***
Утром Метфорд опутывается скользкими лучами тусклого холодного света. Небо по-прежнему затянуто. Радио рассказывает о курсе доллара, о концерте Никки Минаж, потом крутят программу «Угадай мелодию», но в студию никто не звонит. Ведущие заполняют паузу топорными шутками и зачитыванием смс-сообщений. «С днем рожденья, Мэри». «Шон, детка, прости меня». «Привет, мам, это Винни». Потом они получают звонок от какого-то парня с не задавшимся утром, его перегар разве что не дымит из магнитолы. Потом Стайлз доезжает, наконец, до Уида, бьет по тормозам возле гипермаркета и аптеки и вылезает из машины. Солнце тусклое, погода мерзкая, утро обыкновенное. Люди снуют туда-сюда. Далеко не все оборачиваются на Стайлза. С появлением телевидения и Интернета в мире становится все меньше любопытства. Стайлз заходит в магазин, пересекает зал, петляя между рядов, чтобы не попадаться на глаза двум бездельничающим охранникам. Он толкает дверь с табличкой: «Только для персонала!», попадает в служебное помещение, быстро находит туалет и запирается там. В сортире он умывается — напор воды хреновый, кран стреляет, извергая кипяток. Мыла нет. Стайлз смывает застывшие брызги крови с лица и рук. Потом меняет рубашку на чистую. Отливает и моет руки еще раз. Смотрит на себя в грязное залапанное зеркало: до чего, блять, отвратная рожа. Он отряхивает руки и выходит. Кто-то окликает его, спрашивая, что он тут делает, но Стайлз не оглядывается. Покупает три бутылки минеральной воды, сует в рюкзак и направляется в аптеку. Берет два пакета со льдом, обезболивающее и «Декседрин». Он устал. Он, блять, устал. Фармацевт пялится на него, как на наркомана. Смотрит на сбитую руку. Стайлз сгребает медикаменты и лед в пакет, благодарит, действует на чистом автоматизме. Фармацевт наблюдает за ним. Боковым зрением Стайлз замечает, что этот парень в хипстерских очках осторожно опускает руку со смартфоном в карман своего белого халата. Его рука остается в кармане, это выглядит неестественно. Фармацевт видит, что Стайлз смотрит на него. И застывает. Лицевые мышцы парализованы. Вот, в чем проблема смартфонов. Слишком здоровые дуры. Однажды вы узнаете разыскиваемого преступника, но не сможете втихаря вызвать копов. Вы капитально попадете. — Слушай, — говорит Стайлз. Скашивает взгляд на бэйдж на груди фармацевта. — Слушай, Джоффри. Джо. Я сейчас сваливаю отсюда. Ладно? Джоффри смотрит на него коровьим взглядом. Совершенно бессмысленным и очень прямым. Даунское выражение. Его рука все еще в кармане. — Вытащи мобильник, Джо, — просит Стайлз, — вытащи и положи его на стойку. Давай. Джоффри смотрит, как корова, жующая траву. Стайлз достает «Ремингтон» из-за ремня, передергивает затвор и наставляет ему в лоб. — Положи свой сраный мобильник на стойку, Джо. НЕ ТУПИ. Джоффри вытаскивает телефон. Кладет. Его руки трясутся, и он бледен, даже синеват. Стайлз берет смартфон и швыряет в стену. Смартфон раскалывается на крышку, два куска экрана и батарею. Джоффри встряхивает, будто высоковольтным разрядом. Стайлз не знает, когда стал таким. Когда он стал этим уебком с черными полукружиями под мутными глазами, уебком, который способен выхватить пистолет и наставить в лицо невинному парню, и не испытать при этом ничего. Ни чувства вины, ни страха, ни всесилия. Он думает, может быть, тогда, когда подожгли дом стаи. Или после тех трех недель, в которые он звонил и звонил, как заведенный, и никто не поднял трубку. Или тогда, когда впервые выстрелил в Питера. Когда дал себя поиметь. Когда не позволил, но не смог дать отпор. Это чувство — беспомощности, безвыходности, смирения, терпения — самое, самое, самое страшное. Самое страшное из всех. Хотя есть еще одно: удовольствие. Тупое животное удовольствие, к которому он не имеет отношения — просто так, блять, устроен человеческий организм. Человеческому организму нравится долбиться в зад. Это просто биология. Смиритесь с ней. Стайлз вспоминает, как его протягивало короткими спазмами удовольствия с каждым разом, как Питер толкал в него член. Биология отвратительна. Все в этом мире устроено из рук вон плохо. Стайлз сблевал бы, но он сжимает пистолет, а под прицелом у него перепуганный вспотевший парень, который стоит, подняв руки, как придурок, смотрит коровьим взглядом и, думает Стайлз, молится. Даже если атеист. Молится господу. Пожалуйста пожалуйста пожалуйста пожалуйста. Господь этой минуты: Стайлз Стилински. Этот парень пошел бы сейчас пить воду из унитаза, если бы Стайлз велел. Он бы разделся догола и засунул себе в очко упаковку свеч от геморроя целиком. Он бы облизал кроссовки Стайлза. Инстинкт самосохранения — это простая биология. Стайлз не знает, когда стал таким, и станет ли прежним, но кажется, что нет. Он думает попросить Джоффри не звонить копам, но это бессмысленно — позвонит. Завтра Джоффри уволится отсюда и никогда больше не будет продавать лекарства. Он сменит профессию, уедет в Египет и будет кататься на верблюдах. До конца своих дней он будет ненавидеть Стайлза, желать смерти ему и тем, кого он любит, и, возможно, Джо рехнется на этой почве. Но все это начнется завтра. Сегодня он будет честным парнем и вызовет копов, которые сядут Стайлзу на хвост и запрут туда, где с ним будут делать много ужасных вещей много лет подряд. Стайлз думает, что можно просто надавить на спуск, чтобы ничего этого не случилось. Он устал. Джоффри не просит не убивать его. Ничего не говорит — он парализован. В шоковом состоянии. Молится и, может быть, потихоньку ссыт в штаны. Сегодня до омерзения обыкновенное утро. Кто-то идет на работу. Кто-то звонит на радио. Кто-то смотрит концерт Никки Минаж. Кто-то рождается. Кто-то умирает. Небо серое и унылое, ему миллион лет. Стайлз опускает пистолет и отворачивается. Он упирается взглядом в глаза пузатого мужика с бэйджем: «ОХРАНА». Мужик стоит в пятерке метров, держа его на мушке, молниеносно передергивает затвор. Сердце обливается кровью, и Стайлз стреляет. Это инстинкт самосохранения — простая биология. Нужно смириться. Нужно молиться господу. Мыть руки перед едой. Джоффри вопит, он орет во всю глотку, этот парень был его другом. Стайлз бежит, не оборачиваясь. Пересекает проезжую часть под визг и свист тормозящих машин, добегает до «BMW» и запрыгивает на водительское сидение. Заводит, стартует, выруливает на дорогу, давит, давит, давит на газ. Пытается успокоиться. Это не паническая атака, это самая настоящая паника. Он застрелил человека. До Вудленда километров девяносто, незачем гнать. Стайлз делает вдох, выдох. Медленно отпускает педаль. Он успокаивается. Бросает взгляд в зеркало заднего вида — Питер лежит в той же позе, что и час назад, и два, и три. Он выглядит мертвым, у него бледное угловатое лицо и не вздымается от дыхания грудь. На светофоре Стайлз шарит в пакете, вытаскивает лед. Руки у него трясутся, сердце трясется, зубы стучат. Стайлз перегибается назад и прижимает ладонь к груди Питера. Там уже ощущается неровный, редкий стук. Стайлз расстегивает его куртку, дергает рубашку в стороны — колотящиеся руки не могут возиться с пуговицами. Кладет Питеру на сине-багряную грудь с дыркой слева пакеты со льдом. Накрывает курткой. Какой-то идиот позади их машины все бьет и бьет по клаксону. Стайлз слышит себя: — Да еду, бля, еду! Заткнись! — усаживается обратно за руль и жмет на газ. У этого парня было гладко выбритое лицо. Он был толстяк. Наверное, диабет. Он выглядел очень опрятным, как семейный человек. Кто-нибудь, кого вечером встречает жена, приготовившая ужин. Кто-нибудь, кто носит в бумажнике фотографию своих улыбающихся детей. Кто-нибудь, кто выполнял свою работу, состоящую в охране помещения и защите людей от психопатов с оружием. Он делал свою работу. Через три дня его опустят в яму, над которой столпятся родственники. Стайлз в ужасе. Он не может поверить в это. Все это — самый дурной сон в его жизни. Безумный кошмар.***
— Любовь — сука, — говорит Питер. — Об этом написан триллион песен, но нет, я не слушал их. Снят триллион фильмов, но я их не смотрел. Мир предупреждал меня, как мог, но я был слеп, глух и ебал все, у чего есть дырка. Он сидит на обочине возле машины. Сутулится, сгибается, опускает голову, медленно вцепляется в волосы длинными пальцами. — Мне тридцать семь лет, — говорит Питер, — и она пришла ко мне. Эта сука из песен. — Это исповедь или интервью для женского журнала? — подошедший Стайлз садится рядом с ним на корточки и берет за плечи, выпрямляя, чтобы добраться до бинтов и посмотреть, как там рана. То, как он прикасается. Уверенно, но осторожно, неласково, но спокойно. Да это просто долбаные прикосновения чужих ладоней к его плечам и груди, а Питеру хочется слагать стихи об этом. Стайлз чуть не выбил ему челюсть и оба глаза, Хейл пришел в себя, и вот его снова ведет от этих рук, как торчка — от укола. Питер смотрит на него. Стайлз выглядит плохо, но Питер — хуже. Скоро можно будет вести счет, чтобы следить, кто выигрывает во взаимном разрушении. Питер вздыхает. — Любовь делает меня уязвимым, как голая жопа младенца. В моем сердце малокалиберная дыра. Выходное отверстие в треть моей спины. Я мог бы сломать тебе шею, но нет, я сижу на земле и думаю, какие же у тебя глаза красивые, с ума сойти, — Питер медлит, рассматривая родинки Стайлза, и вдруг начинает приглушенно, с чувством петь: — Эй, детка, детка, детка, оуу, детка, детка, детка, нет… — Завали, — Стайлз прижимает к его багровой груди новую марлю с лекарством и заклеивает пластырем. — И яяяя буду всегдааа любить тебяяя… — Слушай, правда, ЗАВАЛИ. — Тебе не нравятся мои серенады? — В глубине души я рыдаю. Питер вздыхает еще раз. Уид остался позади. Впереди Ред Блафф, Вудленд, Стоктон, Модесто и, наконец, Сан-Лукас. Три дня пути. Стайлз помогает Питеру подняться: обхватывает за пояс, держит на себе добрую часть его веса. Питер думает, что заболел. Он, блять, болен этим парнем, и, кажется, выстрел в сердце неплохо укрепил его чувство. Большое, как вулкан. Светлое, как вольфрамовая кислота. Выстрел разнес его по всей кровеносной системе Питера, в мозг, в желудок, в душу, в кончики пальцев. На хвосте у них окружная полиция и шериф Сакраменто. Нужно двигаться. Но у Питера кружится голова, и он начинает терять сознание. — Чувак, — говорит Стайлз, приваливая его спиной к дверце «BMW», — для альфы ты что-то медленно восстанавливаешься. — Отращивание нового сердца, — сквозь одышку язвит Питер, — требует времени, когда у тебя нет стаи, а твоя пара сама нашпиговала тебя пулей. Но знаешь, что может ускорить процесс? Стайлз вопросительно смотрит. Питер смотрит в ответ — взгляд тяжелый и прямой, как танковая пушка. — О, — говорит Стайлз, — черт. — Целый ад чертей, — протягивает Питер, но не двигается. Ждет. Стайлз пару секунд медлит, не зная, что именно сделать, а потом на грани слышимости шипит что-то матерное и обнимает Питера. Сухо и неестественно, делает шаг и обнимает обеими руками за спину. Питер чувствует щекой его ухо, волосы Стайлза щекочут ему нос, обнимающие руки заставляют слегка прогнуться. Хейл вдруг обращает внимание, какой тут хороший воздух — на километры вокруг раскинулась территория сельскохозяйственных предприятий. Картофельные, кукурузные, рисовые поля. Воздух пахнет скошенной травой, солнцем и пылью. Он обнимает Стайлза в ответ и замечает, что сентябрьское небо уже не такое темное. На нем замороченные ковры кучевых и перистых облаков, окрашенные в приближающийся закат. Волосы пацана щекочут ему нос, всем телом Стайлз прижимается к нему, и Питеру не хочется ни шутить, ни думать, ни улыбаться. Он погребен под соленой и давящей толщей чувств, о которых еще три месяца назад знал разве что понаслышке, пока судьба не уронила его в это мертвое море. Он тонет, мать его. Закрывает глаза и почти не чувствует себя там, где не соприкасается со Стайлзом. Дышит свежим прохладным воздухом с нотками пороха и молока. И только больное ощущение намертво вмерзшего в горло кома мешает ему быть счастливым в этот момент. — Ну как? Легче? — спрашивает Стайлз. Потом он говорит: — Эй, нам надо ехать… сменить машину, и все остальное. Питер молчит, и молчит, и молчит. Ему кажется, он в жизни столько не молчал, сколько сейчас. Через миллион лет Стайлз кладет ему ладонь на затылок и мягко проводит по волосам. Теплые пальцы оглаживают шею вниз, к выступающему позвонку, ногти скребут по коже. Питер отталкивает его. — Не надо, — хрипло говорит он, — я не настолько отчаялся. Он врет. Стайлз смотрит молча и непонимающе. Его взгляд кажется честным. Но это ничего не значит. Ничего, что бы он ни сделал, не значит ни хрена. Когда обнимает его, Стайлз одет в невидимые доспехи из сплава ненависти пополам с холодом, а Питер, блять, голый, может быть, без кожи, может быть, раздетый до увековеченного шестью граммами свинца сердца и сломанных челюстных костей. Он с трудом устраивается в машину, Стайлз захлопывает за ним дверцу и садится за руль.***
Ред Блафф, и Стайлз левой рукой держит руль, а правая лежит на бедре Питера. В салоне сквозняк из-за приоткрытых окон. В Ред Блаффе они, как Микки и Мелори, обедают в недорогом придорожном кафе. Стайлз берет себе куриную котлету с жареной картошкой, но не съедает и половины. Жратва на вкус как картон, залитый маслом. Питер пьет чай с лимоном, расслабленно усевшись на диванчике и любуясь скудным пейзажем за окном. Официантка мила и обходительна, пожилой бармен улыбчив. В кафе нет других посетителей. По подвешенному у самого потолка телевизору показывают новости, начинается репортаж о разыскиваемых преступниках. Стайлз откусывает от котлеты кусок побольше и поднимается, помогает Питеру встать и, взвалив на плечи его руку, двигает к двери. Питер морщится, машинально касаясь груди. Диктор уже говорит что-то о мужчине лет тридцати пяти на «Тойоте» и его сообщнике, видимо, сбежавшем из какой-нибудь исправительной колонии для малолетних. Вооружены, опасны, полиция роет носом землю, помощь свидетелей могла бы пригодиться. Стайлз жует котлету и подводит Питера к припаркованным на заднем дворе машинам. Они останавливают выбор на сером «Пежо». Питер берется за дверцу, вдыхает, выдыхает, с силой дергает. Замок выломан. Стайлз сперва усаживает Питера на соседнее сидение, а затем пытается включить зажигание. На это уходит минуты три. Движок мягко рычит, заводясь, и Стайлз выруливает с парковки. — Думаешь, эта тачка не одного из них? Вряд ли официантки, но, может, бармена, — спрашивает Стайлз. — Скоро узнаем, — говорит Питер. — Блин, слона бы сожрал, — жалуется Стайлз, шмыгая носом. — Надо найти «Макдак». — На случай, если ты был занят прокрастинацией и прослушал, напоминаю: твою рожу только что засветили по «ABC», назвав рожей самого разыскиваемого преступника в Сакраменто. После меня, разумеется. — Я самый голодный разыскиваемый преступник. Где предусмотрено получать питание и социальные услуги таким, как я? — На зоне строгого режима. — Еду в «Макдак». Он как ислам — для всех, — говорит Стайлз. Питер вздыхает и качает головой.***
— Двойной чизбургер. Два. Две большие картошки. Два вишневых пирожка. Две большие колы. Два сырных соуса. — Кажется, я видела вас по телевизору! — Я Барбара Стрейзанд. Хотите сфоткаться? Девушка-диспетчер приятно улыбается, передавая Стайлзу заказанное. Когда Стайлз отъезжает от «Макдака», Питер говорит: — Нахрен менять машину, если светишь номерами и треплешься с каждым прохожим? — Поменяем еще раз, — Стайлз чавкает бургером, ему плевать на весь остальной мир. Питер наблюдает за ним с молчаливой, смиренной любовью. — Ты же, вроде как, за здоровое питание. Стайлз смотрит на него мрачно, как узник трудового лагеря. Полудохлое лето неуверенно вплетается в сентябрь — день выдался теплый и солнечный. На какое-то мгновение это дает иллюзию, будто все может быть так: тепло, светло, нормально. Копы на хвосте, но в машине пахнет фастфудом и кокосовым гелем для душа, Стайлз меняет радиоволны и ест. У него, кажется, проснулся здоровый детский аппетит впервые за последние месяцы. Питеру хочется заснуть оттого, как ему спокойно. На какое-то мгновение. — Я застрелил человека, — говорит Стайлз, останавливаясь на «Jazz FM» — Джимми Смит играет на органе. — Охранника аптеки. Просто запаниковал и… — он осекается, глаза его напоминают две марианские впадины с кладбищами на дне. Он вырубает радио. Питер чувствует, как на него с неба обрушивается невидимый снегопад говна. Спать все еще хочется. Все еще пахнет фастфудом. День все еще по-летнему светел, у Стайлза медовые глаза в обрамлении длинных ресниц, и на дне этих глаз — мрачные испещренные опарышем могилы, из которых лезут безымянные мертвецы. Стайлз кладет недоеденный бургер на колени и заводит машину.