрых глотков, а потом обессилено рухнул на один из диванов. - Изо дня в день одно и тоже. - Нетерпеливым тоном отметил Родерих, явно не собираясь даже здороваться. - С каждым днем ей все хуже и хуже, а ты, как примерный слуга, не отходишь от нее ни на шаг. Каждый Божий день мы со страхом ждем, что она уйдет, но она все еще держится. Не находишь это странным, верно? Чтобы живое существо так цеплялось за жизнь… ей нужно дать шанс. Прикажи подать корабль, и мы с ней отправимся ко мне, в Вену, где ей окажут действительно стоящее лечение! - Она не выдержит переезда. - Подрагивающим голосом откликнулся Иван, откинувшись на спинку дивана. Австрия фыркнул: - А все почему? А все потому, что ты, как обычно, тянул до последнего! Еще бы она что-нибудь выдержала! Будет чудом, если она протянет еще хотя бы пару дней, не то, что переезд!.. Твои медики, Россия… - Господи, еще один. Как ты можешь такое говорить, Австрия?! Она ведь твоя сестра! И к тому же - покажи мне того лекаря, что справится с Гражданской Войной! - Брагинский был явно не далеко от того, чтобы наорать на Родериха. - Нет такого медика. Только людская воля. И да. Не смей орать на меня. Прежде всего я реалист, Иван. - Сухо отметил Австрия, вставая на ноги и закрывая книгу. - Я, в отличие от тебя, не тешу себя ложными надеждами. И не мучаю Элеонор глупыми обещаниями о светлом будущем. Бывай. - И Австрия вышел. Брагинский тяжело вздохнул, и устало потер переносицу. Он выглядел не особо хорошо - было ясно, кто играл роль няньки для Элеонор. Зная Пруссию, тот давно ударился в беспробудное пьянство, скорбя еще по живой сестре, а Родерих только что проявил себя во всей красе - реалист он, видите ли. Иван поднялся на ноги и побрел обратно в коридор. Пусть даже родные братья отвернулись от девушки - он ее не предаст. Ведь они… друзья? Цветок в груди все еще цвел, заставляя мир принимать свой чудесный аромат и свои яркие краски, но червячок сомнений уже начал подтачивать его корни, ставя под сомнение само существование растения - а зачем оно, собственно, вылезло из земли и разбередило душу? И воспоминание снова переместилось. Всего на один кадр, маленький, такой ничтожный по сравнению с масштабами жизни. На последний кадр. В комнате ярко горела люстра. Но свет огня свечей был таким холодным и далеким, что Япония невольно поежился: он сейчас бы не отказался от хорошей порции воска, окутавшего бы его с головы до ног и согревшего бы. За окном бушевала гроза; даже сквозь плотную ткань портьер Кику видел всполохи молний, ощущал тяжесть низкого свинцового неба, и слышал, как барабанят струи дождя по оконному стеклу. Японии хватило одного взгляда, чтобы понять: конец. Окончательный, бесповоротный, смерть. Элеонор умирала. Это не было похоже на припадок, случившийся у нее немногим раньше. Она вела себя относительно тихо и спокойно - ее выдавали только рваные выдохи и хрипы, вырывающиеся из ее груди. Жизнь покидала ее тело, еще пытаясь схватиться своими тоненькими ручками за собственную оболочку, но каждый вздох давался все тяжелее и тяжелее, грудь давила на истерзанную душу все больше, и та стонала, умоляя скорее прекратить свои мучения. Элеонор выглядела утомленным мертвецом: ее живое лицо, ее красота давно отбыли в мир иной, оставив свою жалкую тень мучиться под бренной луной. Весь мир, все живое уже просило поскорей прекратить мучения девушки, но она еще не сдавалась. Россия сидел рядом. Выглядел он так, словно его огрели обухом. На лице Брагинского смешались боль, страх и искренне детское непонимание происходящего: как же так, вот она, Элеонор, живая и здоровая еще вчера, теперь умирает. Почему? Разве она сделала что-то плохое? Или он, Россия, сделал что-то плохое, и теперь ее забирают у него в качестве наказания? Брагинский, казалось, готов был заскулить от безысходности; его руки не находили себе места, судорожно шаря по всем поверхностям, до которых он доставал, а из горла вырвался слабый полу-писк, так и не сумевший переродиться в полноценные слова. Тело Элеонор прогнулось, и девушка застонала. Это стало толчком для Ивана - наплевав на правила приличия, он в сапогах залез на кровать и положил голову окончательно измученной Элеонор себе на колени, дрожащими пальцами поглаживая ее соломенные волосы и нерешительно касаясь восковой кожи. Девушка даже не поняла, что с ней произошло, но она вцепилась в рукав Ивана, как утопающий. Ее пальцы напряглись до такой степени, что, казалось, сейчас треснут. Япония ощутил, как внутри все сжалось; дышать стало совсем тяжело, и он принялся заглатывать воздух в больших количествах, силясь успокоить дрожь - и свою, и чужую. Иван что-то шептал на русском, как до этого шептала Элеонор - бессвязно, но горячо и праведно. Он пытался успокоить ее, уже совершенно не стесняясь и своими прикосновениями покрывал любой участок, доступный ему. Элеонор, уже наполовину покинувшая этот мир, не могла разобрать ни слов, ни того, кто их говорит. Но кто-то был рядом с ней, кто-то родной и добрый, и девушка бессознательно тянулась к этому человеку, пытаясь хоть как-то унять бушующий внутри ураган. Внутри Японии все клокотало; ему до безумия хотелось вскочить на ноги и бежать прочь, все равно куда, но подальше от этого маленького, иссохшегося и трясущегося в лихорадке тела. Кику пробовал закрыть глаза, но в этом случае на него лавиной обрушивались чувства России, и он ощущал каждый хрип и каждое движение Элеонор. Она была удивительно горячей; и, в контраст с ней, Иван холодел от ужаса, боясь представить, что случится через несколько минут. Он словно промерзал изнутри, и Япония вдруг осознал, что ледяная корка застыла уже в паре миллиметров от благоухающего цветка, и что страх смерти Элеонор уже полностью затуманил разум Ивана, не давая ему возможности даже нормально вздохнуть. Оглушительно хлопнула дверь, и Брагинский судорожно вскинул глаза. В проеме застыла растрепанная и перепуганная Марфа Степановна, явно подорванная прямо с постели. Иван посмотрел на нее пустым взглядом, пытаясь понять, кто перед ним, а затем с трудом проговорил: - Австрия и Пруссия. Гилберт и Родерих. Живо. - Н-но… Господин Брагинский, - едва дыша от ужаса и стараясь не смотреть на Элеонор, промямлила гувернантка, - врач… Я могла бы позвать врача… - Ты что, не слышала, что я сказал?! Приведи их!!! Живо!!! - Россия обозлился и рявкнул так внезапно, что Япония даже подпрыгнул. Он со страхом посмотрел в пышущее яростью лицо России, черты которого, мягкие и плавные, преобразились до неузнаваемости: они стали острыми и резкими, с хищно растопыренными ноздрями и сведенными к переносице бровями. Но Элеонор он продолжал удерживать на удивление мягко. Гувернантка, посерев от страха, опрометью кинулась прочь, грохоча по коридору и поднимая на уши все поместье. Иван снова перевел взор на умирающую, и лицо его обессилено обмякло; он издал странный полу-всхлип и дрожащей рукой убрал тонкую прядь волос, прилипших ко лбу Элеонор. И после этого жеста Японию прорвало - вся горечь грядущей потери рухнула на него, придавливая своим весом, и по лицу покатились горячие, ничем не оправданные слезы потери, чужой потери, но такой страшной… Элеонор что-то прошептала, и Брагинский приподнял ее, прижимая к груди, как мать прижимает дитя. Девушка безвольно откинула голову. Иван тихо звал ее по имени, надеясь, что она откроет глаза и снова назовет его своим глупым «Ванья». Ее грудь вздымалась все реже и реже, а сердце Брагинского бухало все громче и громче. Кровь шумела в мозгу, ладони вспотели, кости стали вдруг неимоверно хрупкими и готовы были обломиться в любой момент - и они сломаются, как только сердце Элеонор перестанет биться, Япония был уверен. Ледяная корка пожирала корни, стебель, листочки и лепестки цветка. Она промораживала ее насквозь, причиняя жуткую боль растению, и навеки оно замирало в нелепой позе, еще полное сил и красоты, но погубленное глупыми заморозками… - Р.. Россия… - Последний раз Япония и Россия слышали этого голос, и от осознания этого факта Японии захотелось умереть самому. Рядом тихо бился в истерике Италия. - Я… С… Спасибо. Спасибо, что остался со мной. Д…До конца, к-как и обещал. Я… Я верила. - Леля… - Иван не плакал, но его голос был хуже самой страшной и громкой истерики, что могла с ним случиться.- Прости меня… я должен был отправить тебя к Родериху, он бы помог, но я побоялся.. И теперь ты… ты… Прости меня. Прости, прости… - Все в порядке. - Тонкая рука девушки из последних сил взметнулась вверх, и легла на бледную щеку Ивана. Тот зажмурился и прижался к ней, ощущая постепенно уходящее тепло ее тела. - Это был правильный выбор. Мне не страшно… Умирать здесь. Судорога охватила ее тело. Она выгнулась, но руки не убрала. Дыхание ее сбилось, а затем стало становиться все реже и слабее, слабее… Иван испуганно вскрикнул и сильнее прижал Элеонор к себе. - Передавай… Привет Петру. - Губы Элеонор растянулись в слабой улыбке. - Он… Великий Император. И помирись… С Москвой. - Помирюсь, честное слово, помирюсь… - как в лихорадке зашептал Иван. - Только прошу тебя. Не надо, не уходи… - Вдалеке забухали шаги двух людей, на всей скорости летящих по направлению к комнате. Но было поздно. - Прощай, Российская Империя. - Еле слышно обронила Элеонор, и грудь ее, дернувшись в последний раз, опала, заставая навеки. - Вesucht mich hier an meinem Stein********. Рука девушки медленно соскользнула, но Брагинский перехватил ее, лишь крепче прижимая к своей щеке. В голове одичавшей птицей носились обрывки мыслей, не желающих строится в единое предложение: « Умерла. Ее больше нет. Ушла. Конец. Она умерла. Я не сберег ее. Прости меня». Дикая паника и тоска захлестнула душу, и невольные стон боли вырвался из груди. Иван закрыл глаза, пытаясь убежать от жестокой и холодной реальности. Плечи его мелко затряслись. Цветок оледенел. Окончательно. Ее хрупкие лепестки стали белыми и почти прозрачными, покрытыми тонким слоем изморози. Цветок простоял еще миг, давая налюбоваться своей посмертной красотой, а затем лепестки его со звоном оторвались, и, сверкая, полетели вниз, острыми холодными клинками впиваясь в сердце, пронзая его насквозь и причиняя адскую, ни с чем не сравнимую боль потери. Дверь распахнулась, и в комнату вбежали Гилберт и Родерих. На их лицах еще виднелась последняя надежда, но, заметив Ивана, они оба ошарашено замерли. А затем Гилберт, пронзительно закричав, схватился за волосы и присел на корточки, глухо стеная и упиваясь рыданиями. Родерих продолжил стоять как статуя, глядя куда-то вперед себя и еле шевеля губами. - Черт, черт, черт!... - Хрипел Пруссия. Стоящий сбоку от Японии Германия вздрогнул - он никогда не видел брата в таком состоянии. - Почему… Почему так?! Почему она.. Она.. - С-судьба… - Отстраненно пискнул Австрия, снимая очки и протирая стекла дрожащими руками. Гилберт замер. - С… Судьба? Судьба, да?! - С каждым новым словом голос Байльшмидта начинал набирать обороты. - Ты хоть понимаешь, что ты несешь?! Судьба?! А кого еще обвинишь, Бога?! Вот она - твоя самая мерзкая черта. Австрия! У тебя все виноваты, кроме тебя! Да черт возьми! НАША СЕСТРА УМЕРЛА, А ТЫ ПРОДОЛЖАЕШЬ ПЕНЯТЬ НА СУДЬБУ И БОГА, ДА?! - Н-н-не смей повышать на меня голос! - Австрия тоже кричал - но его голос был тонок и слаб, то и дело срывающийся на гласных. - Я не виноват, что Элеонор имела глупость довериться тебе и этому русскому! Если бы она осталась под присмотром настоящих, моих специалистов, ничего бы этого, возможно, и не было! Но я не могу обвинять ее - хотя, бесспорно, она виновата больше всех. Знаешь, как говорят?! О покойнике либо хорошо, либо ничего! Пруссия зашипел. Зло, отчаянно, с настоящей ненавистью, по-звериному оскалив зубы и тяжело дыша. Япония, до этого не раз видевший Гилберта в гневе - в основном, во времена их тесного сотрудничества - вздрогнул: такие эмоции у него не вызвали даже противники на полях сражений. - Ты.. Ты… - Захрипел Гилберт, поднимаясь на ноги; его трясло от гнева. Казалось, что через секунду Пруссия с кошачьим визгом прыгнет на Австрию и начнет с садистским удовольствием вырывать ему волосы. - Я тебя!... - Заткнитесь оба. - Голос Ивана заставил напряженного Японию подпрыгнуть на месте. И в тот же миг вся канонада чувств, весь пожар, бушевавший в груди, застыл. Бессильная ярость, гложущая изнутри, смешалась с отравляющей болью и тупо колющим чувством потери, и вся эта психоделическая смесь окоченела в причудливых и волшебных очертаниях, а потом сжалась в тугой, яростно пульсирующий комочек, чтобы потом укатиться куда-то вглубь сознания, но при этом никуда не исчезнуть. Шипящие страны замолчали, бросив какие-то полу удивленные взгляды на Брагинского, словно уже и думать забыли о его существовании. Россия аккуратно опустил тело Элеонор на скомканные простыни, и чуть дрогнувшей рукой закрыл мертвое лицо девушки шелковым покрывалом. В груди что-то глухо стукнуло, и Россия поспешно отвел глаза. Но желаемого он не добился: податлива ткань плотно облегала исхудалую фигуру покойницы, вырисовывая каждую ее косточку, а живое, расшатанное сознание не прекращало выставлять перед внутренним взором черты родного, но уже далекого лица. - Не унижайте себя еще больше - ругаться над телом покойной сестры. Почтите хотя бы ее память, что ли. - Иван не кричал и не ругался; слова просто вытекали через его почти недвижимые губы, не задевая его собственного сознания. Внутри словно разверзалась пропасть, затягивающая в себя все теплое, живое и светлое, и отчаянно пытавшаяся утянуть к себе еще и самого Ивана. Япония со смешанными чувствами заметил, что Россия не особо сопротивляется ей. - Нужно придумать, где ее похоронить. - Брагинский внимательным и смертельно усталым взором обвел собравшихся. Его лицо приняло такое будничное выражение, словно он каждый божий день занимался похоронами стран. - На ее собственной территории нельзя - хотя бы потому, что территорий-то теперь уже и нет вовсе. Среди вас, господа, желающие?... Австрия и Пруссия молчали. И Япония вдруг ощутил, что в душе отравленным вином разливается холодное презрение. Кику изо всех сил пытался убедить себя, что это чувства Брагинского. - Что ж, - продолжил Иван, убирая выбившуюся из прически прядь за ухо, - возможно, это даже к лучшему. Я похороню Элеонор на своей земле, где она, не сомневаюсь, точно найдет свое последнее пристанище. Ведь она сама говорила, что ее здесь любили больше. - Брагинский не смог сдержаться от язвительности, но после сжал зубы, проклиная себя за слишком длинный язык. Австрия гневно сверкнул очами, но промолчал. - Кстати, Родерих, у меня к тебе есть просьба… За окном грянул гром, заглушая остаток фразы. Все помещение, казалось, содрогнулось - даже огонь в свечах затрепетал, потревоженный порывом стихии. Япония машинально закрыл глаза, испугавшись - а распахнул из-за резких тонких струй воды, хлеставших прямо в лицо. Кику поежился - он мгновенно промок, и пелена воды закрывала обзор, попадая в глаза. Хонда протер глаза когда-то бывшим белым, а сейчас уже серым рукавом своего пиджака, и внимательно огляделся по сторонам. Рядом морщился от резких порывов ветра, и, пытаясь уложить растрепавшиеся волосы, стоял Франция. Резкое очертание молнии разрезало небо напополам, а затем густая темная пелена грозовых облаков снова могильной плитой заволокла небосвод. Ветер выл свой реквием, и ему в качестве аккомпанемента подпевали печально шелестящие кроны деревьев и громко барабанящие по земле капли дождя. Погода была отвратительной. Кику поморщился, боясь представить, что понадобилось Брагинскому на улице во время такого урагана. Мерзкое темное небо бередило душу, подчеркивая только что пережитое горе - Япония был в полной уверенности, что свети сейчас солнце, противное давящее чувство в груди было бы куда меньше и незаметнее. Брагинский стоял впереди. Его теперь уже темная, траурная веста плотно облепила его могучую спину, волосы потемнели от воды, растрепались и начали слегка виться. Рядом, дрожа от пробирающего до костей ветра, стоял Австрия. С другой стороны, нацепив на себя маску вселенской сосредоточенности и скорби - Гилберт. Чуть позади, неловко переминаясь с ноги на ногу, пристроился Холл. Его извечный богатый наряд сменился более мрачным и скорбящим, а перо на роскошной шляпе переменилось на темное и слипшееся от влаги, неприятной сосулькой касавшейся щеки Голландии. Но Де Вард не обращал ни малейшего внимания на собственный внешний вид; его испытующий взгляд был устремлен куда-то вглубь бушующей пучины погодного апокалипсиса, и Холл до дрожи напрягал зрение, силясь что-то различить. Кику проследил за его взглядом, и попытался выяснить, что же так заинтересовало Нидерланды. Он слегка поднял голову, и чуть не вскрикнул от неожиданности, встретившись глазами с парившим в темных небесах призраком. И только спустя секунду до Японии дошло, что это вовсе не призрак, а статуя из белоснежного мрамора, сделанная настолько искусно, что ее было очень легко перепутать с настоящей женской фигурой в легком, развевающимся на ветру платье. Статуя стояла на темном постаменте, сливающимся с тьмой бушующей ночи, и потому казалось, что статуя парила в воздухе. Она вскинула свою белоснежную руку надо головой, в слепой надежде молясь жестоким темным небесам, а вторую отвела назад, словно стремясь показать свою готовность принять любое наказание немилосердного Бога. Япония не мог различить лица скульптуры, но был уверен, что его черты принадлежат той, чье имя вызывало тупую боль в груди. Дышать из-за разряженного воздуха было трудно, и Кику поймал себя на том, что вновь заглатывает воздух, как рыба. В воздухе ощутимо пахло мокрой землей, и, приглядевшись, Япония увидел кучу грунта, возвышающуюся под постаментом. На темном гранитном камне было летящим каллиграфическим почерком выведены слова на латыни, покрытые позолотой. Но дождь размазывал их, не давая Японии возможности разобрать даже одной буквы. Кику шумно сглотнул, не зная, куда пристроить глаза. У него не было сил смотреть на памятник, просто не было. Это Брагинский может упиваться собственным горем, как благородным вином, смакуя и приукрашивая его, а вот Кику не мог. Его человеческие чувства просто не выдерживали такого истязания над собственной душой, хотя Япония знал, что горе - прекрасная закалка для крепости и трезвости сознания. Но пусть тогда уж лучше он, Япония, будет слабовольной тряпкой, чем еще раз поднимет глаза на этот дурацкий постамент! Дождь продолжал хлестать, не думая прекращаться. Япония замерз и промок. Где-то в темноте хлюпал носом Италия, еще не успокоившийся от истерики. Япония повертел головой, ища, чем бы заняться, и увидел собственное отражение в слепых темных окнам поместья Ивана, которое, как оказалось, стояло невдалеке. «Хоронить человека у себя во дворе, - пронеслось в голове у Кику, - нет, мне никогда не понять Россию!». Внезапно Иван вздрогнул, словно вынырнув из сковавшего его оцепенения. Дышать сразу стало ощутимо легче. Иван сделал пару неуверенных шагов, силясь не поскользнуться на размывшейся земле, а потом, развернувшись, стремительно полетел прочь, не обращая внимания на стоящих рядом братьев. Те, к слову сказать, не колыхнулись. Япония, помотав головой и убрав прилипшие ко лбу волосы, последовал за Иваном. Судя по хлюпанью грязи, остальные поступили также. Бегло оглянувшись в поисках своих друзей, Кику заметил, как Италия робким движением тянет за рукав Германию, и тот нехотя начинает перебирать ногами в нужном направлении, при этом не отрывая взгляда от своих скорбящих братьев. Иван прошел мимо Холла, словно не заметил его. Рот Голландии распахнулся, но тот промолчал, посмотрев на русского грустными зелеными глазами. И Японии внезапно стало жалко Холла. Не Брагинского, не двух братьев-немцев, а именно эту зеленоглазую морскую империю, не нашедшую слов, чтобы поддержать лучшего друга в трудную минуту. Кику не мог объяснить причину своей жалости, но он был уверен, что будь он материален, он бы просто стоял рядом с Холлом, успокаивая того своим присутствием. Иван все шел и шел вперед, пока каким-то чудом не влетел на грязную дорогу, где еще недавно колесил вместе с Пруссией и Голландией. Япония огляделся в поисках какого-нибудь экипажа или хотя бы лошади, но ничего этого не заметил. Он недоуменно переглянулся с Францией, а затем пристально уставился на Ивана, ожидая дальнейших действий того. А Брагинский вдруг начал раздеваться. Он скинул с себя свои кожаные сапоги, перетягивающую грудь ленту с двумя орденами, затем в грязь полетел и его веста, и запонки, и даже лента с волос. Иван даже не думал трогать шарф, который, казалось, уже прирос к нему. Иван взъерошил ладонями свои длинные, почти до середины плеч волосы, создавая художественный беспорядок, и, запрокинув голову, подставил усталое лицо бьющим струям дождя. А потом, сунув руки глубоко в карманы, побрел по дороге, зарываясь ступнями в грязь. Япония оторопело посмотрел на кучу дорогой одежды, валявшуюся в грязи, но, пожав плечами, последовал за русским. Иван шел в Петербург. Дорога на этот раз заняла гораздо больше времени, но Япония не жаловался - он почти не чувствовал усталости, и вперед его гнала тупая жажда деятельности. Ему казалось, что если он сейчас остановиться, то это его засыпят землей и поставят сверху красивый, но, к сожалению, мертвый памятник. Всего лишь статуи, неужели? Да это самое страшное, что мог придумать человек - воплощать покойников, уже и так холодных и мертвых, из еще более ледяного и никогда не жившего камня! Наконец, Брагинский подступил к городу. Он миновал спящие косые домики, обнесенные кривыми заборами, прошел мимо только начинающих строиться, но уже очень красивых домов, оставил позади пару уже готовых зданий, и становился напротив Петропавловской крепости. Сейчас еще шпиль терялся где-то в бесконечной массе густых облаков, и она казалось слабым призраком собственного великолепия и мощи, и Японии вмиг показалось, что Россия больше не Российская империя, а снова княжество Русское, и ничего этого - войны, знакомства с европейцами, реформ и преобразований - не было. «Это просто дурной сон, - пронеслось в голове тихим шепотом Брагинского, - тебе все приснилось. Никогда не переносили столицу, никогда ты не отвоевывал титул империи, никогда не было ли Холла, ни Гилберта, ни Санкт-Петербурга… Ни Элеонор…». И Кику готов был в это поверить. Дождь почти перестал. Темная вода Невы лизала берега набережной, слова мать-кошка вылизывает котенка - нежно, ласково, но с малой ноткой ожесточенности. Ветер пронзительно свистел, путаясь и развевая вьющиеся волосы Ивана. Брагинский стоял, промокший и грязный, и тупо смотрел на тускло блестящий впереди шпиль Сердца Города, опершись на гранит набережной и даже не думая пошевелиться. Тучи стремительно неслись над головой, унося с собой воспоминания, время, жизнь… Позади раздались шаги. Вздрогнув, Иван (а вместе с ним и Япония) стремительно обернулись. По набережной вышагивал Петр, бережно прижимающий к себе охапку белых лилий, а позади него - робкий Москва, не рискнувший поднять глаза, дабы оценить великолепие своего приемника. Петр, встретившись глазами с Россией, затравленно обернулся ему. На миг Кику показалось, что Император удивлен внешним видом собственной страны, но благоразумно посчитал, что каждый человек переживает горе по-разному - кто-то заливается алкоголем, а кто-то ходит полуголый под проливным дождем. Иван мрачным взглядом окинул прибывших, и снова повернулся к Неве. В груди Японии вдруг вспыхнуло раздражение вперемешку с гневом: что они тут забыли, пусть убираются! Он даже чуть было не зашипел на Петра, но вовремя вспомнил, что тот все равно не услышит его. Москва и Романов приближались. - Прости меня. - Внезапно горько обронил Дмитрий, потупив глаза. Иван обернулся так стремительно, что Япония слышал, как хрустнул его позвоночник. - Я был неправ. Мое географическое положение действительно не позволит мне быть столицей такой молодой прогрессивной империи, как ты. Нужна была новая столица, и ты поступил правильно. Мной двигала тупая гордыня и тщеславие, но сейчас я признаю свою вину. Гнев в груди поутих: Россия-то ожидал, что ему начнут читать тупые нотации. Более того, Япония ощутил, как снова проникается братской любовью к Москве, как к собственной бывшей столице. Он не ожидал, что этот упрямый юноша все-таки признает всю необходимость такого решения. Это было приятно. - И ты меня извини. Надо было все тебе объяснить, а не тупо ставить перед фактом. - Голос Ивана был хриплым от долгого молчания и холода. - Ты - моя первая столица, мой исторический центр, мой самый верный и преданный товарищ. Разве я бы оставил тебя без веской причины? - Как приятно, когда твоя страна мирится со своей столицей, - внезапно своим сочным густым басом проворковал Петр. Япония ожидал, что Иван опять обозлится, но этого не произошло; более того, Кику показалось, что Брагинский даже скучал по острым и порой неуместным шуточкам своего государя. - Растешь, страна-лопух, я думал, до старости дуться будете. Иван коротко усмехнулся, полностью поворачиваясь к своим собеседникам, при этом опираясь локтями и спиной на гранит. Картина была более, чем странной: одетый по последней европейской моде черноволосый кудрявый мужчина лет сорока, при всей своей опрятности умудряющийся выглядеть так, словно только что напролом прошел через заросли ежевики; невысокий темноволосый паренек, по иронии судьбы прозванный «Златоглавый», одетый в исконно-русские одежды и выглядящий на панораме Петербурга ужасно неуместным; и уже достаточно высокий парень лет восемнадцати, растрепанный, босой, грязный и мокрый, но при этом держащийся вдвое достойнее своих спутников. Брагинский перевел вопросительный взгляд на охапку цветов, и взгляд Петра мгновенно помрачнел. - Слобода… - Почти неслышно пролепетал он неожиданно тонким, детским голосом. И в тот же миг Япония увидел не сурового русского императора, покорителя Севера, а маленького кудрявого беззубого мальчишку с вечно недовольным лицом и трепетно прижимающего к себе леденец на палочке. Кику ощутил внутреннее содрогание: как же так, почему он, Петр, Петенька, Петруша, еще вчера такой маленький и беззащитный, а сегодня уже такой большой и старый… Неужели и он когда-нибудь умрет?! Иван вздрогнул, словно ему выписали пощечину, и поспешно отогнал внутреннюю картину. Чего же это он? Это же «Птр», государь, идущий напролом, его опора и надежда!... Он это его в Северную войну в стол швырнул, это он свои шуточки направо и налево разбрасывает, это он ему чуть за «Гото» голову не оторвал - так какой же он мальчишка? Лезут всякие пакости в голову, кошмар!... - Эм… А как будет выглядеть Петербург? - Внезапно спросил Москва, выводя Россия из тяжелых дум. Петр надулся и расфуфырился, собираясь прочесть лекцию и планировке новой столицы, но Брагинский, коротко усмехнувшись, перебил его: - А вот это мы сейчас и узнаем. Брагинский прикрыл глаза, сосредотачиваясь. Между его бровей залегла складка. И тут же перед внутренним взором Японии стали проноситься картины, которые он даже не думал представлять. Петропавловская крепость со своим позолоченным шпилем, смотрящим в голубое небо. Ее крыша, тоже золотая, искрится на солнце. Невский проспект, уже полностью отстроенный, тянущийся вдоль набережных и пересекающий город, как главная вена в организме. Летний сад, пока еще не окруженный своей знаменитой решеткой. Троицкая площадь, первая площадь Санкт-Петербурга. А затем видения стали немного размытыми и нечеткими, словно рука внутреннего фотографа Брагинского дернулась во время съемки. Белеющий своими колоннами Эрмитаж. Темная громада Казанского Собора. Взрывающийся в благородном порыве фасад Смольного. Аничков дворец. Ростральные колонны. Здание Биржи. Дворцовая площадь в Александрийским столбом. И еще многое, многое другое, марширующее и толкающее друг друга, дабы успеть, запечатлеться… Яркая вспышка под прикрытыми веками. Япония испуганно распахивает глаза, думая, что кто-то выстрелил в него, но нет. Это всего лишь тонкий луч света, прибившийся сквозь пелену туч, на миг украсил собой набережную, а потом снова скрылся. Кику перевел взгляд на Ивана, опять повернувшегося к нему спиной. Кажется, Брагинский что-то держал на руках. Его взгляд внезапно смягчился, а на губах заиграла легкая улыбка, чуть менее смахивающая на привычный оскал, чем обычно. Петр, зычно охнув, подлетел к Ивану, на ходу скидывая свою весту. Он забрал что-то с рук Ивана. И бережно завернул это в грубую ткань своей одежды. Любопытный Москва тоже поторопился посмотреть, что произошло. Он подошел к Ивану, заглянул ему через плечо, встав на цыпочки, и внезапно испуганно отпрянул. Именно в этот момент Иван развернулся. Завернутая в грубую темную ткань петровской весты, на руках Брагинского посапывала маленькая девочка, прижав к груди крошечные кулачки и недовольно морщась. На ее голове светлели такие же пепельные, как и у Ивана, волосики. Петр, тихонько взвыв от восторга, протянул свои загребущие лапки к малышке, и Брагинский милостиво позволил ему взять на руки девочку. Государь восторженно смотрел на новорожденный город, а потом принялся сюсюкаться с ней, словно старый дедушка с маленькой внучкой. Девочка, явно не в восторге от того, что кто-то смеет нарушать ее сон, заворочалась и попыталась врезать Петру кулаком но носу. Романов, увидев эти попытки, аж подпрыгнул от счастья. - Что это? - Тихо спросил Москва, глядя, как Петр поднимает девочку над головой и пытается показать ей ее владения в виде недостроенного города. - Не «что», а в «кто». Санкт-Петербург, Северная столица. По-иному - Елена. И, судя по всему - Петровна. - Иван недовольно сморщился, неодобрительно косясь в сторону ликующего царя. Тот, видимо, краем уха услышав разговор, довольно закивал: - Петровна-Петровна! Ух, ты моя прелесть! Леночка, Ленуся, Сантк-Петербуржек ты мой! Я-то о тебе позабочусь: и образование ты лучшее получишь, и расти в роскоши будешь, и вообще… вообще… Вообще! - Да уймись же ты! - Фыркнул Иван, утомленно прикрывая глаза. - Образование она получит, как же! Ты бы сначала ее говорить научил, а потом… - Кстати, про образование. - Петр посерьезнел мгновенно. Он все еще прижимал крошку к себе, ласково поглаживая большим пальцем ее светлые волосы, но, казалось, вся радость вытекла из него, оставив сухую шкурку делового политика и самодержца. - Знаешь, проведя осмотр среди бояр, я выяснил, что большинство из них совершенно неграмотные. А для процветающей империи неграмотное управление все равно, что яд для молодого коня. Поэтому нужно срочно думать и решать проблему. - И каким образом? Император молчал, задумчиво глядя на водную гладь. Его черные кудри слегка покачивались на ветру. Затем он посмотрел прямо на Россию, и его черные, глубокие глаза не выражали ничего, кроме непоколебимой решительности. Это были глаза царя, человека, от решений которого зависят множество жизней. Это были глаза царя, который не привык отступать. И когда он заговорил, Япония впервые почувствовал, что приказ отдает Император - настоящий, чистокровный, самый первый. - Франция. - Кику уловил, как вздрогнул стоящий неподалеку француз. - Франциск Бонфуа. Тебе это что-нибудь говорит? - Пока нет, - усмехнулся Россия. И его лицо снова отравилось уже привычным оскалом, - но, судя по твоей интонации, скоро это имя будет мне сниться в кошмарах. Набережная треснула, но Хонда даже не смог заставить себя испугаться - все-таки он уже слишком привык к довольно экстравагантному способу перемещения в воспоминаниях. И потому, летя в темную бездну, Япония мысленно молился, чтобы в следующем воспоминании было тепло, чтобы он сумел высушить свою насквозь мокрую одежду… * - Считается, что случай реален, но за достоверность не ручаюсь. ** - В 1714 году, во время Северной войны, русская армия под командованием М.М.Голицына вышла в тыл шведскому корпусу и заняла позицию. Шведы тут же атаковали, но были отбиты. Офицеры предложили Голицыну немедленно начинать контратаку, воспользовавшись смятением противника. Однако Голицын решил дождаться еще хотя бы двух атак шведов. Только после третьей отраженной атаки русские перешли в наступление и без особого труда разбили неприятеля... Чего же ждал М.М. Голицын? Он ждал, пока шведы, бегая туда-сюда, утрамбуют снег... *** имеется в виду случай с Исландией в 2010 году и его проклятым вулканом с непроизносимым названием - Эйяфьядлайёкюдлем. **** - если кто не знает, Санкт-Петербург строился по прототипу Венеции. Именно отсюда одно из названий - Северная Венеция. Первый Император никогда не планировал в своем детище мостов - нет, он хотел, чтобы люди переправлялись на другой берег, совсем как в Италии. И только после смерти самодержца было принято решение, что использование мостов будет намного практичнее и полезнее. А мы все помним, кому принадлежит Венеция?) ***** - Это правда. Иностранцы действительно отмечают, что русские крайне редко прислушиваются к мнению других людей. Если это, конечно, не учителя, родители, или глубокоуважаемые собеседники. На мнение же собственных друзей (в частности иностранных) русские часто кладут. Исключением являются женщины при выборе одежды, и то не всегда - какую бы кофточку не посоветовала подруга, иная все равно сидит лучше. ******Le Roi est mort, vive le Roi! - Король умер, да здравствует король! ******* - Автор в ладах только с гитарой, так что сам плохо понял, что написал. ******** - Навещайте меня на моей могиле.