Превратности Судьбы

Все тело дрожит. Холодный капитолийский дождь пронзает до мозга костей. Я сижу на крыше дома Сенеки и плачу. Зачем он это сделал? Хотя, в чем его вина? В том, что он не знал? Глупо его винить… Это лишь мои страхи и отвечать за них только мне! Теплая рука опускается на плечо. Я вздрагиваю… — Что с тобой, Амелина? — спрашивает мой хозяин. Я не поворачиваюсь. Не хочу, чтобы он сидел радом со мной. Ненавижу его… Ненавижу этих капитолийцев! Ненавижу! Я, кажется, уже сама себя ненавижу. За все: за характер, судьбу, внешность. — Ты как-то странно реагируешь на цветы! — несколько обиженно прошептал он. — Я присяду? Я неопределенно пожимаю плечами: мол, делай, что считаешь нужным. — Это же просто цветы! Просто лилии, — он смотрит на меня, но я лишь рассеянно гляжу вперед, всматриваясь в дождливую капитолийскую ночь. Что-то буркнув, он встал и отправился к выходу. Я кусаю губы, чтобы никто, даже ветер, не услышал мои всхлипы, и тихонько говорю: — Когда потеряешь близкого человека, тогда и поймешь! — мой охрипший голос дрогнул. — Когда ты останешься один на планете, когда никто, — я срываюсь и кричу, — никто, слышишь, никто не поможет тебе в твоем горе в юном возрасте, тогда и поговорим! Не тебе меня учить! Без сил падаю на холодную плитку пола и сворачиваюсь калачиком. Не слышу ничего, кроме шороха капель ливня… Вихрь воспоминаний относит меня в те далекие, незабываемые дни и ночи. Я не замечаю, как начинаю говорить сама с собой, пересказывая одну и ту же историю. Пусть эти стены заберут мою печаль с собой, а дождь вымоет ее из моего сердца. Это мало поможет, но ненадолго облегчит боль: — Я давно знала, что моя мать больна. Я осознавала это, но отказывалась принимать… Для своих шести лет я понимала слишком много. Последний год жизни она почти не вставала с постели, не покидала дома, если встать все же удалось. Я видела, как она медленно угасает, но ничего не могла поделать. Я каждый день наблюдала, как она, преодолевая боль, предпринимает попытки просто подняться на кровати, как мама прятала окровавленные клочки ткани под подушку, чтобы не пугать меня. Но я все равно или находила, или просто мама не успевала их убрать. Я делала вид, что со мной все в порядке. Не люблю я сочувственные бессмысленные взоры. Ровно в день моего рождения, она встала с кровати. Это был для меня праздник! Это лучший подарок: она смогла выйти из дома. На миг, только лишь на одно мгновение, показалось, что ей стало лучше… Я очень любила лилии. Тогда. Раньше. С оставшимися деньгами мама шатающейся походкой отправилась к ближайшей торговке цветами и купила три нежных бледно-розовых лилий. Она подарила их мне, погладила по голове и слабым голосом сказала: — Иди, покажи лилии всем! Поиграй с ребятами, дочка! Я НИКОГДА не забуду этот взгляд, мягкость этих рук, доброту голоса. Она лишь одна по-настоящему любила меня. Но все было против нас. И даже солнце в тот злополучный день сияло ярче обычного, словно смеясь… Меня не было час, два, три. Я гуляла по лесу. Одна. Сидела под могучими соснами, вдыхала аромат их веток. Я всегда любила одиночество. Испуганный Абдель нашел меня не скоро. Он дрожал, боялся смотреть в глаза, а, когда все же решился сказать что-то важное, разрыдался: — Беги домой! Я раньше не видела его плачущим. Нечто внутри подсказывало: что-то с мамой. У нее был золотой браслет. Ей его подарил отец. Она любила это аляповатое украшение. Почему в ту минуту это пришло мне в голову? Амина, мать Абделя, прижала меня к себе, когда я прибежала, шептала: «Бедная девочка!». — Где моя мама? — спросила я. Они все заревели пуще прежнего. Закрытые простыней носилки пронесли перед нами. «Бедняга, бедняга!» — я слышала эти глупые фразы отовсюду. — Мама? — позвала я. Рука выпала из-под ненадежного покрывала. Бледная рука. С нелепым золотым браслетом… Ее похоронили на следующий день. Я помню эти ужасные секунды, казавшиеся вечностью. Я не могла уйти, уйти и выбросить из сердца. Я сидела на кладбище на могиле матери. Я не верила! Это не она! Ни дождь, ни ветер не могли заставить меня оставить это место. Отец, ошарашенный смертью той, что была его рабыней, приехал за мной. Как-никак, родная кровь. Я не знала этого человека, и, как оказалось, не стоило бы… Но другие знали и без зазрения совести отдали в руки мучителю, обрекли на вечную печаль. Когда он собирался увезти меня в Стамбул, наряженную по тогдашней моде, отец не подозревал о том, что он нанес тот фатальный удар по моей психике. «Он уезжает без мамы?». Я каждую минуту искала ответ на этот вопрос, но не находила ответа. Ее больше нет. Я приняла это с опозданием. Я запомнила, что в день нашего отъезда даже небо плакало. Я помню могилу, усыпанную лилиями — мой прощальный подарок родной матери. Это все, что я запомнила о том последнем дне в родной Боснии. Я с того дня боюсь лилий! — Ты не одна! — хриплый голос вернул меня к реальности. — Я тоже много потерял. Я оборачиваюсь, вижу уходящую мужскую фигуру. Он все слышал…

***

Прошел месяц. Октябрь вступил в свои права. После того случая, Сенека отдалился от меня. Не то, чтобы он и раньше как-то был близок со мной, но и дежурных фраз плана: «Как дела?», «Как жизнь?» — я не слышу из его уст. Только распоряжения по поводу порядка в доме, да и иногда выливает негатив от работы на мою голову. Ничего, привыкла! Сблизился со своей Эймброуз. Оно и понятно, все хотят стать старшим распорядителем. Хоть таким путем. Я продолжаю убираться в его квартире на последнем этаже далеко не элитного, по местным меркам, жилья. Неджмие лучше. Немного. Да и наплевать на нее. С каждым днем холодает. Сенека почти не вылезает из своего «Тренировочного Центра» — старается сам добиться успеха. И играет в любовь с дочерью руководителя Игр. Так, на всякий случай. В один ноябрьский день пришла огромная стопка писем. Хозяин переворошил не касающееся его — счета — и нашел два письма. Одно из них пришло прямо от президента Сноу. — Мои труды не были напрасными! — он чуть ли не танцует от счастья! — Сноу назначил меня старшим распорядителем! — Поздравляю, хозяин! — говорю я, вежливо кивая головой. Он кидает письма на пол. Я подбираю их и читаю адрес на одном из них. — Это мне, господин! — Так и бери, Нер… Нор… Нар… — с безразличием в голосе отвечает он  (до сих пор не может выучить мое имя). Сенеке и вправду неинтересны проблемки какой-то девицы, которая убирается у него в доме. Особенно в такой день! — Амелина! — поправляю я и чувствую, как сердце выпрыгивает из груди…