В шкафах хранятся не только скелеты...

Звуки голосов донеслись до него прежде, чем он, наконец, «прозрел». Уже позже Англия осознал, что голоса были только одним из многих составляющих той какофонии звуков, что царила в помещении. Здесь было все, что только может быть: негромкое разговор нескольких мужчин, громкое девичье щебетание и резкие вспышки звонкого смеха; звук шагов, приглушенных мягким ковром, звяканье хрустальных бокалов, шелест пышных платьев и шлепанье карт о поверхность стола. Когда Артур открыл глаза, он на миг вновь ослеп от яркого сияния и блеска, окружавшего его — вся комната напоминала огромный драгоценный камень, заманчиво переливающийся на солнце. Под высоким потолком с золотой лепниной, среди бархатной мебели, освещенные яркими солнечными лучами, пробивающимися через чистое окно, занимавшее почти всю стену, сидели четверо: Иван Брагинский, Франциск Бонфуа, Холл-де Вард и Гилберт Байльшмидт — четыре совершенно разные, непохожие страны, какой-то волей случая сведенные вместе. Однако Англия не сказал бы, что в гостиной — огромной, светлой, забитой богатой мебелью, книгами, и даже стоящим в углу роялем, — царила дружеская и радужная атмосфера. Совершенно наоборот — страны прожигали друг друга подозрительными, хорошо замаскированными под любезные взглядами, улыбались друг другу фальшивыми улыбками и стеклянно смеялись над старыми, словно протухшими шутками. Россия недоверчиво косился на Пруссию, видимо, еще помня минувшую войну. Франция, тасовавший карты, тараторил какую-то очередную байку, изредка разбавляя ее смешками, но, взглянув на его лицо, Артур передернул плечами — давно не было у Франции такого ледяного, властного, пронзительного взгляда, буквально пожирающего своих слушателей и постоянно ускользающего куда-то за спину Ивана, развалившегося на малиновой софе. Гилберт, сидящий справа от России, выглядел подавленным и потрепанным: под его глазами залегли тени, волосы вылезали из-под напудренного парика, на кафтане не хватало пары пуговиц. Он вжал голову в плечи, и постоянно вздрагивал, стоило его имени проскользнуть в разговоре. Взгляд его был далеко, очень далеко от сияющей комнаты, и сам Гилберт был явно не рад оказаться в обществе ведущих европейских стран — ему необходимы были тишина и покой где-нибудь у себя на Родине, вдали от политической суеты. И только Голландия, окутанный облаком дыма, испускаемого из собственной трубки, выглядел спокойно и совершенно умиротворенно, словно ничего не могло коснуться его сознания. Однако Англия видел через это облако цепкие, внимательные глаза, зеленые прожекторы с синими вкрапинками, неотрывно следящие за каждым движением рук Франции и равномерным дыханием Брагинского. Иван стал похож на холеного домашнего кота, окруженного заботой и лаской, откормленного и ленивого. Подростковая сутулость и худоба покинула русского окончательно; на их место пришли мощь молодого мужского тела, крепость сильных мышц и знаменитые славянские щеки — большие и мягкие. Иван сиял чистотой и здоровьем, его молочная кожа наконец-то зарумянилась, как и у всех нормальных людей, волосы потемнели и стали какими-то пепельными, нежели платиновыми; глаза блестели задорным огоньком. А еще в его движениях небрежность, некая игра, словно бы Россия расслабился и потерял былую хватку. Но Англия знал, что Брагинский, несмотря на мнимую бесхребетность, по-прежнему собран и осторожен как никто другой.  — Господа, — торжественно произнес Франция, поднимая бокал со светлым вином, — предлагаю выпить за наших милых дам, рискнувших посетить нашу мужскую обитель, и за остальное благородное семейство нашего общего друга — Ивана! Только сейчас Англия заметил, что в углу комнаты собралось еще несколько человек — две девушки и три парня. Украина и Беларусь выглядели не хуже Ивана. Наталья, в предыдущем воспоминании раскрывавшая свою женскую хрупкую натуру, так и осталась нежным цветком в васильковом платье с глубоким вырезом и корсетом, смущенно бросавшим робкие взгляды на играющих гостей брата. Артур никогда бы не подумал, что сестра Брагинского может быть настолько желанна — он видел, как нервно сглатывает хищник-Франция, бросая жадные взгляды на Наталью и Ольгу, сидевшую подле сестры. Украина тоже выглядела подобающем юной даме образом — кремовой платье с пышным подолом, тяжелые серьги, колье, атласные перчатки и фероньерка с крупным янтарем. Короткие волосы не удалось забрать в высокий пышный каскад, как у Натальи, поэтому Украина довольствовалась греческой прической, которая красила ее ничуть не меньше. Но больше Англию поразили Прибалты — все трое, включая Литву, который, по идее, должен был сейчас находиться с Польшей. Ухоженные, откормленные Прибалты, считающиеся частью семьи — двое, купленные еще Петром*, и один, полученный вследствие дележки Речи Посполитой**, — с надменными лицами, облаченные в русские кафтаны с гербом Российской Империи на груди. Артур сильно сомневался, что «угнетенные» и «порабощенные» страны должны держаться так высокомерно и довольно нагло уплетать за обе щеки зеленый виноград, лежащий рядом на плоской миске. Украина, Беларусь и Прибалты подняли свои бокалы, показывая, что услышали слова Франции, но не проронили ни слова — сейчас диалог держали могущественные Империи, и то, что они, регионы, уже присутствуют на собрании в качестве членов семьи, считалось честью. Необходимо было соблюдать этикет и не вмешиваться в чужой разговор без позволения.  — Благодарю. — Сдержанно кивнул Иван, отхлебнув из бокала. Глаза его опасно сузились. — Скажи мне, Франциск, отчего ты так долго мешаешь карты в своих руках? - О, мой дорогой Эван, чтобы игра была в разы интереснее. — Англии показалось, что этими двумя незатейливыми фразами собеседники передали друг другу куда больше, чем казалось на первый взгляд, но это могли быть просто догадки. Однако вот Голландия понял все прекрасно, и потому выдал, не меняясь в лице:  — Раздавай быстрее, Франциск, иначе игроки могут заскучать. — Франция невольно заерзал под пронзительным взглядом Холла, и быстренько раздал карты. Они играли долго и медленно, как профессионалы — просчитывая ходы противников, внимательно следя друг за другом, с жадностью, словно коршуны, набрасываясь на зазевавшегося игрока, и расстроено хмурясь, когда тот выравнивал свое шаткое положение. Даже Пруссия, до этого отрешенно смотрящий на мир, собрался и нахмурился, полностью включаясь в игру. И почему-то Англии показалось, что их обычная, немного скучная карточная игра чем-то смахивает на их политику — такая же скрытая, притворная и опасная. Вот только цена проигрыша будет намного больше, нежели несколько щелбанов. - Ап, Голландия, ты проиграл! — Весело воскликнул Франция, уже без стеснения заглядывая в карты Холла. Тот выпустил дым сквозь плотно сжатые зубы, но больше своего неудовольствия ничем не показал. Он небрежно бросил свои карты на стол, где их тут же взял Франциск, и откинулся на спинку софы, задумчиво пуская дым куда-то в потолок. Больше он в игру не вмешивался.  — Ну что, Берти, завалим Францию? — Россия спрашивал весело, со смешинкой, но глаза его были холодны и бесстрастны. Гилберт, тупо пялящийся в свои карты, неуверенно кивнул. Игра продолжилась. Англия не знал правил, и мог судить о результатах только по лицам соперников, и, насколько он понял, у Франции начались проблемы. Движения Бонфуа стали резкими и недовольными, он всем своим «я» высказывал презрение к оппонентам, однако спустя несколько ходов лицо Франциска украсила сладкая улыбочка, и он напыщенным жестом плюхнул очередную карту прямо перед носом у Гилберта. Пруссия удивленно похлопал глазами, а потом, не особо сожалея, передал свою колоду Франциску.  — Прости, Брагинский, ничего личного. Игра. — И лицо Гилберта снова потерялось в блеске и шелке, он снова растаял в дымчатом великолепии и богатстве русской гостиной. Иван с Бонфуа вышли один на один против друга. Они небрежно, лениво бросали карты на стол, и Англии на какой-то миг показалось, что двум Империям наскучила игра. Однако он знал — притворство, вот что это. Каждый, и Россия, и Франция ждут, пока противник даст слабину, и тогда они нанесут решающий удар, снося соперника с ног и не давая ему подняться. В руках у них осталось по одной карте - и, видимо, неведомый Англии счет пока был равен. Иван напряженно смотрел на Франциска, Франциск — на Ивана. Англия перевел глаза на нынешнего Францию, но по его лицу невозможно было понять, кто останется победителем. Наконец, Брагинский начал медленно опускать карту. Артуру казалось, что он видит бисеринку пота, скользящую по скуле России. Карта медленно спланировала на стол поверх остальной кучки. Франция медленно опустил на нее глаза. Туз пик. Перевернутое черное сердце словно отпечаталось на лице Франции, заставив его на миг удивленно вскинуть брови, а потом посереть, словно случилось то-то страшное. Иван посветлел, с легкой насмешкой глядя на Францию. Он был уверен в своей победе. Бонфуа до сих пор сжимал в чуть подрагивающей руке одинокую карту в пестрой рубашке, как последний лучик надежды на победу. Брагинский был уверен — лучик давно потух. Внезапно по губам Франции зазмеилась легкая, ядовитая, пренебрежительная ухмылка, и лицо его вдруг колоссально изменилось — глаза сузились, скулы заострились, вьющиеся волосы стали похожи на змей Медузы Горгоны. Снисходительно взглянул на напрягшегося Ивана, что только поднес бокал к устам, Франция легко опустил свою карту поверх всей кучи, и, заведя руки за голову, пропел:  — Победа. In ultima et absoluta***. Иван продолжал пораженно пялиться на туз червей, лежащий поверх его карты, и совершенно не слышал вялых хлопков Пруссии и Голландии, поздравлявших Францию с победой. К вину Брагинский так и не притронулся.  — Эван, ты что, расстроился? Господи, это же всего лишь игра. — Франция хлопнул Россию по плечу, подталкивая к нему бокал. Тот стукнулся зубами о стекло и поморщился. — Поверь, отыграешься еще.  — Все отыграемся. — Безразлично бросил Голландия, вновь перемешивая колоду карт. Брагинский сухо кивнул. Его семейство вернулось к привычным делам. Гилберт вновь принялся пилить взглядом стену. Англия с трудом понимал, что происходит в доме Ивана. Казалось бы, что все осталось по-старому — никуда не исчезла атмосфера излишней роскоши, пренебрежительности и чванливости, присущая каждому аристократу того времени, но тем не менее Англия нутром чуял — что-то не так. Воздух будто бы был накален до предела, искрился при каждом неосторожном движении, и именно из-за этого собравшиеся страны держались жутко напряженно, скрывая себя настоящих под фальшивой шалью расслабленности. Но Артур видел, что при всем своем мнимом спокойствии Брагинский неосознанно держится чересчур наигранно, неестественно — при всей врожденной осторожности Ивана в его глазах редко можно увидеть такой нервный, болезненный сухой блеск, с головой выдающий растущую паранойю своего хозяина. Иван нервничает. Не из-за накалившейся ли ситуации в мире? Не из-за грядущей ли войны с Францией? Или это раздел Речи Посполитой, который вот-вот должен свершиться, нервирует Брагинского? Что же с ним такое? Дверь открылась внезапно, и в комнату заглянул румяный круглощекий мальчик в смешном, явно великоватом ему парике. Он робким взглядом пробежался по комнате, нашел глазами Брагинского, лучезарно улыбнулся и прошептал:  — Господин Брагинский, ее Императорское величество требует Вас к себе… Иван, все это время отрешенно разглядывавший тасующиеся карты, вздрогнул, вскочил на ноги, что-то витиевато сказал на французском (Бонфуа-Империя одобрительно кивнул), и поспешно вышел за дверь. Страны, естественно, гурьбой двинулись за ним. Англию так и подмывало проворчать что-нибудь про Мать-гусыню и цыплят, но он воздержался. Брагинский стрелой летел по коридору, ловко петляя между толпившимися служками и людьми в дорогих костюмах. Страны же такой грацией не обладали, хотя она была им и без надобности: здесь они были призраками, и их никто не замечал. Хотя некоторое омерзение, проходя сквозь тело очередной пышной дамы, Англия и испытывал, он сумел затолкать все свои чувства поглубже, и целеустремленно следовал за Россией, про себя молясь, чтобы Иван таки дошел до приемных покоев Императрицы, и не попал в очередную передрягу по пути. Зная русского, на это можно было рассчитывать. Иван с полупинка открыл огромную позолоченную дверь, за которое сейчас отдали бы целое состояние, и совершенно по-хозяйски ввалился в огромную залу, полную молоденьких красивых девушек в одинаковых, но вовсе не дешевых платьях. Фрейлины, как по команде, обернули к вошедшему свои кукольные личики, а потом о чем-то бурно зашептались: девичье шушуканье волной разнеслось по залу, и где-то даже послышались смешки.  — Девочки! Что за неподобающее отношение к гостю? — Грозный голос Императрицы грянул откуда-то из центра зала. Англия уловил в нем хриплые нотки, которых раньше не наблюдалось. — К тому же, где Ваши манеры! … Кавалер предстал перед вами, глупыми клушами, а вы даже не соизволили принять благочестивый и достойный для юных барышень вид! Что за срамота!  — Этот «кавалер» каждую ночь на подобные виды любуется, и ничего, никто еще не жаловался. — Девушки захихикали от комментария неизвестной товарки, а потом гурьбой двинулись к выходу. Проходя мимо России, некоторые особо прыткие даже успевали стрелять глазками, а одна крайне пышная блондинка сунула русскому в руку какую-то бумажку. Иван даже не дрогнул в лице. Повисла тишина. Неожиданно Англия почувствовал какой-то необъяснимый приступ отвращения. Нет, не к самому Ивану и не к тому минувшему роскошному веку, даже не к Императрице и не к доступным фрейлинам. Ему стало противно от того факта, что он позволяет опуститься себе настолько низко, чтобы копаться в личной жизни Брагинского. Все-таки, каким бы монстром не являлся Россия, девушек всегда тянуло на нечто…неординарное, что ли. А Иван прекрасно подходил под это определение. Дверь захлопнулась, оставив русского и его повелительницу наедине. Ну, по крайней мере, так считали они. Иван изящно и грациозно поклонился — однако лицо у него в этот момент было такое, словно его внезапно прихватил радикулит, — затем разогнулся и слегка насмешливо оглядел пустой зал, словно ожидая, что сейчас откуда-нибудь выпрыгнет какой-нибудь служка и разрядит накалившуюся обстановку веселой болтовней или разъяснением, на кой-черт Брагинского сюда позвали. Но никто не выскакивал. Императрица сидела на возвышении, где стоял огромный золотой трон с двуглавым орлом, высеченным у него на спинке. Ее пышное платье было самым писком моды, но женщина не смогла отказать себе в своей маленькой слабости — бедра у подола нежно-лазурного одеяния были крайне обширными, и потому ручки трона тоже были слегка раздвинуты. Но даже столь… не величественная поза не мешала Екатерине смотреть на Ивана как на последнего крепостного. Идеально прямая спина, гордо расправленные плечи, тонкие руки, сложенные на коленях в неприступном жесте. Черные брови нахмурены, на персиковом лбу залегла складка, тонкие губы поджаты. В усталых глазах плещется смесь беспокойства, ярости и тревоги. Черные волосы, только на корнях тронутые сединой, ничуть не портят общей картины — она словно сделала осветление, подчеркивающее ее высокий, чистый лоб. Россия начинает едва заметно нервничать. Сейчас он похож на любимого ребенка многодетной матери — обычно ему все спускают с рук, но в этот раз он разбил дорогую вазу прямо на глазах у родительницы, и теперь отвертеться не получится. Иван едва заметно покачивается с носка на пятку, отрешенно вертит головой, силясь спрятаться от взгляда Екатерины, слегка подергивает плечами. Артур внезапно испытал прилив злорадного удовольствия — забавно было смотреть, как волнуется сама Империя Зла. Наконец, русский не выдержал:  — Meine Dame****….  — Молчать! — Звонкий голос Екатерины хлыстом заставил Брагинского закрыть рот. Правда, ненадолго. — Молчать, я сказала! Не смей произносить при мне ни слова, ты, чучело огородное! И не вздумай делать такие удивленные глаза! Неужели ты думаешь, — она слегка приподнялась, понижая голос на тон и словно выходя на «разбег», — неужели ты думаешь, что я не узнаю о том, во что ты превратил мой дворец?! Россия! Ты был самой нравственной страной, так во что ты превратился?! Бордель! Сброд! Кошмар! Все фрейлины между собой шепчутся: ах, граф Брагинский, ох, говорят он тако-о-ой! … Я даже слышать не желаю, какой ты!  — Как будто сама поступаешь лучше. — Огрызнулся внезапно Россия, становясь похожим на нахохлившегося воробья. В его глазах застыла поистине мальчишеская обида. — Ты со своими Орловыми, Потёмкиными… Не я, Госпожа Императрица, меняюсь — меня меняет мой Государь!  — Ванечка, — Внезапно мягко и терпко проурчала женщина, мгновенно теряя весь свой грозный вид. Англия ощутил укол зависти. Никто из его Королей еще так к нему не обращался! .. — Господи, дурачок ты, вот ты кто! Ну не понравился тебе Гриша, ну так бы и сказал. Мало ли их, что ли? .. — Императрица недовольно сморщилась, словно вспоминала не о собственных любовниках, а о назойливых мухах. — Для меня ты все равно останешься моим самым дорогим советчиком. В глазах Императрицы плескалась смесь нежной материнской любви и пламенного восторга влюбленной школьницы, и Артур наконец понял, почему Брагинский старается не смотреть на свою правительницу — от этого взгляда на зубах, казалось, моментально образовывался кариес. Россия с вымученной улыбкой поднял глаза, легко отсалютовал Екатерине, и хотел было выйти вон из зала, но та его окликнула его непривычно серьезным голосом:  — Пугачев. - Что? — Россия обернулся, удивленно склонив голову набок. Когда же она уже оторвется, пронеслось в мыслях у Англии. — Кто-кто?  — Емельян Пугачев. Не притворяйся, будто не слышал. — Императрица нахмурилась, и внезапно совершенно не аристократичным способом закинула ногу на ногу. — Мятежник. Бунтовщик. Поднимает казаков на бунт. Твоя сестрица, кстати, Хельга, кажется, совершенно наплевательски относится к тому, как ведут себя ее люди. Мне это не нравится. - Ну, ты устранила Запорожскую Сечь, поэтому Оля… немного злится на тебя. — Иван чуть скривился, и Артур понял: Украина в ярости. — Но все равно я не понимаю, чем вызван подобный ажиотаж. Неужели все настолько запущенно? Императрица смотрела долго и внимательно, буравя русского взглядом. Иван, к его чести, наконец-то словно очнулся и спокойно выдержал взгляд.  — А сам ты не чувствуешь? — Голос Екатерины звучал сочувствующе. — Ладно, забудь. Я хочу, чтобы ты съездил вместе с небольшим отрядом в лагерь Пугачева. Это важно.  — Постой, — внезапно нахмурился русский, — ты что, отправляешь меня? В его глазах читалось такое искреннее изумление, словно ему, достопочтенному дворянину, предложили покопаться в куче навоза. Такое высокомерие раньше наблюдалось исключительно у Франции. Брагинский действительно впитывает в себя все, как губка, вне зависимости от того, прибавляет ли ему новоприобретенное шарма или обаяния.  — Ну, а кого же еще? — Екатерина внимательно посмотрела на Ивана, и в глаза ее было что-то такое, от чего у Артура моментально сжались кулаки. — Ты ведь страна, Россия. Ты ближе всех к народу, ты и есть народ. А я, Орлов, и остальные — власть, те, на кого большинство людей предпочитают перекидывать ответственность за свои проблемы. А я не хочу никаких конфликтов. Ты меня понял? Брагинский молчал, одновременно недовольно и недоуменно хмурясь. - Ты. Меня. Понял? — С нажимом повторила Императрица, чуть приподнимаясь на своем троне. Лицо ее внезапно стало тяжелым и напряженным, в нем промелькнуло что-то, отдаленно напоминающее излюбленную улыбку России. Ее тень накрыла Брагинского, и тот стал казаться в разы меньше.  — Понял, понял… — Пробормотал русский, тупя взор. Англия невольно испытал к Императрице нечто, схожее с уважением.  — Чудно. — Немка мило улыбнулась, и совершенно беззаботно плюхнулась обратно на трон. — Отправляйся как можно скорее. Если хочешь, можешь взять с собой кого-нибудь, чтобы не скучно было.  — Благодарю, meine Dame, но я предпочитаю разбираться с делами государственной важности в одиночестве. — Иван слащаво улыбнулся, изящно поклонился, и неспешно выплыл из зала, намеренно держась чересчур прямо и натянуто, как струна. Как только за ним хлопнула дверь, Императрица, звучно фыркнув, звонко расхохоталась.  — Wanja, mein kleiner Dummkopf, какой же ты еще ребенок… — Промурлыкала она, а Англия, не выдержав, хмыкнул: обозвать «маленький дурачком» существо под два метра ростом было крайне тяжело.  — Мне показалось, или Брагинский только что истерил? — Америка совершенно неприлично ткнул пальцем в сторону захлопнувшейся двери, и на лице его отразилось какое-то ошарашенное веселье. Франция, стоявший рядом, снисходительно склонил голову, и от одного вида «небритой рожи» у Артура моментально случился выброс яда:  — Не стоит его винить в этом — на тот момент он был под влиянием одного винососа, и не удивительно, что он перенял повадки некоторых… Франция оскорблено взвился, но его, к удивлению, перебил сияющий Япония:  — Это же превосходно, Англия-сан! Вы тоже прониклись некоторым состраданием к господину Брагинскому, собственно, как и я. Признаться, до этого мне было неловко, но теперь я вижу, что к Ивану нужно было тщательнее присматриваться, и мне даже кажется, что нет ничего плохого, чтобы застряли в воспоминаниях России-сана… Артур, не выдержав, чуть сморщился. Опять его подвел длинный язык! Но в словах Японии было рациональное зерно — подобные мысли маячили на горизонте сознания Артура, но он не давал им развиться в полную силу и созреть. Ему не хотелось признавать собственную глупость — поставить на Брагинском клеймо, даже не попытавшись понять его поближе. Поэтому тайно Артур радовался представившейся возможности, хоть ему и было стыдно за подобную слабость.  — Нам надо пойти за Россией, а то дворец большой, и мы его потеряем! — Италия радостно потрусил к выходу, таща за собой смирившегося с подобным положением дел Германию. Япония семенил рядом. Артур бросил мимолетный взгляд на Екатерину, как раз извлекшую откуда-то маленькую книжку и вчитывающуюся в нее, и пошел следом за другими странами. Но только Италия протянул свою руку к ручке двери, та распахнулась сама, разевая перед воплощениями черную бездонную пасть. Пол накренился, и страны начали съезжать прямо в темную пропасть. Короткий полет, ощущение холодного ветра, запутавшегося в волосах, и зависшего где-то наверху сердца, выпавшего из грудной клетки и вот-вот грозящего упасть тебе на макушку; , а потом — сильный удар ногами обо что-то твердое, сдавленные ругательства откуда-то сбоку, и мерзкий застоялый запах, ударивший в нос.

***

Они оказались в какой-то таверне, причем, судя по ее внешнему виду, не самой престижной. Темные от времени столы были покрыты слоем жира, а пол, насквозь прогнивший — смесью грязи и пыли. Тяжелый канделябр уже очень долгое время не чистили, и потому восковые скалы вот-вот грозились рухнуть, прихватив с собой закопченный каркас. Маленькие окна со слюдой вместо стекла не могли дать достаточно освещения, к тому же, о понятии гигиены в этом заведении, как понял Англия, вовсе не слышали, так что жирные и короткие, похожие на личинок свечные огарки были прилеплены прямо к столу. В таверне было мало народу, но это не мешало ей казаться забитой до отвала; Англии казалось, что кислород в помещении высосали каким-то пылесосом, и сейчас он свалится с кислородным голоданием. Брагинский, немного усталый и запыленный с дороги, сидел на косой скамье, сжимая в руках кружку с чем-то светлым. В таверне он казался белым пятном на фоне общей грязи, и потому то и дело рассеянные взгляды провинциальных пьянчуг останавливались на нем, как притянутые магнитом. Его собеседник был менее… «привлекательным»: Англия даже не сразу понял, что около грязной стены сидит человек. Мужчина лет сорока просто сливался со стеной, на которую опирался, и только его светлые, кажущиеся слепыми глаза выдавали своего владельца. Он был не очень высокого роста, крепко сложен, с чересчур длинными руками. Его густая темная грива была давно не чесана и спутана такими колтунами, что продрать ее не представлялось возможности. Усталое, немного обвисшее лицо поросло щетиной, грозящей скоро превратиться в бороду. Ногти на грубых и мясистых пальцах, нервно отбивающих какую-то дробь по столешнице, давно не стрижены. Одежда на Пугачеве была дорогая, но старая и уже изрядно потрепанная. В ухе блестела золотая серьга. Крючковатый нос постоянно шмыгал, а тяжелые морщинистые веки, казалось, утратили способность закрываться — моргал мужчина очень редко. - Ну? — Спросил он хриплым, слегка осипшим голосом. — Чавой тебе надобно? Почем меня дернул из хаты*****?  — Меня приятно изумило, что Вы соизволили снизойти до разговора со мной, простым посланцем Ее Императорского Величества. — Россия не выдержал и усмехнулся. — Могу я полюбопытствовать, почему?  — Че «почему»? Почему не гнал тебя взашей, как остальных имперских псин? — Пугачев пристально посмотрел на Брагинского, и его светлые глаза, казалось, стали светиться изнутри. — Глазища у тебя не ихние. Наши, русские глаза. Крестьянские, тоскливые. Не в обиду тебе сказано будет, брат, да токмо смотрю я на тебя, и ребят своих по молодости вижу — шальные, веселые, пороха не нюхнувшие… Вот сколько тебе годков будет? Россия что-то неразборчиво пробурчал, но Пугачева вполне устроил его лепет. Он деловито кивнул, хлебнул из своей кружки, и, облизав усы, со знанием продолжил: -Ну говорю же — молокосос ты еще, только от титьки мамкиной отполз. А тебя Матушка наша Государыня уже и на службу нарекла, и делища важные поручать стала, какие даже дядькам пузатым да усатым не всегда дают… Вот справедливо это, а? Вот скажи мне, мальчик, а если б я тебя казнить приказал, или на петле вздернуть? Вот ты же еще даже трубки не сосал, а уже бы к деду отправился, пиры загробные чинить. Вот какое оправдание для матки твоей и батюшки нашла бы наша Владычица, а? А невеста твоя, голубка сизокрылая, что думать должна была? Э, не отбрехивайся, недоросль, насквозь таких я вижу: есть подруга сердешная, сбегаешь к ней по ночам, охальник, а руки попросить у отца ее пужаешься. Вот зря — я-то со своей женой сколько годков уж не видался, малых детушек на руках не качивал… Пугачев задумчиво почесал щеки, а затем уже более серьезно проворчал: - Ну, что там у тебя? Что старуха-Императрица передать велела? Россия, до этого заворожено слушавший Пугачева, встрепенулся. Он только открыл рот, собираясь сказать что-то высокое, важное, грамотно построенное, но внезапно его горло словно высохло, и изо рта не вылетело ни звука. Он смотрел на старого, растрепанного и грязного Пугачева, и понимал, насколько далеко он от него —, а ведь это его, русские, люди. Когда-то у него даже знать была такая: простая, насущная, не рвущаяся ни к науке, ни к просветлению; , но зато с чистыми, светлыми глазами, порой закрывающимися на некоторые поступки, но всегда горящими изнутри. В груди что-то сжалось.  — Слушай, отец… — Прошептал Россия, низко опустив голову. Англия невольно затаил дыхание. — Завязывай ты с этим. Знаешь же — у Императрицы армия, сила, оружие. Ну поднимешь ты крестьян, ну захватят они пару городов —, а дальше-то что? Ведь всех на плаху отправят, и тебя, отец, тоже. Зачем тебе оно надо? Жить-то каждому охота, да и нужно — сам только что мне это доказывал. Кончай, отец, распускай свою шайку-лейку, да пошли в Петербург гостинцев побольше, вину загладить. Чую же, награблено у тебя с избытком. Не надо глупостей делать, пожалеешь же. Пугачев хрипло рассмеялся, и потрепал Россию по отросшим волосам. Потом, встав на ноги, чуть хромая отправился к выходу из таверны, поманив Россию за собой пальцем:  — Пошли, покажу тебе кой-что. Они вышли на улицу. После затхлого, вонючего кабака пропыленная сельская дорога показалась раем на земле. При свете дня Англия разглядел, что Пугачев был немного выше, чем он представлял, и даже немного шире в груди. Емельян бодро вышагивал по дороге в сторону окраины поселения, и Брагинский, что плелся за ним, старался не отставать. Лицо у русского было хмурым и сосредоточенным на собственных внутренних ощущениях; он никак не мог понять, почему внутри него что-то бушует и преет, путая мысли в ясной голове. На окраине города начинался зеленый, бескрайний луг, лишь вдалеке ограненный кромкой синего леса. Голубое небо уходило ввысь, и вольный ветер свободно разгуливал по этим местам, не встречая препятствий. Он был полноправным хозяином этого места, он один был постоянным обитателем свободных земель и их повелителем. Люди, разбредшееся по лугу, были лишь гостями, который щедрый ветер почивал ароматами полевых цветов, дыма хижин и своими терпкими порывами. Здесь было много русских. Они сидели, лежали, бегали и ползали, развлекая себя совсем детскими играми; мужчины седлали пасущихся коней, а женщины стояли в стороне, бережно прижимая к себе крынки и маленьких детей. У русских были открытые, светлые лица, беззаботные и непринужденные, такие, какими всегда хотелось видеть свой народ; одежда на них была не самой дорогой, но опрятной. Они о чем-то беспокойно переговаривались, порой смеялись, а порой грустно замолкали. Здесь, на поляне среди травы, ничто не напоминало о высоком Петербурге, о столице, о Империи; здесь были русские - те, кого Брагинский умудрился почти позабыть.  — Ну что, любо тебе? — Пугачев сорвал соломинку, и отправил ее в рот. Англия почувствовал, как мятежник в его понимании (или понимании России?) перестает быть врагом.  — Любо, отец, любо… — Брагинский свободно, глубоко вздохнул, и подставил бледное аристократическое лицо под солнечные лучи — пусть лучше загорает! ..  — Ну так вот, посыльный Ее Императорского Величества, что я тебе предложу, — Пугачев нахмурился и повернулся к Ивану, — как звать-то тебя?  — Иван, можно просто Ваня. — Россия щурился, как довольный кот, и в его груди расцветал забытый цветок любви к своим землям, к своим людям, к своей свободе.  — А по батюшке? …Ай, не дорос ты еще до батюшки. Значит так, Иван, — мятежник снова почесал бороду, — На дорогу сюды ты потратил около недели, так? Так. Обратно воротаться — тоже семь деньков. А скажи-ка ты Императрице, что недели встречи со мной добивался — я такой-сякой, все переносил, переносил, выпороть грозил… А пока у меня оставайся, здесь. Не место тебе в столице, парень — наш ты, простецкий, туго тебе среди «жемапелей» всяких будет. Нет, брат — нам бы попроще, да свое! … Коль не приживешься, так ступай обратно в столицу свою, и живи как знаешь; а коль по нраву будет, так милости просим, своим не отказываем. Иван радостно вскинулся, и на лице его не промелькнуло ни тени раздумий. По своей привычке, порой крайне вредной для него же, Россия сразу ломанулся из огня да в полымя.  — Правда отпустишь? …  — Вот те крест. — Пугачев перекрестился, и Брагинский пожал ему руку, подтверждая их договор. У Артура отвисла челюсть. Как?! Как можно было так безрассудно поступить?! С мятежником, с предателем власти, заключать договоры о собственном отпуске и обязаться помогать собственным врагам?! На такое был способен только Иван. Он даже не думал над этим предложением — поддавшись мимолетному порыву, он тотчас провалил и собственную миссию, и подписался на сомнительную авантюру. Англия еще раз повторил про себя — никаких договоров с Брагинским! Признаться, на воздухе было хорошо не одному России. Англия ожидал, что они увидят хотя бы один день из «вольной жизни» Брагинского — судя по глазам русского, планов у него было очень много —, но тут на небосводе оглушительно что-то взорвалось. Англия испуганно прикрыл голову руками, недоумевая: небо же было чистое, когда успела начаться гроза? Однако через миг он понял, что больше нет свежего ветра, голубого неба и шелеста травы, а есть яркий свет свечей, блеск золота и злость Императрицы. Они вновь стояли посреди тронного зала, и вновь Екатерина восседала на своем троне; но такой ярости на человеческом лице Англия еще не видел. Императрица сжимала подлокотники так, что казалось, ее тонкие пальцы могут оставить вмятины на позолоченном мраморе. Ее лицо свирепо ощетинилось, ледяные глаза уставились на входные двери, прожигая в них дыру; пламя свечей и темнота петербургских ночей оттеняли ее лицо, делая его еще более жутким и завораживающим. Дверь открылась, и двое здоровых мужчин втащили Брагинского. Англия не знал, сколько времени прошло с момента разговора Пугачева и России, но одно он мог сказать точно: Россия пробыл с мятежниками не одну неделю. Одежда русского была рвана и измята, местами заляпана пятнами; кроме того, дорогой весты не было и в помине. Волосы Брагинского отросли, и он начал пренебрегать общепринятой прической — пепельные пряди опускались почти до плеч. Россия заметно похудел и загорел: жизнь на свежем воздухе дала о себе знать. Иван медленно переставлял ноги, и двое здоровяков крепко вцепились в его локти, не давая ускользнуть, но Россия, кажется, и не собирался пробовать. У Брагинского были совершенно пустые глаза, словно огонь и блеск зала забрали у него все жизненные силы. Пустые и светлые глаза смотрели куда-то в ноги Императрицы. Екатерина, стоило ей взглянуть на свою страну, сразу начала метаться из крайности в крайность. Ее трясло от бешенства — ее собственная страна, и предала ее! .. —, но с другой стороны она содрогалась при виде своего возлюбленного государства — бедный, осунулся-то как! Императрица открывала и закрывала рот, сжимала кулаки, топала ногами, и что-то шипела сквозь зубы, не в силах вымолвить приказ; потом она вскочила на ноги, и, подлетев к России, с силой дернула его за волосы, заставляя опустить голову.  — Розги, подать мне живо розги! — Закричала она, стоило ей натолкнуться на пустые глаза Ивана. Тот не высказал никакого участия. - Что, бес проклятый, молчишь? Оправдываться не хочешь, ирод?! Как тебе сегодня было, когда голова этого злодея, Емельки Пугачева, при всем честном народе с плеч его косых полетела?! Почему глаза не отвел, поганец?! Смотрел он, видите ли, смотрел, как его же искусителя казнят, и хоть бы бровью дернул, так нет! … Ну где же там розги, охальники?! Живее! Третий здоровяк втащил в тронный зал бадью, наполненную соленой водой. Оттуда торчали сразу несколько десятков прутиков. Екатерина быстро схватила один, разрезала им воздух, а потом, удовлетворенно хмыкнув, сказала:  — А теперь снимите с него рубашку, и выпорете его, как сидорову козу! Сто, нет, двести ударов, чтоб не повадно больше было меня предавать! Прямо тут, прямо в зале, передо мной — хочу посмотреть, как наказывают обычно провинившихся школьников, а не здоровых мужиков! Здоровяки переглянулись, но в тот же миг принялись исполнять приказ. Поставив Брагинского на колени — тот даже не моргнул, — они быстро стянули с него рубашку, обнажив покрытую шрамами спину. Англия вздрогнул — он забыл, насколько ужасно тело Ивана. Один здоровяк потянулся было к шарфу, но тут Россия впервые подал признаки жизни — злобно зыркнув на мучителя, он вжал голову в плечи, показывая, что шарф нужно оставить. Другой мужчина хотел было стянуть с России его штаны, но того остановил собственный приятель: «Ты чего, дворянин же, не положено!». Брагинского наклонили, заставив упереться носом в паркет, и зафиксировали ем руки, чтобы не дергался. Здоровяк взял в руки длинный острый прут, пару раз махнул их, а затем — вжжж! — с ужасной силой опустил на спину Брагинского. Тот даже не вздрогнул, когда на его коже набухла длинная глубокая царапина. Здоровяк снова размахнулся, и принялся осыпать русского ударами, превращая его спину во что-то красное, мокрое и неестественное, отвратительное человеческой природе. Вжж, вжж, вжж! — щелкала розга, рассекая воздух и кожу Ивана. Тот молчал, лишь изредка невольно дергая рукой или ногой, но совсем незаметно - так, непроизвольное сокращение мышц. Англия почувствовал, как глаза у него защипало, а желудок опасно сжался — его никогда так не наказывали, максимум, очень громко и нудно орали. Италия, стоящий рядом, тихо поскуливал от ужаса. На ударе тридцатом вскричала Императрица. Англия посмотрел на нее, и изумился — былой ярости как не бывало. Лицо женщины было красным и мокрым от слез, глаза опухли, губы дрожали. Она подлетела к наказуемому, запутавшись в полах своего платья и чуть не упав, и, оттолкнув здоровяка, заслонила собой Брагинского, так и не смевшего разогнуться.  — Прочь, пошли прочь, оглобли!!! Вон, вон я сказала, убирайтесь! Здоровяки пулей вылетели из зала, захватив с собой розги. Екатерина со стоном опустилась перед Брагинским на колени, аккуратно беря его голову и опуская к себе на ноги. Россия медленно разогнулся, вытягиваясь в полный рост. Вся его спина была красной и мокрой. Екатерина, поливая слезами и себя, и русского, аккуратно промокала ему раны какой-то влажной тряпкой, и Англия так и не понял, откуда она ее достала. Императрица дрожала от всхлипов и судорожных выдохов, а Иван — от резких сокращений поврежденных мышц. Иногда женщина нагибалась, целуя русского в макушку, и шептала ему всякие успокоительные слова. Иван молчал.  — За что ты так со мной, миленький? — Спрашивала, горячо шепча, Екатерина, бережно стирая кровь России. — За что, Ванечка? Чем я провинилась? Разве я плохая правительница, разве я тебя чем-то смертельно обидела? Почему, почему же и ты, мой родной. Пошел против меня? Я ведь люблю тебя, больше всего на свете люблю, и ты это знаешь… Я думала, что ты меня принял, я думала, что я наконец-то стала русской Императрицей —, но нет, ты по-прежнему меня ненавидишь, и я снова враг в твоих глазах. Что же мне делать, Ванечка, как же мне доказать, что я только тебе предана? Почему же ты не можешь полюбить меня в ответ, а Россия? … Иван молчал. Глава маленькая, переходная. Можно считать, что первая часть окончена) * — Петр I действительно выкупил у шведской графини земли Эстляндии, Курляндии и Лифляндии, то бишь земли Эстонии, Латвии и немного Литвы. ** — Большая часть Литвы перешла к нам после первой дележки Речи Посполитой. В последующих разделах к Российской Империи прибавлялись территории большей частью современной Польши, и совсем немного Литвы. *** — Окончательная и абсолютная. (лат.) **** — Моя Госпожа… ***** — Речь Пугачева сделана под разговорный, крестьянский манер. Поэтому и допущены ошибки.