***
Они еще только в мотеле «Стоктон» в этом самом городе Стоктоне, а Стайлз уже мысленно нарезает салат из врагов в Сан-Лукасе, Стайлза не волнует, что у них нет бензина, в мотеле нет ни кафе, ни буфета, а забегаловки поблизости настолько людные, что пройти от двери до кассы незамеченными не представляется возможным. Стайлз вылез из машины, взбежал по лестнице на третий этаж, забился в угол номера с ноутбуком и так и засел. Чем он занят — одному богу известно, но вряд ли с такой сосредоточенной миной он смотрит порнушку. Питер загоняет «Пежо» на заправку и оформляет полный бак. Питер заказывает пиццу. Питер приходит в номер, ставит коробку на стол и уходит из номера. Он находит на окраине магазин и покупает несколько бутылок виски и бехеровки. Снова приезжает в мотель и пьет. Питер повышает градус, потом понижает. Бессмысленно. Бессмысленность — мерило человеческой жизни. Для оборотня эта проблема и вовсе фатальна. Ты даже не можешь напиться. Сорокаградусная жижа опаляет тебе стенки горла и пищевод, потом сливается в замызганный толчок дешевого мотеля, а у тебя даже перед глазами не помутнело. Стайлз ищет Скотта, а Питер не знает, что делает. Напиться — вот, чего ему хочется. Выключить голову — может быть. Свою свободу обратно — вне сомнений. Если оборотень влюбился, то с концами, дороги назад нет. Ни один человек, даже пастор самой хитровыебнутой в своих запретах и заповедях церкви, не показал бы такой моногамии. Волк любит один раз. Питер думал, он из тех, которые никогда не любят. Из вечно-отверженных тварей, которые воют на луну не с целью найти свою стаю, а просто так, потому что охота, потому что белая луна на черном небе выглядит хорошо. Потому что только что они сожрали пару барсуков, выгрызли кусок из оленьего горла, отодрали какую-нибудь омежку без всяких сердечных чувств. Чувства — это игра, в которую играют романтики. Питер всегда был отверженным. Существование было таким же умалишенным, как сейчас, но Питер умел этим наслаждаться. И вдруг — словно божий глас раздался. Словно треснула земля под ногами, обрывы разъехались, в щели показалось рыжее и кипящее. И Питер туда упал. И не смог выбраться — на горле у него затянулся ошейник, поводок ведет к руке одного калифорнийского пацана. Этот пацан едет в Сан-Лукас, чтобы найти своего друга живым или мертвым, а Питер не знает, что делает, понятия не имеет, как снять ошейник и получить обратно собственную волю — чтобы уехать на другую сторону земного шара, купить дом, заказать шлюху, зажить нормальной жизнью. Поэтому он напивается. Он полулежит на старом диване, обитом выцветшей замшей цвета свеклы, в обрамлении пустых бутылок. Стайлз сидит в противоположном углу, на кровати, и Питер смотрит на него. Стайлз не причесан, на нем потертые джинсы, у него острые коленки, острые костяшки пальцев, покрытые засохшей на рассечках кровью. Стайлз курносый, и глаза у него при таком освещении просто карие. У него много родинок, парочку из которых, возможно, ему следовало бы показать онкологу. Самый обыкновенный пацан средней наружности. Не считая пистолетов. И незаурядного ума. И полного отсутствия тормозов. И бешеной, как река, прорвавшая плотину, любви Питера. Питеру хочется сблевать часть этого токсичного, похожего на гнойную язву диаметром с душу, чувства, чтобы в нем появилось место для хоть чего-нибудь другого. — Слушай, — говорит Питер, открывая еще одну «Bowmore». — Куда мы едем? Что мы будем делать? Удивительно, но Стайлз отвечает сразу. — На месте разберемся, что тебе делать, пока — ничего. Просто будь рядом. Питер накрывает лицо ладонью и тяжело втягивает воздух через нос. Ладонь пахнет бензином и спиртом. — Я продал бы чью-нибудь душу, чтобы услышать это еще раз от тебя, шепотом, нежно, мне на ухо. — Лучше сделай мне сэндвич. — Ты попытаешься подорвать их? — спрашивает Питер. Молчание. — А, Стайлз? Ты надыбал гранату и собираешься поднять колымагу «Чистильщиков» в воздух? Молчание. Питер рассматривает Стайлза, склоняет голову к плечу и щурится: — Нет, ты не настолько ебнутый. Ты хочешь устроить переговоры. Хочешь решить все мирным путем. Ты убил аптекаря, это нарушило твой душевный покой, ты плохо спишь и много времени проводишь за компьютером. Стайлз явно решил доконать Питера молчанием. Питер лежит на диване, шумно глотает виски с горла, утирает рукавом губы и хрипловато говорит: — Нет, малыш, дипломатия — это не твое. А они не посмотрят даже на то, что ты человек, и кончат тебя. Лучше найди гранату. Убивать у тебя получается неплохо. Я тебе так скажу: далеко не у всех так здорово получается убивать. Питер прокашливается, морщится и уходит в ванную. Он блюет. Кажется, его все же немного развезло. Питер жмет на смыв и умывается холодной ржавой водой. Голова у него горит, и в груди — тоже. Когда он возвращается, Стайлз сидит за столом, вместе с ноутбуком. На бледном лице такое выражение, будто Стайлз только что написал Лекси Белл, и та ответила, что будет не прочь у него отсосать. Впалые щеки порозовели. Питер устало улыбается. Теплое чувство распространяется в его груди. — Он не мертв, — Стайлз разворачивает ноутбук к Питеру, опустившемуся на диван. — Смотри. Я его не убил. Питер смотрит. Новостной портал, большой заголовок: «НЕИЗВЕСТНЫЙ ОТКРЫЛ СТРЕЛЬБУ В МЕТФОРДЕ». Фотография жирдяя в форме охранника. Питер пробегает статью глазами — узнает много нового о том, как продвигается полицейское расследование. О том, что личность подозреваемых не установлена, но фотороботы есть, пожалуйста, пройдите по ссылке, вероятно, вы видели этих людей, бла, бла, бла. — Вот, — Стайлз заглядывает в экран и тычет пальцем во второй абзац. «…выстрелил в охранника аптеки, Томаса Саммерса. В данный момент сорокалетний мужчина находится в Лос-Анджелесском медицинском центре «Город ангелов», врачи обещают ему скорую поправку. Нападавшему удалось уйти…» Питер поднимает голову и встречается взглядом со Стайлзом. Тот по-идиотски улыбается и утирает глаза рукой. Этот дурень расплакался. — Ты ведь понимаешь, — негромко мурлычет Питер, — что это не делает тебя не-убийцей. Это тебя ничуть не обеляет перед господом-богом и твоим мертвым отцом. Ты все еще больной придурок. Он ждет, что Стайлз разорется, начнет махать кулаками или хотя бы пошлет его, но Стайлз только отводит взгляд и кивает. — Я просто рад, что он не мертв. Я не хотел убивать его. — Тогда зачем стрелял? — Испугался. — За свою жизнь? — Да плевать мне на нее. Я испугался, что он выстрелит первым и я не найду Скотта. Трудно ехать в Сан-Лукас, если ты труп. Питер думает, что наврал. Что Стайлз — самое светлое существо, которое он видел. Этот мальчик. Ангел, пахнущий порохом. С общипанными сломанными крыльями и ржавым нимбом, покрытым засохшей кровью. Это не Стайлз виноват, это жизнь виновата. Жизнь, охотники на волков и Питер Хейл сделали из ангела Стайлза. Еще Питер думает, что они оба — конченные люди. Помешанные. Нет им спасения. Впереди нет мирной жизни в домике у моря, знакомства с родителями, выращивания голубики в яблоневом саду, жарких ночей, заполненных стонами о любви. Это будет, обязательно, когда-нибудь, у кого-нибудь. А их ждет безумное падение с высоты птичьего полета сквозь облака и холодный ветер — расшибиться о скалы на столько кусков, что хоронить будет затруднительно. Вот в такое будущее верит Питер. Он думает, это вопрос времени. И хочет провести это время, любуясь просто-карими глазами Стайлза, который его презирает, острыми коленками, синяками под глазами, слушая горячечный бред о Скотте, слушая матерщину в свой адрес и что угодно. Что угодно. — Хотел бы я быть Скоттом, — Питер со вздохом растягивается на диване, — мертвому Скотту досталось бы от тебя больше любви, чем мне — живому.***
В ночь перед последним выездом у Стайлза, наконец, сдают нервы. Не то чтобы Питер этого не ожидал. Но он допускал, что этого может не случиться. Стайлз держался так отстраненно в последние месяцы, что Питер ему поверил. Начал думать, что в голове у Стайлза что-то вроде автомобильного навигатора, сообщающего путь, вместо обычного для людей содержимого — переживаний, нытья и соплей. Стайлз никогда не говорил о своем отце или друзьях. В ночь перед Последним Делом он вдруг зовет Питера. — Эй, — шепот из темноты. — Подойди сюда. Он хлюпает носом. Питер уже минут тридцать дышит его немыслимым раздраем и тоской. Питер снимается с дивана и подходит, садится на край кровати. В номере опущены жалюзи, не пробивается даже свет фонарей. Питер думает, что он — темный силуэт на фоне тьмы. — Мини-Рэмбо снятся плохие сны? — шепотом спрашивает он. Стайлз лежит так, как будто пристегнут к постели ремнями. Он пахнет отчаяньем смертника за считанные часы до расстрела. Этот смертник потратил полжизни на то, чтобы найти выход, улизнуть от наказания, но вот она — неизбежность. Затаилась в глубокой ночи, нагрянет с первым лучом рассвета. Ты не можешь остановить новый день. Ты не можешь спасти своего лучшего друга, если твоего лучшего друга убили охотники. Или кто-то другой. Стайлз никогда не мог признать этой простой истины — однажды наступает момент, когда больше ничего нельзя сделать. Так говорили врачи о его маме, у Стайлза, должно быть, выработалась привычка идти наперекор неизбежности. Он не признает, что все кончено. Пора опустить руки. Успокоиться. Поспать. Он будет драться с тенью, пока не окажется клинически мертв. Питер морщится, почувствовав ком в горле. — Если узнаю, что его нет… в ту же минуту вышибу себе мозги. Нет горючего продираться через это дерьмо дальше. Но если найду, — говорит Стайлз, — буду скучать по тебе, псих. Питер думает, с чего вдруг Стайлз решил устроить прощание в стиле Голливуда и ночи перед боем в Мировую войну. Питер думает, что никогда не приносил своим любовницам кофе в постель, а Стайлзу теперь достаточно пары слов, чтобы неведомая сила заставила его принести собственное сердце. Его — самого опасного из Хейлов. Это не смешно, но усмешка просится на лицо. — Для разнообразия, тебе стоит подумать о будущем, в котором Скотта нет, а ты — есть, — он старается, чтобы это прозвучало очень спокойно. Мягким полушепотом. Не громче звенящих стен. Если бы тут было светлее, может быть, Стайлз увидел бы его глаза и что-нибудь понял. Наконец. Он все понял бы. Но тут темно, демоны Питера застрахованы. — Скотта нет, отца нет, Лидии, Малии, Дерека… только ты у меня и остался, — фыркает Стайлз. — Согласен, так себе ситуация, — негромко признает Питер. — Но умереть я тебе в любом случае не дам. Что мне за жизнь без тебя? — А до меня тебе, типа, хуже было? — Вопрос на миллион. В номере пахнет застарелой пылью, хлоркой и едкими освежителями: сегодня брызгают одним, завтра другим, потом третьим. Ад для обладателя сверхъестественного обоняния. Голос Стайлза теплый и спокойный. Питер ничего не может с собой поделать, протягивает ладонь и касается его лица — осторожно и ласково, во всей его чертовой жизни не было сотой доли нежности, какая сквозит в одном прикосновении. Стайлз не отталкивает. Демоны в груди Питера заходятся в судороге. Тепло чужой кожи оказывает на них исцеляющий, осветляющий, экзортический эффект. — Никто не вышибет тебе мозги. Только через мой труп. — Тогда придется сперва грохнуть тебя. — Ну, побалуйся. Стайлз запускает ладонь ему в волосы и тянет к себе. Прижимается к губам губами. Это подарок на прощание, это черный галстук к двойным похоронам. Лучше бы обойтись без него. Стайлз крепко обхватывает Питера за плечи, и тот гадает, пацан держит его или держится за него. Питер думает, что никогда не любил поцелуи — пробовать чей-либо мокрый рот на вкус ему никогда не хотелось. Ему много чего никогда не хотелось, до последнего времени. До Стайлза. — В это трудно поверить, пока тебя крутит в мясорубке, но… время залечивает все раны, — бормочет Питер. — Оставляя келоидные рубцы, — негромко отвечает Стайлз, — и превращая в кого-то вроде тебя. Или меня. Нахера такая жизнь? — Чтобы быть вместе. Только ты и я на заляпанной кровью арене жизни. — И легионы тварей в наших черепах. И копы, гоняющие нас по штатам. Потом мы устроим массовую резню, меня застрелят, тебе отрубят голову, и про нас снимут фильм в Голливуде. — Идеально. Романтика. Спеть тебе колыбельную? — О, пожалуйста, — Стайлз изображает испуг, — только не это. Питер тихо ржет. Он сидит так еще несколько минут, пока Стайлз не засыпает. Питер отходит к окну, смотрит на неполный диск луны. Спокойная ночь. Тишина звенит так, что не услышать собственного дыхания. Неуловимый холодок чувства, словно начинается последний день его жизни. Это его последняя луна. Это его последний мотель. Последняя надетая куртка. Последний вдох, выдох. Питер пытается найти в себе страх, который заставил бы его бросить все, скрыться, обыграть смерть. Ему не привыкать. Он ничего не находит.***
Выброс адреналина может спровоцировать такой скачок давления, что вместо притока крови к голове и вспышки сообразительности ты получишь потерю сознания в самый неудачный момент. Можно пытаться контролировать собственное сознательное состояние. Стараться ровно дышать. Стараться убежать от реальности. Ты в другом месте. Это не у тебя подкашиваются ноги, пока не-ты выбегаешь на линию огня, выбирая удобную позицию для обстрела. Это мимо чужого уха пролетает пуля, опаляя ощущением, словно сама смерть отвесила пощечину. Пощечина вышибла дух. Можно? Если только ты Стайлз Стилински. Больной придурок. Но он не думал, что это будет так страшно. Стайлз перехватывает Питера под мышками и тащит к машине. Он делает это не в первый раз, но сейчас Питер кажется ему дьявольски тяжелым. Сегодня адреналин — не друг Стайлза. Температура его тела высока почти до плавления. Из-за суженных сосудов ему кажется, что он состоит из ваты, а мозг — это оборванный искрящийся провод, на который ее нацепили. Стайлз втаскивает Питера на заднее сидение, думая о том, что теряет время на мертвое тело. Питер мертв. Что Стайлз творит? Земля вибрирует под рифлеными шинами военных фургонов, несущихся сюда, пуля только что пролетела у Стайлза над ухом, и что он, блять, творит? Воздух пахнет бензином, огнем и горелой плотью, трасса пуста, если не считать дымящегося перевернутого фургона и десятка мертвых тел. Солнце нагревает их расколотые головы, а Стайлз из-за суженных сосудов, надрывающегося сердца и неконтролируемого страха вот-вот упадет и больше не поднимется. Он заметил вдалеке стремительно растущие точки фургонов, еще когда волок тело Питера. В его голове повторяется: «Ты что творишь». И: «Просыпайся, просыпайся, просыпайся». Они все ближе и ближе, из окон стреляют, когда Стайлз, стискивая зубы, подбегает к одному из трупов забрать два автомата и сгрести в карманы несколько патронных лент, до которых может дотянуться. Они уже совсем рядом, когда Стайлз садится за руль и заводит двигатель. Они гонят прямо за ним, и в его воспаленном сознании это так, словно весь мир висит на хвосте и нацеливает дуло ему в затылок. Он не знает, что делать, поэтому сворачивает на каждом повороте и гонит. Давит на газ и петляет, путая следы, надеясь сбить со следа всех, даже себя. Целиком становиться своим желанием выжить — это одна из его идиотских привычек. Он продолжает машинально поглядывать в зеркало заднего вида. Собственный голос в его голове тарабанит: «проснись, ну проснись, ну проснись». Первые тридцать минут он отчетливо видит следующие за ним фургоны, едва заметные силуэты высовывающихся из окон вооруженных людей. Из нагретого грунта позади то и дело выбивают искру пули. Когда Стайлз отрывается, и фургоны исчезают вдали, Стайлз продолжает давить на газ. Ему нужен Питер, чтобы решить: провести ли всю ночь в дороге, искать ли мотель на окраине, сдаться ли в полицию, к чертовой матери. Ему нужен Питер, чтобы Стайлз мог проорать ему в лицо, в каком они дерьме, и как он до одури напуган, как мир перевернут вверх дном. Стайлзу нужен Питер, потому что во всем этом больном мире никто больше не может быть полезен, никто больше не нужен ему сейчас. Он вновь поднимает взгляд в зеркало заднего вида. Питер завалился на бок — у Стайлза не было времени пристегнуть его. Его губы начинают синеть, у него нет пульса, дыхания и позитивных прогнозов после пяти или десяти аконитовых пуль, застрявших в ребрах. Черно-бурая кровь заливает разодранную дорогую футболку Питера, куртку Питера, стоящую кучу денег, обивку заднего сидения, не стоящую ничего, — но это старая, липкая подсыхающая кровь. Свежая не течет из мертвецов. Час назад они остановили очередную угнанную машину в сотне метров от первого военного фургона, на трассе, окольцовывающей Сан-Лукас, посреди безмятежных зеленых и золотых полей. Стайлз договорился о встрече — за месяц успел выяснить номера и координаты и созвонился с «Чистильщиками». Он предложил два миллиона за информацию о пожаре в лофте Дерека Хейла, и те высказали самый живой интерес. Стащить деньги у Питера оказалось делом простым. Они остановились на трассе, и Стайлз вынул из багажника чемодан. Глянул на Питера. Тот стучал пальцами по рулю и сверлил его многообещающим взглядом. Стайлз отвернулся и пошел к фургону. Его встретили двое парней в армейских комбинезонах и балаклавах. Лиц было не рассмотреть, они напоминали боевиков, или были ими. Стайлз спросил о пожаре, услышал имена тех, от кого парни очистили мир в тот день. — Скотт Маккол, — сказал Стайлз, — он был там? — Ранен, — сказал один, — но не убит. — На твоем месте я бы не рассчитывал, что он долго протянул, — добавил другой. — Это все, что вы знаете? — Да. — Халтура, — сказал Стайлз, — не катит на два миллиона. Парни переглянулись. — То, что мы тебя не прибьем вот к тому столбу, катит на два миллиона? — спросил один. — Ага, — Стайлз передал чемодан. Парни в комбинезонах проверили содержимое при нем. Оба кивнули. Стайлз развернулся и успел сделать пару шагов, прежде чем один из них окликнул: — Эй, пацан. Ты тоже в нашем списке. Стайлз замедлил шаг, спустя секунду остановился. — Не стоило пиздеть, что ты какой-то Джек Роудсон. Тебя зовут Стайлз Стилински. Когда придет время, мы вернемся за тобой. — Позвоните заранее, я закажу нам столик. — Лучше закажи себе уютный гроб. Стайлз пошел к машине. — Эй, — громче окликнули его, — а что за парень там с тобой? Стайлз продолжал идти, а за его спиной раздались поспешные шаги, и в тот же миг, как его схватили за плечо, Питер разорвал первую глотку. В следующий откуда-то посыпались ребята с оружием, и какие-то кретины направили фургон прямо на них. Стайлз среагировал быстрее, чем подумал: выхватил автомат из рук одного из свежих мертвецов и пустил очередь в лобовое стекло и по колесам. Фургон съехал в кювет и прокатился несколько метров, с лязгом переваливаясь с бока на крышу, с крыши на бок. Пули свистели так, что Стайлз несколько раз успел решить, что застрелен. Отходить было некуда — кругом гладкие поля, поэтому Стайлз стрелял, не прекращая двигаться. Несколько раз Питер отталкивал его, дважды заслонил собой, едва не сбивая с ног, его глаза горели рубиновым и он шипел Стайлзу в лицо: — Не суйся, мать твою. Не суйся под огонь. — Тебя же прикрываю, — зло выпалил Стайлз, поднимая автомат. Пули были аконитовые, но Хейла они даже не тормозили. Он убивал с одного размашистого удара по горлу, вырывая снопы брызг, а Стайлз палил, пока не кончалась лента, и тогда он хватал другой автомат. Далеко за грохотом и бешено барабанящим сердцем он чувствовал, как ноги холодеют от осознания, что он в самом деле стреляет по людям, чтобы не дать им достать Питера, чтобы отомстить за своих друзей. Ужас щекотал его горло изнутри от того, сколько тяжелого, тупого, мрачного удовольствия доставляет вид каждой взорванной пулями головы в маске. Еще один «чистильщик» стреляет в Стайлза, но промахивается. Очередь всего лишь рвет рубашку на боку. Стайлз падает в сторону и кричит Питеру: — Порядок! — но Питер то ли не слышит, то ли плевать хотел. Он отвлекается от троих оставшихся и в мгновение оказывается рядом с тем, что метит в Стайлза. Выдирает голой рукой трахею. Слышно, как хлюпает кровь на рвущихся хрящах. Трое вскидывают винтовки, и Стайлз палит, не представляя, попадает или нет. Он контужен уже так, что не надеется когда-нибудь услышать что-либо тише крика. Грохот стихает, трое парней заваливаются навзничь. Он застрелил их. Стайлз отбрасывает оружие и бежит, спотыкаясь через каждый гребаный шаг. Смотрит в спину Питера, стоящего в полусотне метров, почти ослепленным глазам не удается разглядеть ткань куртки, превращенную в решето. В одну секунду Хейл стоит на ногах, в следующую начинает падать. — ПИТЕР! — орет Стайлз. Он не думал, что это будет так страшно. Он больше не может бежать, но все равно бежит. Ему словно вкатили пинту норадреналина прямиком в сердце. Мир вокруг мигает, как аварийный маяк. Стайлз подбегает и падает рядом с Питером, отбивая колени, обхватывает ладонями его лицо, поворачивает к себе, слышит свое бессвязное бормотание: — Смотри на меня, смотри на меня, не вырубайся, не надо этого говна, слышишь? Питер смотрит то ли на него, то ли сквозь него. Похоже, что пытается сфокусироваться, но никак. Стайлз неосторожно приоткрывает его губы, кромка зубов у Питера блестит красным. Взгляд его стекленеет, будто выключили экран. Стайлз матерится и матерится и матерится. Мельтешит. Смотрит по сторонам. Перевернутый фургон дымится в пяти метрах. Десять или двенадцать трупов орошают кровью ржаное поле. Сюда направляются десять или двенадцать, или пятнадцать, или двадцать таких же фургонов, они будут здесь с минуты на минуту. А Стайлз один. Он сидит на коленях, прижимая ладони к месиву на месте груди Питера, смотрит по сторонам — поле, дорога, поле через дорогу, тела, фургон, небо — и не знает, что ему делать дальше. Сидя на земле в контуженной тишине, не соображая, что вокруг него, Стайлз думает, что все, что он делал, было зря. Небо рушится на него, здоровенная перисто-кучевая рыжая громада медленно приближается к нему, под ней хочется согнуться, упасть мордой в землю, заснуть, уйти, дать раздавить себя, исчезнуть. Он представляет, как эти фургоны тормознут здесь, откроются дверцы, и он даже не увидит тех, кто будет в него стрелять. Скотт дал бы о себе знать, если бы был жив. Лучшее, что можно предпринять — это поднять с земли винтовку и засунуть дуло в свой рот. Парни в комбинезонах сгребут тела в кучу, обольют бензином, кто-нибудь в поселках неподалеку заметит дым, дым покажут в вечернем выпуске новостей. Возможно, Стайлза или Питера еще можно будет опознать, и весть о смерти самых разыскиваемых психов Сакраменто порадует жителей штата за семейным ужином. Но Стайлз не умеет, не способен говорить себе «всё». Он перестанет двигаться только тогда, когда получит пулю в голову. Он поднимается и, шатаясь, отходит к их с Питером машине. Несколько фигурок на горизонте — военные фургоны «Чистильщиков» едут на подмогу своим мертвым друзьям. Стайлз подгоняет машину к телу и открывает заднюю дверцу. Его зубы плотно стиснуты, он дышит ровно, он закидывает в багажник чемодан и берется за Питера. Стайлз не знает, когда он стал уебком, способным стрелять по человеческим головам и выживать даже после такого дерьма. Вероятно, это дано ему от рождения. Он прирожденный бессердечный уебок, такой же бешеный и больной на голову, как человек, с которым он разделил эту паршивую честь — быть выжившим. Питер нужен Стайлзу, потому что у него больше никого нет. Вероятно, с каждым новым городом, с каждым новым днем, с каждой новой простреленной головой от Стайлза остается все меньше того, кто играл в лакросс и любил Лидию Мартин, и становится больше того, кто скрывается от полиции и убивает охотников, и кому нужен кто-то вроде Питера Хейла, чтобы жить. Стайлз давит на газ несколько часов кряду. Уже совсем темно, светофоры мигают желтым, когда Стайлз тормозит у одного богом забытого мотеля. Ноги едва держат его, но он просит у консьержа аптечку и возвращается в машину. Он не может тащить Питера в номер или вызывать «скорую». Он сам разрывает футболку на Хейле и достает из кармана пули, развинчивает их, ссыпает порошок на раны. Уже светает, когда Стайлз развинтил все пули, даже ту, которую смог вытащить из тела, но Питер остается холодным, бледным как мел и мертвым. И Стайлз забивает. Никаких «всё», он говорит себе, что делает перерыв. Садится на заднем сидении, привалив Питера к своей груди, обхватив его за плечи, и проваливается в сон.