Превратности Судьбы

Грязь под ногтями. Красные капли на снегу. Руки, мои грязные руки вновь поцарапаны. Клоки земли вперемешку со снегом летают повсюду. Острая боль внутри. Мне тяжело и шаг сделать. Боль, лишь боль. Больше я ничего не помню! Почему-то отключаюсь. Холод под спиной. Я лежу на белом зимнем покрывале, раскинув конечности, ничего не понимая, кроме одного: «Он написал мне письмо, а на следующий день его не стало!». Вой, полный отчаяния, вырывается из груди. Чьи-то сильные руки приподнимают меня и несут куда-то, а я сопротивляюсь — думаю, даже искренне верю в то, что если я покину это место, то это будет считаться предательством. Кто-то протягивает кружку с успокоительным чаем. Он согревает, уменьшая нестерпимую пытку души. Ухожу от реальности. Просыпаюсь. Не могу вспомнить где. На чем-то мягком и теплом. Наверное, в доме — помню, что бегу по лестнице. Это повторяется три раза, вроде. Точно, в первый раз я уронила что-то — вазу, по-моему. А во второй — вешалку. Меня ловят почти у выхода в эти два раза и накачивают успокоительным. В третий, примерно перед рассветом, мне удается тихо покинуть дом. Опять грязь, кровь, теперь из носа и руки. Третий раз я лежу на розовом от пробуждающегося солнца снегу, покрытом пятнами красной жидкости. И снова я слышу над ухом эти лживые слова про спокойствие, про то, что ему там, на небе, хорошо, что все забудется! Нет, не забудется! И я протяжным, похожим на волчий, воем пытаюсь сие доказать. Меня опять вернули в дом. А самое яркое видение, которое, будто специально, возникло передо мной перед тем, как я почувствовала легкий укол под лопатку — могила, могила с цветами, с теми проклятыми, ненавистными мне, нежными лилиями бледно-розового цвета. Белое искомканное одеяло. Потолок, на котором весело играют лучики зимнего солнца. Знакомая песня про Боснию. Прямо та, что пела мне мама. Только, вот, голос, голос певицы мне незнаком. Я начинаю думать, что это мама. Это она поет успокаивающие ноты, подобно птице, маленькой лесной певице. Я представляю, что я вернулась в детство. Что сейчас мама нальет мне воды и даст что-то вкусное, что прибегут Абдель и Эмир с сестрами Сабирой и крошкой Денаной, и мы пойдем играть в лес. Мама погладит по голове и скажет: «Будь осторожна!». Мы будем прыгать под летним прохладным дождем, а потом — греться дома, держа чашки с кофе. Голос потихоньку стихает. Песня замолкает, мне беспокойно. Я просыпаюсь и… не нахожу этого всего: ни матери, ни друзей, ни кофе. Только поседевшая соседка чем-то гремит внизу, наверное, что-то варит на плите, да и Сенека рядом спит на кресле. Ничего не хочу делать. Ни вставать, ни просто шевелиться. А говорить с людьми — тем более. Окружающие пытаются заговорить со мной, но я не слышу ни одного слова. Ложь. Глупая ложь. Ее поизносят лишь те, кто никогда не видел смерти, кто не знает, что значит потерять родного человека. Они наивны: думают, что все скоро забудется. Я не слушаю их, ибо они не знают ни капли обо мне! И не хочу слышать эту бессмысленную ложь. Она не поможет — боль, тупая разрывающая боль, не уйдет от красивых, спокойных речей. Воспоминания о далеком и недостижимом забирают с собой в неизвестную и несуществующую страну за пределами Вселенной — в страну мечтаний и несбыточных желаний. Я вновь и вновь вижу один сон, но теперь другой — свое печальное детство и луч надежды в окне — карие глаза Абделя. Мне не хочется отпускать его, возвращаться в реальность, где нет этого спасительного лика. Но, состояние сна, к несчастью, не вечно… И тогда я бессмысленно рассматриваю потолок, иногда ем и пью, изредка поднимаюсь с кровати, не говоря никому ни слова — я так живу почти неделю. Что насчет других — Сенеке нравится отдых, да и люди приняли его. Мои друзья же принимают попытки как-то расшевелить меня, но безуспешно. Дядя, когда он приезжает, заходит ко мне, но даже его я не слышу! Я реагирую лишь на одно имя — его имя! Боль не уходит. Сердце рвется на части от каждой секунды нахождения в доме, полном страдания. Дом буквально пропитан горем, и я чувствую это! Помимо этого, что-то еще не дает мне покоя. Я, глядя в потолок, думаю об этом, и эти раздумья не приносят результата. Так проходит неделя. Я постепенно прихожу в себя. Раздирающие душу воспоминания не уходят, но появляются все реже. С людьми не говорю, с кровати почти не встаю, но боль отпускает — признак улучшения. Но все равно, каждый день я слышу печальную скрипку в своем сердце, мелодию о Смерти, ту, что часто играла мама. Кого я обманываю? Мне не легче! Эти стены из камня высасывают всю радость, подобно губке. Внезапно, я начинаю понимать, кого не хватает. Спросить не могу — нет сил услышать страшную правду. У моего друга Эмира, который старше меня на год, есть, помимо сестры-близнеца Сабиры, еще одна сестра — Денана, милая девчушка с светло-русыми в мать локонами. Она моя ровесница, но она ростом меньше других ребят из всей нашей огромной дружной компании. К тому же, Денана хромает. Причем, довольно сильно. У нее какая-то неизлечимая болезнь с самого рождения. Название не помню, хоть убейте. Ее многие не принимали к себе, оскорбляли, но она не сдавалась, храбро шла вперед, несмотря на то, что говорили люди. «Не выживет!» — кричала толпа. А она взяла и выжила. Она мне нравится — ее характер и воля к жизни вызывают неподдельное уважение. Денана никогда не падала духом — сопротивлялась болезни, жила, как могла, никогда не сдавалась. Это милашка, за которой скрывается отважный и гордый лев. Я мысленно преклоняю колени перед ее силой, но не физической, а моральной. И она, как и Абдель, принимала меня такой, какая я есть. Но теперь… Она не пришла ко мне, к той, с которой она проводила вечера, купаясь в реке, распевая смешные и не очень песни, к той, что защищала ее, к той, что не забыла ее, писала письма из враждебного Стамбула, присылала подарки. Я… не знаю, что и думать. Мысленно настраиваюсь на худшее. Как-то раз… Темной морозной ночью я встала с кровати. Сама. Что-то далекое манило меня к себе. Я прислушиваюсь — легкий храп за стеной говорит, что Сенека спит. А женщина, ухаживающая за мной, живет не в этом доме. Оглядываюсь. Лишь царица ночи смотрит на меня издалека, сквозь голые ветки деревьев, едва покрытые снежными шапками. Я открываю пыльный ящик и достаю старый, покрытый слоем истории предмет. Тонкая ночная рубашка не спасает от холода. Я не чувствую пальцев ног и рук, но мне все равно! Хоть, возможно, умру и присоединюсь к семье. Подхожу к знакомому окну, залезаю на дерево напротив дома и начинаю играть. Это единственная мелодия, которую я помню, да и то смутно. Пальцы не подчиняются, но с каждой секундой получается все лучше. По крайней мере, мелодия похожая на мамину, и она ее узнает. Страдания, мои душевные раны, — все передается через нее. Я чувствую, что струны старой скрипки чуть не рвутся от моей игры. Мне легче. Я не боюсь никого разбудить — здесь так устают, что спят крепким сном. Снег падает мне на волосы. Маленькие белоснежные звезды кружатся в медленном вальсе, падают на бездушное тело. Они прячут меня за собой, закрывают эдакой снежной шубой, которая не греет. Руки посинели. Нет сил играть. Я боюсь, что Денана не слышала, поэтому не останавливаюсь. Но с каждой нотой, полной боли, шансы тают, как эти девственно-чистые кристаллы разных форм на моих щеках. Я думаю, что заболею, и рассудок, вернее, его остатки, просят уйти. Но полумертвое сердце кричит нет! Я сижу достаточно долго, уже не играю — ответа нет, нет и смысла его ждать. Я почти замерзла. Уже разочарованная, я готова идти домой, чтобы к своему «списку мертвецов», тех, кого я потеряла, причислить и Денану, этого единственного ангела на Земле, как вдруг чьи-то шаги останавливают меня. — Я видел, как ты ушла! — писклявый голос с примесью грубых слов языка граждан Панема. Так непривычно слышать этот язык, в особенности когда успеваешь привыкнуть к родному — приятному, певучему. Сенека, который не может залезть, садится под деревом. — Она не вернется, Амелина! — он долго не решался заговорить. Откуда он узнал про Денану? Кто ему насплетничал? — Ее здесь нет… — он продолжил шепотом. Я молчу. Я была готова к этому. К самому страшному. Горячая слеза обжигает щеку, сердце ноет. Спускаюсь на одну ветку вниз, дрожа от холода и разрывающей ненависти ко всему живому, и смотрю в небо. Прости меня, Денана! Прости, Абдель! Я раздавлена, убита! Это не то, что они желали мне! — Она жива! И я знаю где эта девушка. И где, и у кого она прислуживает, и как попала в Капитолий! Она сбежала из дома в Стамбул, но местные сплетники-завистники рассказали о твоем отъезде в Панем, и она, бросив все, улетела за тобой! Она ищет тебя, Ибрагимович! — эта новость заставила меня вздрогнуть. Он протягивает мне фотографию нынешней Денаны. Ее светло-русые волосы потемнели, но все равно слегка отливают рыжим цветом. Глубокого коричневого цвета глаза пронзительно смотрят насквозь. Мне кажется, что Денана вот-вот выйдет из фотографии, с радостным криком прибежит и обнимет. — И ты ее знаешь и видела! На вечеринке! В тот самый день… Когда… — Сенека запинается. И его раны не зажили! Но… Что-то я ему не верю! Он не найдет ее, да и девушка не та! И верю одновременно! Этот ангел, Денана, так изменилась, не думаю, что узнала бы ее! Да и похоже то на ее безрассудные поступки! Я спускаюсь к нему и говорю первые за столько дней слова: — Я отдам жизнь. Только найди ее! Так хотел бы он! Абдель и вправду хорошо относился к ней. Он, казалось, был влюблен в нее. Я плачу еще сильнее — слишком сильное воспоминание. — Ты замерзла! — Сенека надевает свою куртку на меня и прижимает к себе. А я будто вновь слышу его голос, вижу укор в глазах надежды. Хочу отдалиться от своего хозяина, но Сенека прижимает меня еще сильнее. — Поверь, мы справимся! Знаешь, и ты тогда, когда… умерла… Эймброуз — теплая слеза капает мне на руку, — то… ты мне очень помогла! Да, твои слова помогли мне! И твое присутствие превращало каждый день в праздник! Ты одна не отвернулась от меня в трудные минуты! Мы справимся? — Это моя печаль, это моя боль! Я… не могу! — я вырываюсь и бегу на кладбище.

***

Я заболела. Очень сильно. Чуть не умерла, но вылечилась. Очень жаль, что осталась жива! Я бредила каждый день, каждую минуту. Это было страшно! Даже однажды мне привиделась мама и долго не уходила. Я смотрела на живых людей, а за их спинами видела печальных мертвецов. Они звали меня, а я бежала за ними! Меня пытались остановить, это получалось, поэтому убежать мне не удавалось! Хозяин был рядом все время. Он, однако, подстраховался — взял с собой гигантскую сумку с лекарствами, среди которых было одно из нужных. И почти все перевели на меня! Я в бреду умоляла, чтобы меня убили, но, конечно же, никто этого и не собирался делать! Местные сплетницы рассказывали такие басни — доходило до того, что кто-то решил, что у нас с ним там, в Капитолии, было нечто большее, чем сожительство. Убила бы их! Да сил нет! Однажды, когда болезнь почти отпустила (лекарства оказались настолько сильными, что выздоровела я за неделю), пришли Эмир со своей сестрой, неся сверток в руках. Они положили его на кровать и развернули. Я невольно охнула! И объяснений не нужно — это принадлежало Абделю. — Ты знаешь, чьи это вещи? А точнее — кто их купил? Я кусаю губу, чтобы не заплакать. Я прижимаю к сердцу эту форму, сшитую для меня. Она до сих пор пахнет знакомым ароматом сосны. Боль сменяется ненавистью. Я ненавижу этого человека, того, что убил моего друга! О, мне не важно, кто его убил — поганый перс или его же однополчане (драки между ними тоже частенько бывают). Я хочу мести! Сабира приносит еще одну вещь. — Это его! Он просил передать после его смерти тебе! Ятаган. Воскресшее оружие, ставшее страшным сном для других народов. Я знаю, это его! У местных жителей есть ятаганы, добытые в качестве трофея во время набегов янычар из разных корпусов (только не боснийского), нужные для поддержания контроля над Боснией и Герцеговиной, не спорю, но этот мне дороже всего! — Это не все! Оденься и приходи! — сказал Эмир и убежал! Местная жительница, моя помощница, помогает мне помыться (она специально нагревала воду, что делается, тем более зимой, с трудом) и одеться в форму. Я смотрю на себя в зеркале — то ли от местного климата, то ли от местных продуктов, или от лекарств, но шрамы, самые старые или неглубокие, отчасти сошли! Я рада! Мне не нравится кожа змеи, которая была раньше! Правда, многие из них остались, причем глубокие. Что-то странное в моем облике, долго не замечаю что, как вдруг я поняла — я чуть-чуть потолстела в Капитолии. Одно из условий хозяина — свежие фрукты каждый день, хоть он их и не ел, даже ни разу не притронулся! И надо их менять каждый день! Ну, а куда девать старые? Правильно, не выбрасывать же! Это, на мой взгляд, кощунство! Да, мясо, конечно, лучше, но мне его не предлагали! Вот так вот… А может, это влияние редких даже для столицы лекарств. Ну да, меня предупреждали. Зато, выгляжу женственнее. Я смотрю на себя в форме военного и понимаю — я дома! Это моё! Не эти нелепые платья, а военная одежда! Не диадемы, не браслеты, не пояса из драгоценных материалов, украшенные дорогими камнями, а ятаган на поясе. Не аккуратные туфельки, а эти грубые сапоги! Абделю бы понравилось… Я будто вновь слышу его радостный, довольный, столь близкий и одновременно далекий, родной голос. Сердце сжимается сильнее, я почти падаю, но кто-то придерживает меня. — Настоящая воительница! — приходит к выводу Сенека, когда увидел меня. Я глажу материал — приятнее не придумаешь! Он придерживает меня за руку — до сих пор мне тяжело ходить, болезнь окончательно не прошла. Сенеку вдалеке ждала машина — он улетает на неделю в Стамбул. Надоело ему, неженке, в глуши сидеть. Хочет на нашу столицу посмотреть. Мы прощаемся на короткое время. Через семь дней он вернется вновь, а потом мы забудем друг друга, через еще одни семь дней и ночей. Я останусь здесь. Тяжелые кандалы прошлого не дают сделать шаг в будущее. Нити тех далеких, но не забытых дней, связывают, не давая никакой возможности для движения вперед. Да и кошмары вернулись, теперь еще и днем. Стоило мне лишь уйти куда-то, подальше от кладбища, то я слышала крики боли, отчаяния, мольбы. А потом — это самое жуткое — я вижу осуждающие глаза. Каждое движение головой в иную сторону — и я вижу даже крапинки в его глазах. А когда прихожу на наши места я слышу песню, что мы часто пели вместе. Я слышу его предсмертную клятву, а вслед за этим — хлыст кнута. Я схожу с ума, мне плохо, но поделать ничего не могу. Это все влияние проклятых, пропитанных моими слезами, стен, близких, но жутких. Эмир сторонится меня. Я знаю, он боится разговора об Абделе. Я уверена, они были вместе. И на его душе вечный груз, груз-камень, полный сожаления. Сабира отвела меня на место у окраины и показала на гнедую лошадь. Она была привязана к дереву. Черная пушистая грива, шелковая, как и хвост. — Снежинка? — я рада видеть свою воспитанницу. А точнее — Абделя, у него была лошадь, красивая, молодая, попала к нему почти жеребенком, но он позволял мне заботиться о ней. — Нет, это ее правнучка! — отвечает Сабира. — Как ее зовут? — Огонь! Огонь весело пытается подбежать ко мне, но веревка мешает ей. Сабира развязывает ее и спрашивает: — Не хочешь прокатиться?

***

Я катаюсь на лошади довольно долго. Хоть некоторые против, я все равно не слушаю их и делаю, что хочу. Мне все равно, почему никто не может понять меня? Примерно понадобилось три дня — мы окончательно сдружились с лошадью. Огонь похожа на свою прабабушку. Такая же резвая, игривая и преданная. С ней мне легче — она не дает скучать. В один прекрасный день, заехав в самую любимую часть леса, я запела. Да, я не делала этого почти десять лет. Так стало хорошо на секунду — все же родные просторы успокаивают. Безымянной рекой как волна, Пусть течет моя боль, Чтобы найти тебя, роза всех ветров, Только я знаю путь через воду. Песня любима мной, хоть она и стара, как планета. Это наша песня. День за днем, ночь за ночью, Я строю свою боль, Словно мост на реке, что ведет к тебе. Кто еще любит тебя так же как я? Кто знает твою душу так же как я? Боль моя, неверный мой, печаль моя, Как мне вернуть тебя, Чтобы обнять тебя как в первый раз, Позолотить реку слез для тебя? Боль моя, неверный мой, Эх, возможно ли опять быть с тобой неважно где? Пусть боль терзает мою душу, Потому что я умираю из-за тебя! Потом я проплакала всю ночь, ведь и Абдель любил песню… Я поклялась себе, что не буду петь больше. Не могу! Только если сильно полюблю человека, только тогда он услышит мой голос! Однажды мы ехали с Эмиром вместе. Я не отрываясь смотрю на него, готовясь спросить: — Как… как погиб Абдель? Мне говорили, что его отравили, а точнее сам отравился — нередкое дело на войне, — даже справку показывали, которую, якобы, сам Султан подписал (на самом деле это делают его слуги, но люди верят нашему повелителю). Но Эмир-то не знает об этом — местные жители посчитали, что не стоит ему напоминать о том страшном дне, поэтому он и не подозревает, что нам соврали. Его можно спросить, чтоб только люди не слышали. А то начнут еще… — Я не могу рассказать тебе. — Это из-за моего состояния? Из-за болезни? — я настаиваю на своем. — Я не такая слабая, как вы все думаете! Я подгоняю лошадь, и она покорно бежит вперед. Заснеженные вершины деревьев в горах блестят на солнце. Густые леса, пошатываясь от ветра, сбрасывают белую шапку на мою голову. Снег летит под копытами далеко-далеко. За поворотом я на минуту останавливаюсь и, как мне показалось, в отраженном от белоснежного зимнего покрова луче вижу его. Этот смех, не злой, но и не радостный, преследует меня, где бы я ни была. Я не могу дальше двигаться — он исчезнет, чего я боюсь. Нет, я не могу так жить. Я разрываюсь между прошлым и настоящим. Прошлое зовет с собой, а настоящее тянет вперед. «Ей не надо оставаться здесь!» — эту фразу я слышала в разговоре дяди и Сенеки. Может, и правда лучше уехать? Так я не буду умирать каждый день! Нет… буду… не так сильно, не каждый день! «Ей стоит вновь влюбиться, и все забудется!» — отвечал Сенека. Ха, смешно! Только… для хозяина это лишь хорошо поддержанная светская беседа, как в Капитолии, а для дяди, который знает меня лучше некоторых, неоправданные надежды! Я не смогу вновь полюбить. — Его убили. Свои же солдаты. Поздно вечером, когда Абдель писал письмо тебе, к нему подошли неизвестные мне люди, правда в нашей форме. Они о чем-то горячо спорили, а потом один из них вытащил нож. Абдель просто не успел ничего сделать. И я не успел… Когда позвали лекаря… Его… не было в живых… Неизвестные люди. Форма. Нож, профессиональная работа. Я до крови кусаю губу. Это слишком подозрительно. Неизвестные люди — кто это и зачем им простой боснийский мальчишка? У меня лишь одно предположение. Почему-то в голове крутится моя сводная сестра. Это месть за нее? Или за что-то иное? Так или иначе, без отца тут не обошлось. — В ящике стола возьмешь газету. Один из них с ужасным шрамом на лице, как у тебя, только хуже, а у второго — противный взгляд и пушистые усы, — у меня осталась небольшая царапина от старой травмы. Молчание нависло над нами. Будто уши заложило. — Он сказал… что любит тебя! — я чувствую шелест бумаги. Эмир кладет что-то в руку и уходит. Это рисунок, это работа Абделя, он же был отличным художником. Я разворачиваю и вижу себя и его. Мы вместе. Только у него нет лица. Придя к нему домой, в истинно боснийский дом, я перерыла, с позволения хозяина жилья, почти все вещи и все же нашла эту газету. Открыла нужную страницу и почувствовала, как огонь мести завладел мной. Это люди отца, я знаю их! Это его охрана, почему-то пропавшая незадолго до отъезда Абделя! Прощайся с жизнью, Мустафа Языджи! Тебе не жить, слышишь! Я убью тебя, во чтобы то ни стало! Месть настанет скоро! Мне даже стыдно, что я брала деньги у него, что ношу его украшения и платья, даже что ношу его фамилию! Ненависть пришла на смену боли! Мне нечего терять, не так ли?

***

Я бреду по незнакомой части леса, не заметая следов. Я убежала от суеты и людей — они справляют чью-то свадьбу. А я — нет! Не хочу никому мешать! Я нахожу открытую поляну, заканчивающуюся крутым обрывом в никуда. Я трогаю снег руками и чувствую легкое головокружение. Я падаю на землю. Тишина, подозрительная тишина сменяется треском в голове, то усиливается, то прекращается. Минута — и все затихает. Но, почему не поют птицы? Тишина, будто в гробу. Треск ветки заставляет меня дернуться и вытащить кинжал. «Оружие носи с собой! Всегда! Что бы не случилось, оно спасет жизнь тебе!» — я помню, Абдель! Три мощных парня. Три сильных пьяных незнакомца. Только пришли с войны. Форму до сих пор не сняли. По их жестам я вижу, что им надо! Я одна и бежать некуда. — О, девчонка! — кричит один. Приближаюсь на шаг, держа в руке оружие. — Смотри-ка, какая опасная! — смеется со злобой другой, самый мощный. — Да, в отличие от вас! Фу, позорите нашу армию! Ничтожества! Они переглянулись и, казалось на одно мгновение опешили. На одно ничтожное мгновение. Оно не спасло бы меня. Их глаза загорелись нехорошим огоньком. Их намерения серьезны. Третий выбивает из руки кинжал и кладет руку на плечо. Два других облизывают губы. Мне некуда бежать. Они окружают меня. Бью ногой по земле. Снежинки летят им в глаза, ослепляя их. Я пинаю третьего, хватаю кинжал и бегу что есть силы. Платье мешает бежать, а ветки не дают разглядеть дорогу, царапая меня. Я не знаю, куда бежать. Крики моих врагов, их ругань, лишь отвлекают меня. Я слышу — они очень близко. Я запуталась и упала. Мое тело быстро катится с горы, лицо больно поранилось от упавших веток, и, по-моему сломано пара ребер. Грязь и снег прилипают к наряду. Когда все закончится? Вдруг, не успела я подумать о том, когда я остановлюсь, земля кончается, и я лечу в пропасть. — Она почти покойница! — голос первого глухо раздается по всему лесу. Я еле держусь за небольшой клочок земли в месте от края обрыва, где стоят мои несостоявшиеся насильники, презрительно смотрящие на меня. Они уходят разочарованными. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Все то, что я приобрела и потеряла. Меня никто не спасет, я знаю это. «Ты сама хотела умереть! Почему бы и нет?» Шальная мысль гулким эхом отражается в голове. Мне не зачем жить! Но неведомая сила, сила свыше, не дает мне разжать пальцы. Нет, так дольше не может продолжаться! Решай, Ибрагимович! Сейчас или никогда! Секунда, две, три… Силы покинули меня… Я — Амелина Ибрагимович, ненужный ребенок. Меня ненавидели с того момента, как я впервые увидела эту планету. Я — Амелина Ибрагимович, девушка, потерявшая все, что было: семью, почти всех друзей, любовь. Меня не приняли на этой планете. Меня избивали, физически унижали, но я не сдавалась. Я жила, я жила лишь ради Абделя. Я — Амелина. Я просто Амелина. Никому не нужная, потерянная, сумасшедшая. Мою смерть никто не заметит. Пальцы, напряженные до боли, расслабляются. Я знаю лишь одно: Я — Амелина Ибрагимович! И даже после смерти я буду мстить…